 Статьи -> О Вере, Надежде и Любви -> Последние времена |
 |
|
 |
|
Средняя оценка:  (Всего голосов:5 Суммарный балл: 9) | Последние времена |
| |
«Любить не умею — И я умираю»
Давид Самойлов
Мы все, и верующие, и неверующие, живем, болеем и умираем вместе — равно страдая, задумываясь, пытаясь понять смысл происходящего. И для тех, и для других болезнь — это испытание, проверяющее на прочность отношение к Богу и к миру. Так было и с автором этих записок.
Я помню этот момент. Женщина-врач встретила меня, осмотрела, очень быстро провела на УЗИ... И когда все было сделано, мы посмотрели друг на друга. И я увидел её лицо. Оно стало очень-очень бледным. Наверное, потому, что врач слишком испугалась. А потом она покраснела: быть может, устыдилась того, что не смогла скрыть своего испуга. И так я понял, что всё серьезно. И подумал, что в одном мне повезло: от меня никто ничего не скрыл. Я как будто летел: проваливался куда-то, но одновременно — почти парил от этого понимания.
Поблагодарив врача за помощь (а она действительно очень помогла мне с больницей и передала меня другому опытному доктору), я вышел в осеннюю Москву, хлюпающую, дождевую, с низкими стремительными облаками. Шел и повторял: «Вот сейчас все и выяснится. Христос теперь совсем рядом. Где-то близко». И на самом деле верил и ощущал, насколько Он близко. Как это небо. Как облака. Как дно пропасти, в которую я лечу...
Болезнь открыла мне новое понятие, иное измерение жизни — Последние Времена. Не вселенские, не в истории мира, но мои собственные последние времена: путь, хотя и неизвестной ещё длины, но уже отмеренный; зримо, определённо конечный. И оттого дающий свободу вольнее распорядиться теми сроками, какие тебе остались…
Услышав «роковые» слова, я почувствовал одновременно страх перед мучением, детскую растерянность — и вместе с тем… ожидание и странную даже радость. По отношению к тому падению, какое происходило в моей жизни и которое я никак не мог остановить, это было благо. Мне Некто сказал: «Ну, хватит, довольно», — и в этом слышался не приговор, но подлинное сострадание к человеку, который уже и так начал мертветь, только гораздо худшим омертвением.
✢✢✢
За пару дней до операции я дома. А что? Руки-ноги ходят (пока?), голова ясная — отпросился домой, отпустили.
Все мои спят, а я перелег в другую комнату и потихоньку смотрю фильмы по видику.
Один, другой... Наконец, выключаю, и комната погружается в ночь. Только на плеере горит одна маленькая красная лампочка. Рядом спят мои родные люди, вокруг — Москва, зимняя, знакомая. А я лежу, уставившись на красный огонёк, — и чувствую себя абсолютно, невероятно одним. Будто вокруг сверх-прозрачное бронированное стекло. Бейся, кричи — и никто не услышит и не разобьёт преграды.
✢✢✢
Один знакомый накануне сказал, что поражён тем, что я по-прежнему шучу, улыбаюсь... «Ты — мужественный человек», — сказал он. Это ерунда. Я хочу, чтобы знали: и меня посещают страшные сомнения, и страх смерти бывает — невыносимый, дикий, липкий и тяжёлый страх.
Достаточно одной маленькой красной лампочки — и вот, кажется, всё восстало против моей веры и вопит откуда-то из живота: «Нету Бога! Ты — один, ты болен, и, возможно, скоро тебя не будет...» Такому животному ужасу вроде бы и противопоставить нечего.
✢✢✢
Но я прошу: не надо отказывать и верующему... в неверии.
Ведь и к Богу воззвали: «Верую, Господи, помоги моему неверию», и Он не отверг. Христе Иисусе, ну почему я не могу увидеть и расслышать тебя — если Ты есть???
Страшное (хотя порой такое удобное!) сознание материальности: как им проникнуто все во мне, до самого краешка, того краешка, где вдруг все материальное кончится и останется один Предсмертный Вопрос!..
Что будет там, где моя, такая живая материя — мертвеет? Что со мной будет?! Не знаю, боюсь, так боюсь, что стыдно за себя.
Но вдруг задумываюсь: отчего же такая сила в роковом крестном вскрике Христа: «Боже, Боже, почто Ты меня оставил!?» Отчего эта страшная фраза Твоя так утешает меня?..
И страшная красная лампочка становится обыкновенной — просто-красной-лампочкой на плеере. И засыпаю спокойно.
✢✢✢
После операции — боль… Впервые я столкнулся с тем, когда действительно — боль! Как всё во мне содрогнулось! Радость того, что уже позади кафельные стены, холодный стол, белый свет операционной, мгновенно сменяются растерянностью и желанием кричать и звать всех на помощь. Почему не сбегаются все на мою боль?! Почему отказываются сделать еще один укол? Только один!! Отчего так буднично и спокойно медсестра произносит: «Потерпите»?! Молиться — не могу, даже просто «Господи, помоги» — не могу. Не получается! Только рука жены, в которую я вцепился, — единственное, что осталось в мире, кроме боли…
Когда боль ушла (сама, без уколов), первое, что осознал и увидел — синяки от моих пальцев на Катином запястье.
Прости меня.
✢✢✢
Молюсь ночью, в онкодиспансере, шёпотом: «Рождество Твое, Христе Боже Наш»... Вьюга глушит рождественские колокола почти до неслышимости, но радость отчего-то так и трепещет, так и требует не прекращаться в сердце моем!
Не могу заснуть, ворочаюсь. Встаю, выползаю в темный коридор, где виден прямо за окнами больницы сверкающий бизнес-центр с толстопузой крышей теннисного корта и нелепой башенкой, словно из детского фильма-сказки. Похоже чем-то на Вертеп, только без Младенца, Марии, Иосифа и пастухов...
А колокольный звон отсюда уже вовсе не слышен. И это вдруг огорчает: ну почему же, ну как же — без колоколов?!..
И я резко поворачиваю в нашу палату, где хрипят и кашляют мои товарищи по болезни — мои братья по Рождеству: Виталик, дядя Коля, Муса... Прикладываюсь к подушке и прислушиваюсь к тому празднику, который дарован Христом для меня и для них. И не могу уснуть — от кашля, вьюги заполночной, от едва доносящихся колокольных звонов Елоховки. От запахов рождественской хвои.
И когда я всё-таки засыпаю, мне кажется: Звезда подмигивает нам, и даже долетает откуда-то издали:
«…Тебе кланятися, Солнцу Правды»...
✢✢✢
О болезни говорят как о духовном лекарстве, средстве от греха… Но мне болезнь кажется не лекарством, а катализатором: всё, что дремало, хорошее ли, дурное, — пробуждается, и вспыхивает нравственная борьба, какой не мог себе представить до болезни.
Это не только физический, но и духовный шторм. Пытаешься выплыть, ступить на твёрдую почву, но вдруг оказываешься без веры, среди пены и тёмных волн — и вера вот-вот захлебнётся вместе с тобой. Но ты снова и снова пытаешься повернуть к берегу….
✢✢✢
Нет, ну подумайте: ведь по сути я совершеннейший, совершеннейший материалист! Ленящийся просыпаться, стесняющийся утки и судна, жадно выхлёбывающий куриный бульон; зависимый от погоды, вечно думающий о деньгах... Отчего же самым сокровенным, почти несознанным желанием своим, я так хочу, чтоб за меня хоть кто-нибудь... молился?..
И отчего же, узнавая, что некто и вправду молится обо мне, старается помочь, переживает, — я совершенно не умею нормально, от души сказать, что благодарен?.. Просить прощения и благодарить — две вещи, которые я умею хуже всего. А раз так — какой из меня христианин?..
✢✢✢
У бывшего архитектора Рудольфа нет голосовых связок и половины горла. Внизу, на шее, фистула — дырка, через которую он дышит, тяжело, с кашлем. На его подбородке и щеках растут, причиняя ноющую боль, опухоли. Однако я давно не встречал такого живого — то весёлого, то вдруг кипятящегося (в основном, из-за Путина, Зюганова и прочих политиков) человека. С ним можно говорить — он двигает губами, сипит со смыслом, и если, не отвлекаясь следить за сипением и губами, то всё понятно. Он старается иметь побольше свежих газет, в основном коммунистических, хотя его тошнит от «химии», болит голова и любое чтение даётся трудно.
Он все время называет себя атеистом, коммунистом, и мы с ним часто и горячо спорим. Но когда на меня, лежащего под капельницей, наползает откуда-то тяжкий, панический страх, он всегда садится рядом и просто держит меня за руку. Я забываю свои страхи, а Рудольф беззвучно шевелит губами:
— И всё-таки, если там, — Рудольф отпускает меня и показывает пальцем наверх, — есть Бог, то я очень прошу Его, чтобы Он помог тебе!..
— И тебе, Рудольф...
✢✢✢
Катя приходит и рассказывает, как дочки молились за меня вчера вечером. И горько, серьезно плакали. «Господи, ну исцели же нашего папочку, чтобы у него прошла эта опухоль! Пусть папа не умирает!» Никогда до того они не плакали на молитве. Да и откуда — в пять лет?..
Иногда посмотришь на своих детишек — и хочется расплавиться, чтобы душа закапала. Или стать прозрачным — только бы эти маленькие человечки смогли понять, что происходит во мне, когда думаю о них, когда вижу…
✢✢✢
Любитель научной фантастики — в детстве, я мечтал о времени, когда наука сделает нас прозрачными. Человек-невидимка тут ни при чём: мне хотелось, чтобы прозрачными стали не тела только, но наши мысли и чувства.
Я думал: если мы видим друг друга насквозь, то даже космос покажется мелким и скучным по сравнению с тем, что откроется в нас, и… И вот тогда мы уж точно не сможем лгать друг другу и ненавидеть…
Я, конечно же, понимаю, что наивно рассуждал тогда. Быть может, душа ещё не была так запятнана?..
Но, знаете, я убеждён: христианство ищет того же, чего я в детстве: возможности без боязни заглянуть друг в друга — и полюбить другого как себя самого. Пусть вовсе чужого, пусть врага.
Мне кажется, потому так смиренны и не-обидчивы, так полны любви и сострадания — даже к мучителям и гонителям своим! — многие святые. Они и здесь, на земле уже видят наши детские души, и для них нет преграды, чтобы любить нас до самопожертвования.
✢✢✢
Мои друзья, хорошие, молитвенные, церковные люди, принесли книжку, из-за которой у нас вышел спор. Обложка, шрифт, оформление — всё в этой книжке вопиет о «церковности», а повествует она о том, как мне спастись от смерти... водкой на постном масле. Нет, кроме шуток. Дескать, «старцы» (старцы в таких изданиях всегда анонимны либо, если есть имя, то совершенно отсутствуют ссылки на какие-либо другие авторитетные источники: издания, архивы) давно знают лекарство от рака. Оно очень простое, но до недавнего времени знатоки тайну почему-то скрывали. Но пришло время, и безымянный автор восклицает, точно по «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина: «Наконец-то нашли!» Оказывается, спасает от рака регулярно выпиваемая водка с подсолнечным маслом.
Я спрашиваю у друзей, зачем водка, если на моих глазах врачи, делая операции, подбирая лекарства для химиотерапии, делают всё, чтобы мне и моим товарищам по болезни — помочь? Я вижу, как борются с опухолями, я уже знаю, что многие виды рака излечимы. А ещё я прекрасно помню, как умерла Ксения Курякова — мама трёх детей, которая отказалась от лечения и стала «лечиться» по этим самым заветам «старцев»... Её похоронили очень скоро — а я знаю, что она могла бы ещё жить. Так почему же?!
И в ответ слышу, что врачи «только портят», что они не умеют лечить «по-настоящему»... Я слышал это всю свою жизнь. Но задумался лишь накануне операции. Когда вышел из онкодиспансера и увидел расклеенные на стенах ксерокопии, увенчанные иконками и крестами: «Исцеление за три дня»; «Молитва и заговор. Стопроцентная гарантия излечения»... Впервые я подумал, что эти бумажки вокруг — дело антихристианское. Даже если забыть о словах Писания, где сказано прямо: почитай искусство врача (Сир 38:1–4). Под образом Креста, на котором умер Спаситель, предлагать людям идти к колдуну, звать в язычество?! Призывать людей так держаться за свою земную жизнь, чтобы броситься к колдуну?
Мне раньше не приходилось выбирать между жизнью и смертью. Но когда этот выбор стал отчасти зависеть и от меня — я понял, что не любую жизнь готов выбрать. И не любому доверю попытку мою жизнь сохранить. И если я доверился врачам, зная, что они такие же люди, как и я, то должен принять и то, что не всё в человеческих силах, не всё в руках врачей. И не смею их осуждать за свою смерть, которая рано или поздно явится за мной.
Я сказал моим друзьям: «Что вы знаете о врачах? И что вы знаете об этих «старцах»? Как же так: я знаю, каким образом меня лечат, зачем нужны операция и химиотерапия. Я вижу моих врачей каждодневно, и не решился бы оказаться на их месте и делать то удивительное дело, которое они делают — вопреки нищете, недоверию, своему бесправию.
Я знаю также святых врачей; знаю и то, что на самом деле призывает меня делать Церковь, особенно в болезни: это молитва, покаяние, пост и принятие Таинств. И еще: мне сотни раз приходилось быть свидетелем того, как люди повторяли те же самые жестокие слова осуждения, — но не о врачах, а именно о православных священниках.
И думаю о том, что надо бороться, чтобы изменилось наше языческое, нетерпимое, полное осуждения отношение как ко священнику, так и ко врачу. И начать с того, чтобы не верить анонимным «старцам», а доверять живым, имеющим имена и ответственность, духовникам нашим и докторам».
Так пришлось мне ответить моим друзьям. Я знал, что они хотят мне только добра, и они услышали меня. Не обиделись. Поняли. И молились после этого за врачей и священников, которым я обязан тем, что до сих пор ещё жив...
✢✢✢
Что я — без Евангелия — знал о любви?! Чем могу похвалиться в любви — после того, что узнал оттуда?
И как ничтожна моя болезнь по сравнению с той любовью, которую подарили мне мои близкие и друзья!..
✢✢✢
Я проходил коридором, мимо открытой двери, а на меня посмотрела умирающая женщина. Я ещё не знал, что она умирает. Она глядела на меня, но как бы насквозь — удивленными огромными глазами. Что она такое увидела? Я хотел понять — и не мог оторвать взгляда. Но прибежала наша врач, молодая и уверенная в себе Елена Ивановна, за нею ещё какие-то высокие мужчины в халатах с аппаратами, и дверь захлопнули. И оттуда донеслись голоса:
— Не надо волноваться. Всё хорошо. Вы нас слышите? — донеслось до меня. И чей-то мужской голос начал настойчиво просить «Дышите». А иногда считали: «Раз-два-три», повторяли: «Вот и хорошо» и снова говорили, что надо дышать и задавали один и тот же вопрос: «Вы нас слышите?» И ещё что-то…
Я ушёл в нашу палату и сел на койку, рядом со спящим Рудольфом, дышавшим свистляво сквозь свою фистулу, вставленную в горло. Молитвослов листался-листался, да не читался как-то. Полчаса вот так прошло, может и больше… Там, в коридоре открылась и снова захлопнулась дверь, слышны были тяжёлые шаги реаниматологов, и всё стихло. И словно какое-то веяние, дуновение почувствовал я. И понял, что это — смерть.
По оконным стёклам ползли серые мокрецы — мартовский снег с дождём.
И тут мне вспомнилось, что я хотел спросить кое-что у врача, у Елены Ивановны. Может, что-то о поведении после химии: может, что-то хорошо от рвоты помогает…
Каталка давно увезла тело женщины, смотревшей на меня в прошедшей жизни. Коридоры были по-прежнему пусты, словно все решили поскорее спрятаться. Я повернул в ординаторскую, шагнул за порог и застыл. Хотя сразу увидел Елену Ивановну.
Она сидела очень бледная, очень прямая — локти на стол — над какими-то бумагами (история болезни?), ручка валялась в углу стола. Сидела, глядя на меня, но опять же сквозь, почти как та, умершая. И у неё сильно, прямо добела были сжаты руки. Лакированные ногти так и сверкали… Губы двигались, шептали что-то…
Я чувствовал, что почему-то должен запомнить это, не знаю, может, потому, что я раньше думал о Елене Ивановне… Ну как вам сказать? Ну, что она молодая, эффектная такая, на иномарке муж за ней заезжал, и она ему что-то отвечала, кокетливо, улыбаясь… Такая уверенная в себе…
Может, в её практике пока что мало было смертей.
Я ещё постоял чуть-чуть, потому что мне было неожиданно хорошо рядом с её скорбью. Потому что моё сердце так много, оказывается, вобрало в себя страха и томления — я даже и не подозревал, что так много. И вот, оказался вдруг рядом врач, и я теперь мог плакать свободно и думать о том, что в мире, конечно же, непременно, всё-таки есть Бог.
✢✢✢
Когда я думаю о том, что редко чувствую присутствие Бога, что ощущаю страх смерти, то причину этого вижу в себе самом. Потому что, думаю, я совершенно не делаю того, чтобы я должен был бы делать, чтобы иметь такое счастье. Я слишком несерьезно люблю, я не умею любить.
Есть замечательные, очень важные строки у поэта Давида Самойлова, который не был православным, верующим человеком и, может быть, о другом писал, но как бы и обо мне и для меня:
Любить не умею,
Любить не желаю,
Я глохну, немею
И зренье теряю.
И в конце: «Любить не умею — И я умираю».
Если я не умею любить, если перестаю любить, то я умираю — и физически, и духовно, потому что в моей жизни нет больше смысла. Если хочешь убедиться, что есть Бог, то и любить надо в соответствии с той мерой, которую христианство предлагает в любви.
Умереть можно и в этой жизни — если перестать любить. Но если взращивать и воспитывать в себе любовь — то останешься живым до конца. И даже после смерти... ■
Автор: Владимир ГУРБОЛИКОВ
Диакон Михаил АСМУС: БЕЗОГОВОРОЧНАЯ ЛЮБОВЬ ЕВАНГЕЛИЯ
Свой диагноз — «лимфома» — я воспринял более или менее спокойно. Боялся только за семью: как она справится с новыми трудностями...
И за время лечения я не встретил ни одного человека, который бы озлобился из-за болезни. Возможно, мне просто повезло… Ведь люди по-разному относятся к болезни, и причина тут — в духовном устройстве каждого человека. Кто-то готов воспринять происходящее как «знак свыше», как повод задуматься о своей душе. Кто-то слаб и не может пересилить страх, а кто-то настолько замкнут на себе, что ставит вопрос своего здоровья превыше всего. Если жить согласно установке «бери от жизни все», то болезнь, разбивающая все планы, становится крахом мировоззрения. Но ни для кого из них не закрыта возможность увидеть в недуге духовный смысл.
Меня не покидает уверенность, что моя болезнь была бóльшим испытанием для моих близких, чем для меня самого. Когда страдает твой ближний, то, с одной стороны, тебе страшно его лишиться, а с другой — ты понимаешь, что очень многое зависит именно от тебя. Ведь тяжелая болезнь требует от родных жертвенности, полной самоотдачи, а отнюдь не депрессии и «роковых предчувствий». И нет ничего удивительнее того, как раскрываются в любви люди рядом с тобой! Моя семья, друзья, врачи и медсестры в больнице — это люди, показавшие мне, что такое «христианство в действии», дела, которые больше слов.
Я понял, что испытание мне послано для того, чтобы очистить душу от всего дурного, что прячется в ее закоулках; и что научиться по-настоящему сострадать можно, только пострадав самому. Я остро почувствовал максимализм Евангелия Христова, суть которого — в безоговорочной любви. И любое отклонение от закона любви просто лишает человека права называться христианином. Для меня болезнь стала призывом к собранности, к ежеминутному памятованию о Боге. Очень горько ощущать, что с выздоровлением суета житейская начинает застилать эту внутреннюю ясность.
В повседневной жизни духовный смысл происходящего, как правило, ускользает от нас, и мы воспринимаем многое поверхностно. А в болезни душа как будто истончается, потому и чувствует глубже. Человек, пройдя через многие страдания, несомненно, становится ближе к Богу. Ведь и Христос через Крест проложил нам путь на Небо. ■
Автор: Диакон Михаил Асмус, преподаватель ПСТГУ, Москва
|
| |
| |
| 14.03.08 12:06 by admin |
| Гость | 14.03.08 13:44 |
Потрясающие записи Владимира Гурболикова.
Надежда Черноморченко | | | | Анна | 17.03.08 16:35 |
Спасибо! | | |
Все категории :: Последние статьи
| |
 |
|
 |
|
