Я никогда не хотел быть военным. Попав в армию, я тяготился службой, тяжело привыкал к незнакомому коллективу и всегда ощущал своё одиночество, вплетённое в строевые занятия, боевые дежурства и наряды по столовой. Постепенное мелькание дней под сорокоградусную российскую жару и острую как нож подмосковную вьюгу казалось мне бесконечным как дни рабов на галерах или неизлечимо больных в туберкулёзной клинике.
Как-то я зашёл в спортзал при нашей части и увидел там, в качалке, огромного ефрейтора, выжимающего штангу весом больше сотни кг. Он приходил сюда регулярно, начальство доверяло ему ключи от зала и позволяло проводить спортивные кроссы и политзанятия. «Вот кто чувствует себя вольготно на армейской службе, – подумал я. – Сам себе хозяин. Настучит по голове любому казарменному придурку. Вот кому армия – мать родная».
Но как-то ефрейтор сел на лавку, вытер пот огромной ладонью и обратился ко мне с совершенно детской интонацией: «Веришь, если бы сейчас сказали: «Иди домой, свободен», – я бы в этих трусах, ничего бы не взял с собой, вышел бы отсюда и пошёл пешком… побежал бы…»
Он оказался таким же, как и я, – вырванным из привычной гражданской жизни с папой, мамой и до боли знакомым пейзажем за окном.
При всём неприятии казарменных будней офицеров я уважал. В них была спокойная мужская сила. Даже когда они пили спирт и отдавали приказания заторможенными голосами – я всё равно чувствовал эту силу. Благодаря ей все, кто приходил сюда воевать, оставались в этих снегах навсегда, или - если повезёт – уносили ноги и объясняли потом внукам, с кем им никогда не стоит воевать.
Как ни странно, меня, совершенно неармейского человека, всегда трогала одна процедура – развод части на плацу. Офицеры в парадных мундирах, солдаты в серых П/Ш (полушерстяные кители – зимняя форма одежды) проходили под команду «смирно» перед трибуной, где, приложив руку к козырьку фуражки, застывал командир части. Звучал марш славянки, и мы были единой семьей, готовой на любые испытания ради защиты тех, кого мы любим, тех, кто остался дома.
Наверное, это чувство не имеет временной привязки: солдат, толкающий свою сорокапятку к безымянной высоте в сорок третьем году, тоже чувствовал себя частицей огромной армии, которую невозможно победить.
Я вспоминаю, как много позже, уже на гражданке, отслужив срочную службу, я первый раз сдавал кровь. Это была увлекательная процедура. Дело в том, что мой отец не выносил вида крови – он падал в обморок. Когда я попал в травматологию с переломами руки, он долго не мог меня навестить – боялся, что упадёт в обморок при виде перебинтованных пациентов нашего отделения. Мне его чувствительность передалась по наследству. Но частично. Сдавая кровь на анализ, я старался не смотреть на шприц и заводил с медсестрой разговор на отвлечённую тему.
Когда в Ионинском монастыре после традиционного чаепития по четвергам начали объявлять, что нужен донор для онкобольного мальчика, я решил попробовать сдать кровь – если совпадёт группа. В следующую секунду сказали – вторая положительная. Это была моя группа.
Итак, мне предлагалось попробовать сдать 300 грамм плюс тридцать на анализ – итого 330 грамм. Для того, чтобы их влили другому человеку с целью продлить его жизнь. Я собирался не перевести старушку через улицу, не бросить рубль в банку нищему, не совершить какое либо другое доброе дело. А буквально - отдать ближнему часть своей крови. Это была жертва, реальность которой невозможно отрицать, как невозможно отрицать стеклянный сосуд со стаканом крови, только что выкачанной из твоей вены.
Я попросил медсестру – пожилую армянку – поговорить со мной во время процедуры. «Зачем?» - удивилась она. «Ну, я не очень хорошо переношу сам процесс». «А почему вы не сказали? Вам нельзя сдавать кровь!»
Я еле-еле её успокоил, лёг на кушетку и просунул руку в окошко, где меня уже ждали резиновый жгут и шприц. Медсестра открыла бутылёк с нашатырём и помочила в нём ватку. На всякий случай. Я работал кистью, болтал с медработником, потом минут двадцать лежал, зажимая локтём проспиртованную ватку.
Когда я ехал домой сорок пятым маршрутом, люди в автобусе оглядывались, замечая ватку на моей руке. Глупо отрицать, что мне было это приятно. Я чувствовал себя солдатом после ранения, полученного в бою. Я вспомнил, что мне сказал врач в регистратуре, когда я назвал фамилию мальчика, для которого пришёл сдавать кровь: «А они только что ушли с мамой. Они готовятся к операции, и мама сказала, что доноров нет – никого в Киеве не знают».
Это была неправда, один донор был – это я. Я несколько лет хожу в церковь и знаю, кто радуется, когда нет доноров. Когда нет доброго слова для впавшего в уныние. Нет денег на лекарство для больного. Нет письма для ждущего весточки отца. Всем этим проявлениям нелюбви радуется тот, кто не знает, что такое любовь. Радуется лукавый.
Его расчёт в случае с этим мальчиком был предельно прост. Они с мамой приехали в Киев – у них нет знакомых, могущих сдать кровь. У мамы, возможно, нет денег на донора. Правда, остаюсь ещё я — человек, который услышал объявление. Но… человек, который боится вида крови. Которому нет никакого резона отпрашиваться с роботы, вставать пораньше и пилить на другой конец города, чтобы лишиться 330 граммов собственной крови.
Я ехал в маршрутке, чётко осознавая, что обломал его. Того, кто построил целую цепочку неблагоприятных обстоятельств, конечным звеном которой была одна фраза: «А мама сказала, что доноров нет….» Мой поступок казался мне метким выстрелом. Удачной пулей, выпущенной снайпером. Бомбой, упавшей на вражескую позицию. Я понимал, что во всемирной борьбе добра и зла, ведущейся с сотворения мира, этот эпизод был маленьким, крошечным фрагментом. Боем местного значения. Испачканной грязью сорокапяткой, которую тянет на высотку обессилевший солдат с одной только целью – успеть поставить её на прямую наводку и остановить танк, ползущий сюда же, но с другой стороны. И этот бой местного значения я выиграл. Я не знал, что происходило в этот момент на всём театре военных действий. Я никак не мог на него повлиять. Но на моём отрезке фронта горящий танк сползал вниз, лязгая перебитыми гусеницами. Я ощущал себя частицей огромной армии, ведущей бои по всему фронту. Некоторых солдат я знал: координатора базы доноров, организаторов «молодёжки», где я услышал объявление. Ребят, которые ездят в детский дом и занимаются в изостудии с детьми, больными раком.
Война. Весь мир в состоянии непрерывной войны. На территории, где правят корысть и самолюбие, всегда будет не хватать крови для операций. Денег для стариков. Ласки для сирот. Потому что приказы, которые отдаёт автор всех этих «ценностей», убивают в нас любовь. Каплю за каплей.
Но я понимал и другое: весь мир, построенный на выгоде и корысти, бессилен перед теми, кто подчиняется приказам Богочеловека, опрокинувшего столы торговцев в храме.
Я вспомнил послание к Ефесянам апостола Павла. Говорят, он писал его, находясь в заточении. Апостол смотрел на римского солдата, стоящего в карауле, и в его уме рождались военные аллегории:
«Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских, потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной. Для сего приимите всеоружие Божие, дабы вы могли противостать в день злый и, все преодолев, устоять. Итак, станьте, препоясав чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности и обув ноги в готовность благовествовать мир; а паче всего возьмите щит веры, которым возможете угасить все раскаленные стрелы лукавого; и шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть Слово Божие».
Я никогда не хотел быть военным. Я просто не понимал, кто, с кем и против кого воюет. На диком западе про человека, готового идти до конца, говорят: «Он умрёт в сапогах». Т.е. ему не суждено умереть в постели, тихо погаснув от болезни. Он умрёт в сражении. Или по дороге в новые земли.
Когда человек приходит к пониманию собственной греховности, начинается борьба с лукавым и его бесами внутри себя, в собственной душе. Затем, став хозяином собственных мыслей и поступков, христианин начинает преследовать врага повсюду. Это постоянное состояние войны. Состояние подвижничества. Воин всегда в пути. Всегда в сапогах. Да и после смерти – зачем их снимать – ведь нужно идти на Страшный суд. Там можно будет узнать истинную ценность твоих земных поступков, и, наконец, увидеть Главнокомандующего «Сидящего одесную Бога-отца и паки грядущего со славою судити живым и мертвым, его же царствию не будет конца».

Александр Иваницкий «Братство Преподобного Ионы Киевского»