Однажды мы отдыхали на берегу Северного моря во время стажировки для докторантов в Англии и, пользуясь отливом, стали углубляться далеко вперед в морские владения, идя по обнажившемуся мокрому и холодному песку. Было завораживающе видеть эту безмерную протяженность ничто, колеблющегося между землей и морем, в узенькой расщелине мизерности, на месте проведения постоянных боевых действий между двумя фундаментальными королевствами, на ничейной земле¹, на заминированной территории, где водная глубь и земная твердь извечно спорят друг с другом за превосходство, циклически и последовательно, в своем неутомимом танце.

Мы всё дальше шагали по песку, когда англичанин, бывший с нами, предупредил нас, что скоро начнется прилив. Однако песок был спокоен, берег далеко, и мы продолжали беспечно идти. Нам хотелось вернуться назад плавно, вместе с приливающей водой к далеким скалистым берегам: «Предел положил еси, егоже не прейдет, ниже обратится покрыти землю»².

И по мере того как вода стала оживать и яростно бросаться назад по нескончаемой песчаной линии, я понял, что прилив идет вовсе не с моря. Вода наступает не линейно вперед по кромке береговой волны, а прибывает откуда-то из земли и наводняет разрушительным образом, идя отовсюду и ниоткуда, невидимая, но вздымающаяся со всех сторон, и сзади тоже, как лавина.   

Мы изо всех сил побежали к скалам, где соблюдалось изначальное перемирие, а вода всё выше поднималась по нашим окоченевшим лодыжкам вверх, к коленям в своем напоре безмолвном, но тем более разрушительном, чем непреодолимей он был. Мы готовы были уже утонуть, а вода была пронизывающе холодной, как бездна смерти по ту сторону ощущений и голоса.

Через полчаса бега мы оказались на холме и с дрожью наблюдали за тем, как тысячи гектаров песка превращались в море в неосязаемом подъеме уровня моря, притягиваемого силой луны, и я сказал себе: всё в мире сем — магнетизм и энергия. Рудиментарными и ребяческими способами я приходил к выводам, сделанным Эйнштейном, ничуть не будучи причастен к физике.

Возвращаясь к нынешней теме, я говорил, что море зла поднимается всё выше, а предел, который Бог положил на пути человеческого лукавства, постоянно отступает с подъемом уровня нашего внутреннего моря. Этот прилив смерти не исходит от нас, но нечувствительно (и через нечувствие) заливает нас отовсюду, так что мы не можем бороться с ним никак, надо только бежать, сколько могут ноги души, от разрушительного наводнения в горы: «На горы, душа, взойдем, иди туда, откуда помощь придет» (второй антифон, глас 5)³.

Зло мира сего, чувствуя, что близится к финишу, становится впредь извержением небытия, всеохватывающим потоком иррациональности, потопляющим души и умерщвляющим их: «Житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею, к тихому пристанищу Твоему притек вопию Ти: возведи от тли живот мой, Многомилостиве» (ирмос из последования погребения). Последствия падения в грех присутствуют повсюду и своим тленом заполняют все щели тварного мира. Мы настолько сокрушены, что смерть в наших глазах становится последней манифестацией силы, а горизонт мира сего всё больше сужается, делая нас незрячими ни для одного зарева славы Божией.

Падение — лейтмотив человеческой жизни. Жалкий человек, поклоняющийся идолам и доведенный до бесчувствия, анестезированный морфином века сего, парализованный от своего полета к вершинам, слепой к чудесам Христовым и глухой к болезненным стонам людей, иммунизированный от любого страдания столь далекого ему ближнего, роющийся в закоулках памяти в поисках всё больших оправданий своей злобы. Веру он переделал в суеверие, то есть в ярмарку ценностей, где Бог выставлен на продажу за тридцать сребреников, упование на небесную славу стало для него одержимостью земными благами, любовь изуродовала себя и из духа жертвенности и боли за другого превратилась в переносчицу удовольствий.

Человек падает всё ниже, а онтологическая бесконечность количественного пространства человеческой природы заполняется всё новыми орудиями смерти, делающей нас всё более тяжелыми в не имеющем дна водовороте. Всему угрожает рутина, этот огненный червь привычки, прогрызающий любой духовный металл и превращающий его в прах.

В этом вихревом полете к смерти — или, что уж там говорить, в этой смерти запрограммированной и прогрессирующей — падший человек становится всё более одиноким, ибо отказался от протянутой руки Христа, которая вернула бы его назад, в лодку жизни. Жизнь стала преддверием смерти, погребальной камерой, драпированной материей.

Таковы, в немногих словах, координаты нашего падения в грех, и его последствия ощущаем все мы, начиная с первого всхлипа младенца на солнечном свете и до последнего глубокого вздоха, которым мы предаем душу свою в руки Божии.

Однако существует спасение от такого падения. Стоял я однажды на Святой Литургии, со страхом служа пред святым жертвенником Христовым. От древних и святых я научился, что на Святого Агнца надо смотреть с любовью и не отрываясь, как смотришь на светозарного Младенца, пришедшего с небес спасти тебя из когтей смерти. И, думая о падении, я стал произносить слова на освящение евхаристических Даров, когда священник и верующие коленопреклоненно молят Бога Отца ниспослать Духа Своего Святого и освятить Дары, чтобы они стали Телом и Кровью великого Бога и Спаса нашего Иисуса Христа.

Итак, я произносил слова: «Еще приносим Ти сию словесную службу (не служение, ибо последнее является общим, а не частным и единичным действием), и Тебя призываем, молим и с умилением к Тебе припадаем: пошли Духа Твоего Святого на нас и на сии предложенные дары, и соделай убо Хлеб сей Честным Телом Господа и Спаса нашего Иисуса Христа…»⁴.

При слове «припадаем» моему внутреннему взору открылся калейдоскоп образов и идей, словно некое излияние мудрости. Падение к Богу — это средство от нашего падения в грех. Падение на землю пред Царем вселенной — лекарство и панацея от наших повседневных падений. Уникальное сокрушение Христа на Кресте и в алтарях Церкви — спасение людей от их сокрушения в смерти и тлении.

Повсюду в Евангелии люди, встречаясь с Богом, припадали к ногам Иисусовым, прося избавить их от смерти. Литургия — это не (только) гимн прославления, не демонстрация византийского великолепия и не театральный показ облачений и драгоценностей, а припадание человечества в онтологической дорожной пыли к ногам Бога. Это осознание ничтожности в нас и тотальности света Владыки. Это признание того, что мы — прах, сидящий в объятиях Неба незаслуженно и не по достоинству. Это сокрушение себя изнутри, чтобы Господь в Евхаристии обновил глину нашей души, обезображенную, потрескавшуюся от духовной засухи.

Причастие — это наше падение в Бога, наше вырывание из цепей и рабства смерти. И неизбежно — когда оно принимается рачительно — боль нашего отрыва от материи и трепет от ощущения того, как Бог становится единым целым с тобой, любя Свое перстное создание любовью, пронзенной до смерти.

В тот миг, когда наше лицо, изуродованное лукавым, коснется дорожной пыли, наши глаза, помазанные брением, откроются для того, чтобы узреть славу Божию.

В действительности вся наша здешняя жизнь есть постоянное выпадение из рая. Младенчество — это выпадение из исихии материнской утробы, молодость — отрыв от себя ради соединения с другим, зрелость — утрата изначальной невинности, старость — отпадение от силы и ожидание смерти, фундаментальное аксиологическое противостояние.

Однако мы можем выбрать, куда и как падать. Мы можем всегда выпадать из внутреннего рая и всё больше превращаться в персть, а можем припадать к Богу, пред Его лице, к Его ногам, чтобы лобзать эти ноги, которыми Он ходил по земле, дабы освятить ее, и руки, которыми Он сотворил вселенную и которые пронзил гвоздями для нас и для нашей жизни. Он пронзил Себя, чтобы нераздельно соединиться на Кресте с естеством человеческим и чтобы никто никогда уже не вырвался из Его объятий.

Итак, не забывайте, прошу вас: жизнь — это падение, однако, падение к ногам Божиим — это возвышение и святая слава, следование смирению Христа и священное объятие с Ним.