Архимандрит Лазарь (Абашидзе) живет в Грузии, в монастыре Бетани. Он автор ряда книг, написанных для наших современников -- православных христиан конца ХХ века. Его книги, статьи и записи исполнены любовью и болью о  современном человеке, его душе, которую он как опытный духовник особо видит и плачет о том страшном состоянии, в котором мы очень часто, если не постоянно, находимся.   Данные мысли - некоторые келейные записки из книги "Мучение любви", которую можно полностью прочесть по ссылке.

Одряхлел этот мир

После исповеди братий наконец-то добрался до своей кельи. Вокруг лес. Все окутано густой тьмой; ночь давно уже наступила. Обитель где-то внизу, кругом ни души, и только дождь, дождь. Мой крошечный домик затерялся среди мокрых насквозь кустов и высокой травы, в этих нескончаемых струях дождя, как лодочка, со всех сторон окруженная водой, хлещущей по крыше, по стенам, стучащей в стекла. Но внутри сухо, тепло; тускло, невесело светит керосиновая лампа с закопченным стеклом; в углу с иконами теплится лампада и придает этому маленькому пространству значимость и смысл...

Сижу, изнемогши, слушаю тишину,- вернее, барабанную дробь дождя. Как-то скорбно на сердце, пусто. Все мертво вокруг. Днем, когда смотришь на жизнь нашу монастырскую, внешнюю,- кажется, что-то делается, "кораблик" наш плывет на полных парусах в счастливую даль. Но вот после вечерней такой исповеди, когда отдернется завеса обманчивых внешних дел, пестрой суеты, искусственных слов и жестов, когда обнажится от всех одежд нагота душ, изъязвленных, глубоко изъеденных проказой страстей, так вдруг уныло, как-то безнадежно заноет душа.

Вот еще этот дождь: как будто весь мир разделил на маленькие, одиноко плывущие лодочки; и каждый один на один с этим морем, холодным, страшным, бездонным, один на один с этим мраком душевным, с этой зловещей тьмой, из которой то и дело высовываются какие-то страшные рожи, злобно ухмыляются, грозятся и опять исчезают за пологом ночи.

Придет день и принесет только видимость света, иллюзию бодрой деятельности и плодотворного труда. На самом деле, уже давно глухая, черная мгла окутала мир сей! Как мало уже веры в нас, как мало жизни в нашем духе! Тяжелая какая-то сила всех прижимает долу, как будто гравитация земли усилилась во много раз: все стало невыносимо трудно в отношении к духовному; как будто все силы души придавлены свинцом, нельзя пошевелиться, сделать решительное движение.

Все исповедуют холодность, скуку, полное безвкусие к молитве, даже страх перед всяким деланием духовным, вялость, сонливость, болтливость и шутовство, обжорство, уныние, озлобленность... Все христианское делается нехотя, "из-под палки", просто по расчету некой добропорядочной логики, без души, без радости, как будто выплачивается Богу тягостный оброк. Все испытывают какую-то жесткую сердечную окаменелость, которая никак не желает размягчаться ни от молитвы, ни от чтения, и если иной раз на малое время она как будто снимается с души, то так же скоро опять водворяется на свое обычное место! По-видимому, тот дух отступления, который святые отцы прошлого столетия уже замечали весьма усилившимся, предсказывали его еще большее распространение в мире,- он самый и душит нас все более; это как угарный газ, разъедающий глаза, вползающий в ноздри, сводящий судорогой дыхание и в то же время усыпляющий, обволакивающий сознание каким-то беспорядочным бредом. Все труднее находить глоток свежего воздуха, отталкивать от себя хаотичное нагромождение мыслей, возводить глаза к синеве неба. Как одряхлел этот мир! Уже и молодые, и юные - все как расслабленные старики.

Жалкое зрелище

Когда отвращается Бог от души за ее предательства... или нет: сама душа за свои измены теряет дерзновение к Богу и почти не надеется быть услышанной, когда "медная стена" преграждает ей путь к духовному, какая туча, какое темное царство обволакивает ее, какое жалкое тогда зрелище душа человека! Жуткое напрашивается сравнение: вот червь на асфальте, на которого наступила тяжелая нога прохожего: одна половина его раздавлена, влипла в асфальт, другая еще жива - судорожно вздымается, напрягается, дрожит, силится ползти, трясется от боли, как будто тянется к небу; кажется, простерла бы руки, взывая о помощи, но рук нет, голоса нет; одна безмолвная потуга оторваться от этой своей умершей, прилипшей к земле половины.

Что мы можем сами? Можем ли сами хоть немного помочь себе? Так же, как тот раздавленный червь! Только в муке раскачиваться, содрогаться, тянуться куда-то вверх, оставаясь болью прикованными к земле. Пока не вырвется душа из этой самости, не прорежется голос ее, призывающий Спасителя своего, пока не уверует в возможность чуда, в его необходимость для нее, до тех пор все так же будет маяться, беззвучно стонать в никуда... И как много душ именно в таком вот положении!

А ведь чудо вполне может совершиться: есть сила, способная исцелить, оживить, воскресить растоптанное и раздавленное, вдохнуть в мертвеца новую жизнь,- именно что не "подлечить", а "воскресить", даже заново "родить", превратить "червячка" в красивую и веселую летнюю бабочку, в лучах солнца порхающую с цветка на цветок, сладко пьющую нектар, которая будет так счастлива, что даже не захочет вспоминать об ужасах, пережитых, когда она была маленьким червячком, ползала по грязи и набивала брюшко этой грязью. Чудо великое, совершись и над нами!

Сквозь кровлю

Кровь, кровь, кровь... Нет Духа! Кровь! Она, она это все кричит, бьется, суетится. Когда же придет Дух, запретит крови, уймет эту бунтовщицу, эту истеричку? Когда она умолкнет, умирится, побежит тихим, кротким ручейком, не выходя из своих пределов? Но без подвига, без борьбы - не умолкнет! А как, как станет "подвизаться" расслабленный, прикованный давнишней болезнью к одру? Нет никаких сил, тело онемело, мышцы почти атрофировались от долгого бездеятельного лежания, само желание восстать - и оно уже угасает.

Остается разобрать кров дома, в котором Господь. С жалкими воплями войти к Нему так, как обычно никто не входил. Проникнуть через кров со своим полуживым "мертвецом" - воплями умирающей души, стонами, причитаниями - как только можешь; пусть с неживыми, только испускающими еще последние вздохи жизни чувствами, этими "бедными родственниками", чтобы любой ценой быть представленным пред лицем Господа - не "по чину", даже "дерзко", перескочив через все "приличия", без "порядка очереди", кричать о спасении: "Господи, исцели!", "Бог мой, исцели!", "Пес есмь аз, струп, язва, червь, наполовину раздавленный, но исцели!".

1. См.: Лк. 5, 19. ^

Без страха

Мы все как будто хотим любить Господа, но нам все как-то "некогда". Мы все желаем молиться Богу, но все время что-то надо еще доделать. На самом деле мы ищем лазейку, чтобы убежать от молитвы и других трудов, требующих самоотвержения, так как это самое нелегкое для нас занятие. Это ведь борьба, это распятие. А как жаль себя! Какое это уже неслыханное геройство сегодня - распяться в молитве, какая редкость! Почему же так невыносимо трудно стало сегодня молиться? Ясно почему: этот мир - старый колдун, он пристально вглядывается в нашу душу немигающим взглядом, манит гипнотической силой, настойчиво влечет в свою паутину. Видит, чует он все тонкие ниточки, тянущиеся из нашего сердца; все эти страсти и страстишки, хотения, похотения, желания, привязанности - все эти паутиночки, протянутые к лапам паука; и мы липнем, все более затягиваемся в его петли и путы. А паук набрасывает петлю за петлей, манипулирует этими ниточками, обходит свои жертвы, проверяет, не ослабели ли узы, бойко ли еще противится жертва, и опять налагает петли и узелки. Под "гипнозом" мира мы сами идем медленно в змеиную пасть. Большой опыт у врага - отводить нас от Бога и ото всего богоугодного. Как рвануться, где отыскать в себе этот порыв, рывок - прочь от пасти драконовой? Как не охладеть совсем, не потерять последние остатки трезвости, не отдаться омрачению, расслабляющему, опьяняющему дурману гипнотического усыпления, не подклониться под негу греховной сладости - отскочить от приближающегося смертельного укуса? И как настырно, нагло, властно налезает эта холодность, эта животная нега, за ней - ленивое безразличие, предательское расслабление и тупое одебеление всех чувств и мыслей! Будто огромная холодная змея ледяными объятиями плавно захватывает тебя в свои жесткие кольца: вырвешь из этих смертельных объятий ногу - они уже обжимают руку, тащишь руку - объятия уже сдавливают поясницу, настойчиво приближаются к самому сердцу: вот рядом уже и пасть с ядовитыми зубами... И всюду кругом все - в этих страшных объятиях; да и борется ли кто? Скорее всего, уже почти все люди послушно, с остекленевшими от колдовских внушений глазами бредут нескончаемой толпой в огромную разверстую пасть. Если кто и опомнится, рванется, закричит, толпа его сомнет и увлечет за собой. Иногда говорим хорошие, правильные слова, как будто все понимаем, хотим вырваться, убежать, но почему-то все так же движемся в той же покорно бредущей толпе, по-прежнему сами влечемся все в ту же пасть. И даже кажется таким обычным, таким знакомым, таким естественным - идти, идти и провалиться в какую-то там впереди тьму, куда валятся все впереди идущие. А вырваться, побежать с криком - это вроде бы вызывающе, как-то странно, неестественно. Самое страшное, самое ядовитое - это гипноз всей толпы, целого мира, когда тысячи тысяч людей с невозмутимыми лицами сползают в пропасть и еще мило тебе улыбаются, что, мол, все хорошо и бояться нечего. И так - все, все: безо всякого страха, без воплей, без взываний о помощи. И как сильно надо скорбеть о приближающейся смерти, о Страшном суде, о том, что все - сплошная трагедия вокруг нас, что все эти толпы гибнут, и гибнут страшно, ужасно, идут в ад, в муку вечную идут каждый день тысячи тысяч людей. А мы что же, все улыбаемся? Ищем мир, покой здесь?

Вовремя опомниться

Явно видишь иной раз, как приходит к душе прежний какой-нибудь ее "дружок" - грех, с которым она водила короткое знакомство в прошлом; приходит и зовет ее, кличет, просит открыть дверь "по старой дружбе", впустить на часок-другой, хоть на время вернуть подзабытую сладость безумной свободы. Это тот, изгнанный Христом дух, изголодавшийся, соскучившийся по бывшей своей распутной подруге, набродившийся по местам безводным и беспутным с такими же, как он, бездомными, с шайкой друзей-разбойников, говорит им: "Ну-ка, сходим к моей прежней хате, посвистим, может, чего и выкрутим веселенького, ха-ха-ха!". И идут. Бродят у ограды денно и нощно, стерегут душу, прохаживаются под окнами, посвистывают, побрасывают камушки в стекла, шепчут через приоткрытые ставни разные пошлости, свистят хрипло: "Не забыла, как ты..?", "А тогда-то вот было, помнишь?". И встает внезапно перед оком души ясно-ясно сладостная картина - одна, другая; бежит цепочка, как от искры пламя по сухой травинке,- светящаяся змейка, за ней еще; до поры затухают, но недалеко и до пожара. Душа бежит этих соблазнов, шарахается от окон. Но нечисть лезет и лезет отовсюду: за каждой дверью она, в каждом темном углу. Уже в любом шорохе все те же напоминания, подстрекания. Только-то и успевай открещиваться от нее. И душа, бедная глупышка, ленивая и расслабленная, несколько отупевшая от скуки, недолго так противится: вот уже и прислушивается, сначала позевывая и как бы от "нечего делать", потом оживает в ней что-то такое теплое, даже жаркое, такое родное-родное и такое сладкое - до дурноты. Одна молния проходит в сердце, другое жгучее прикосновение - и тает, тает оно, уже само ищет повторения этой теплой волны. Уже кажутся те свистуны не бесстыдными хулиганами, а забавными проказниками, вовсе не такими уж и страшными, даже симпатичными.

Как точен этот образ, столь часто употребляемый святыми отцами в отношении души: вот так, мол, блудница, имевшая прежде множество любовников, которая много пьянствовала, бесчинствовала, безобразничала, вдруг оказалась в милости у одного знатного, богатого, славнейшего и красивейшего человека, который пожелал исхитить ее из бездны падения, привлечь к иной, святой и благопорядочной жизни, воскресить ее попранную и уничиженную красоту. Он берет с блудницы обещание навсегда оставить прежнюю распутную жизнь, порвать все греховные связи, забыть свое нечестивое окружение, раскаяться в совершенном, перечеркнуть все это грязное прошлое, и на этом основании он готов взять ее в жены, сделать знатной, богатой, любимой всеми, и так, что никто даже не посмеет одно плохое слово шепнуть о том, что было прежде. И вот она живет в новом доме, трудится, обучается новым манерам и порядкам жизни, борется со своими старыми привычками и наклонностями. Но бывшие дружки ее не забывают, приходят под окна, когда нет в доме хозяина, зовут прежнюю свою подругу.

И вот если душа неревностно хранилась ото всего страстного, жила рассеянно, раздвоенно, только малой частичкой сердца чтила жениха, то как ей удержаться от сладостных позывов на прошлое? И вот она томится и млеет, шатается, как пьяная, колеблется меж двух тяготений... И если решительно не опомнится, не отвергнется этого гибельного двоедушия, то скоро, будто бы "сама того не желая", забудет запереть дверь, а затем как бы "помимо воли" окажется в руках соблазнителей и опять, как бы "не имея сил противиться", уже и отдастся греху, а затем, отчаявшись в исправлении, "махнув рукой" на свое спасение и избавление, без удержу, как умалишенная, будет пить и пить тошнотворную сладость, уже даже не ради удовольствия, а может, и с какой-то сатанинской злостью и ненавистью к добру, в противность всему здравому и благостному. Будет пить и пить этот грех до дурноты, до рвоты, боясь перестать, боясь мук раскаяния, боясь протрезветь и увидеть свое жуткое, обезображенное лицо. Нет, душа! Тебе надо вовремя опомниться, уже теперь же спохватиться, испугаться! Как только увидела в себе начало заигрывания с грехом, эти жесты, взгляды, помедливания, выдающие кокетничание с соблазном,- так поднимай тревогу, зови помощь: "Скорее, скорее: огонь в доме!".

Но как часто душа не то что заигрывает со смертью, а уже почти согласна пасть во все бездны зла, даже готова дать согласие на самый страшный грех, готова изобретать новые и новые падения, чуть ли не сама становится советчиком диаволу, уже стоит лицом к лицу с соблазнителем и улыбается ему; но вот еще срывается с уст едва слышное: "Не остави, Господи, не остави погибнуть мя до конца в безумии моем...". И даже от этих слов - маленьких, слабых, едва движущихся - исходит пламя, разлетаются искры и гонят смерть, не дают ей сделать последний прыжок к оцепеневшей жертве, схватить, унести в свое логово. Вот так бредет душа по самому краю бездны. И как еще не оборвалась, как еще не полетела в самую пропасть? "Не остави, Господи...".

Читать книгу "Мучение любви"