В рабочем кабинете Антона Павловича Чехова среди других была необычная фотокарточка с изображением человека в одежде духовного сана и вместе с ним старушки в темном простом платье. Фотографию епископа Таврического и Симферопольского Михаила (Грибановского), снятого вместе со старушкой-матерью, Антон Павлович случайно увидел в витрине одного фотоателье. Карточка произвела на писателя глубокое впечатление, он купил ее у фотографа, поместил на видном месте и часто обращал к ней свой взор.

Незадолго до этого в Симферополе умер от чахотки Преосвященный епископ Михаил. На фотографии он выглядел еще совсем не старым: лицо умное и одухотворенное, но изможденное. По страдальческому выражению глаз видно, что епископа жестоко мучила неизлечимая болезнь. Изучая лица матери и больного сына, чувствуешь, каким тяжелым бывает человеческое горе, когда они оба знают, что скоро их разлучит смерть.

Мы публикуем короткий отрывок из замечательной книги - "Над Евангелием", переизданной недавно Свято-Тихоновским Богословским институтом.

Евангельский текст обладает известным многим качеством: открывая знакомые страницы, некоторые места вдруг видишь как будто впервые, и они захватывают тебя внезапно открывшейся глубиной. Так, возможно, появилась когда-то и книга епископа Михаила (Грибановского) (1856-1898).

Епископ Михаил - человек обширных познаний в области философии, истории, археологии, физики и других наук. Но его книга не академический труд, а личное, живое впечатление, "лирико-богословский дневник", как назвали книгу авторы предисловия.

По словам одного из близко знавших владыку Михаила людей, "...он был доступен для всякого. Простой, обходительный, ласковый, он глядел на каждого своими кроткими, проницательными глазами и, казалось, видел душу собеседника. Человек начинал близ него чувствовать, что самое существенное проявление веры - любовь к людям: такая уж атмосфера любви, всепрощения к людям царила около него".

Впервые опубликованные в 1896 году, заметки читаются так, как будто написаны в наши дни. "Евангелие должно быть нашим руководителем в практической жизни, - говорил владыка Михаил, - а оно учит любви..."

Перед смертью, после соборования 6 августа 1898 года владыка сказал: " Меня любили в течение всей моей жизни…Благодарю Бога за это! Любил и я, но подвиг любви не совершил: для меня это было удовольствием, а не подвигом…" 19 августа после причастия Святых Тайн он сказал: "Сегодня умру". Последние слова его были : "Прошу, передайте друзьям, чтоб не удалялись…"

Преосвященный Антоний (Храповицкий) в речи, произнесенной 22 августа 1898 года на похоронах епископа Михаила (Грибановского), подчеркнул : "Знай же, Таврическая паства, какое сокровище заключено в земные недра под твоим храмом. Эта могила вводит тебя в духовное общение с предстоятелями многих церквей Российских и Восточных, которые бы за счастье почли помолиться и поплакать у этого гроба. И мы знаем, что многие нарочно приедут сюда помолиться за усопшего, которых путь не лежал бы на сию окраину отечества, которые бы никогда и не взглянули на Крым и Симферополь, если бы там не был погребен Преосвященный Михаил".

Место захоронения владыки на первом гражданском кладбище Симферополя стало местом паломничества верующих. Сохранились воспоминания тех лиц, которые принимали участие в перезахоронении останков епископа Михаила в 1929 году, когда сносили кафедральный собор: его мощи сохранились нетленными.

 "Смотрите, не творите милостыни вашей пред людьми с тем, чтоб они видели вас: иначе не будет вам награды от Отца вашего Небесного. Итак, когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди. Истинно говорю вам: они уже получают награду свою. У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно".
Мф. 6,1-4

В приведенных словах Евангелия Господь устанавливает исключительно религиозное значение милостыни. Она имеет отношение только к Богу; она должна совершаться только пред Ним, пред Его очами, как жертва во славу Его. У нас теперь обычный взгляд, что благотворение есть дело гуманности, что оно должно иметь внутреннее отношение только к человеку или к обществу. Когда мы подаем милостыню, мы смотрим на это так, что мы делаем добро человеку, благодетельствуем ему. Когда мы жертвуем на какое-нибудь общественное дело, мы думаем, что приносим благо обществу... Мысль о Боге у нас при этом если и есть, то занимает второстепенное место. Поэтому-то естественно, что мы смотрим, как отразилось наше добро в сознании тех, для кого мы его сделали. Мы положили в руки нищему монету - и смотрим, благодарен ли он нам; мы пожертвовали обществу деньги - ожидаем от него признательности. Разговоры о нашей щедрости, статья в газетах о ней - все это, совершенно понятно, требуется нами, как необходимое следствие нашего доброго дела, если мы делаем его только ради человека. <...>

Господь совсем не так повелевает нам смотреть на это. Я и Бог - вот только кто должен быть при благотворении. Я даю милостыню - это все равно, что я приношу жертву Богу. Человек, которому я подаю, это только живой жертвенник. Я должен быть благодарен ему, что он есть, что он около меня, и я могу на нем выразить свою любовь к Богу посильной жертвой. Его признательность или непризнательность - для меня дело постороннее, как качество материала, из которого сделан жертвенник. Он должен быть сделан из хорошего материала, но собственно к моей жертве мысль об этом не имеет никакого внутреннего отношения. Одного следствия я должен желать: это - чтобы моя жертва была угодна Богу, чтоб Он принял ее. А это тем скорее может быть, чем чище она, т.е. чем менее в ней посторонних мотивов и мыслей о славе и человеческих соображений о благодарности, чем пламенней она устремляется к Богу и только к Нему одному. В священной истории есть картины, изображающие жертвы Каина и Авеля. У Каина дым стелется и разносится по земле, у Авеля же прямо возносится к небу. Может быть, это и действительно было знаком, по которому они узнали, что жертву одного Бог отверг, а жертву другого принял. Во всяком случае, у древних народов это было средством узнавать, угодна ли жертва Богу или нет. То же самое может быть приложимо и к нашим благотворениям. Худо, если молва о них стелется по земле, разносится ветром газет по всем городам и селам. Хорошо, если они, как жертва Авеля, возносятся прямо к Богу, в чистой, лазурной тишине нашего сердца. <...>

Какая б ни была жертва, - она ничтожна пред Богом и только дорога Ему по мере нашей веры в Него, нашей любви к Нему. Ты положил кусочек ладана в кадило, ты зажег восковую свечку пред образом: прошел миг - и все сгорело. Большой или маленький кусочек ладана положишь ты, с золотом или без золота поставишь ты свечку, - разве не все равно для Бога, разве пред Ним не вера только твоя ценна, разве Ему не любовь только твоя к Нему дорога? И будешь ли ты останавливаться мыслью и хвалиться пред собой, что ставил большую свечу? Разве она имеет какую-нибудь важность сама по себе для Того, пред Кем светят миллионы солнц? Разве она не сгорит так же, как и маленькая? Так точно и с благотворениями. технические средства реабилитации технические средства реабилитации помогающие естественному востоновлению органтизма  Кто приносит ими жертву Богу, тот знает, что много ли, мало ли он принес, - для Бога это равно ничтожно: Ему принадлежит и небо, и земля, и все богатства вселенной. И потому такой благотворитель никогда не станет останавливаться на мысли о важности сделанного им и только поблагодарит Бога, что в данный миг удалось посильно выразить Ему свою любовь и прославить Его... И в следующий миг он уже заботится о новом прославлении Бога и не думает о прежнем, которое уже прошло, как благоухание кадила, о котором долго размышлять не имеет никакого смысла. <...>