Священник Алексий Тимаков по своей светской профессии – врач-реаниматолог и долгие годы проработал в реанимации и отделении интенсивной терапии. Какой опыт получает человек, ежедневно видя, как люди уходят из жизни и как уходят из… смерти, возвращаясь к жизни? Что там, за гробовой чертой? И как нам приготовиться… нет, не к смерти, а к жизни – вечной, истинной Жизни? Об этом – наша беседа с отцом Алексием. И конечно, мы не могли не поинтересоваться и медицинской спецификой реаниматологии.

– Отец Алексий, объясните, в чем смысл реанимации с медицинской точки зрения?

– Реанимация – это совокупность мероприятий по оживлению человека, находящегося в состоянии клинической смерти. А клиническая смерть – это остановка кровообращения и дыхания, но прежде всего кровообращения.

– А почему останавливается кровообращение? Сердце перестает работать?

– Бывает, что сердце останавливается: тук – и всё: сократилось и не разжимается. Но чаще сердце может еще работать, но кровь гнать уже не способно. В правильном ритме сердце сокращается так: сначала предсердие, потом желудочек. Но когда в сердце начинает сокращаться разрозненно каждая мышца – отдельно и несвязанно, оно вроде работает, но кровь гнать уже не может. И начинается клиническая смерть.

– Сколько может длиться клиническая смерть?

– Если не принимать никаких мер – минуты четыре. Потом идут необратимые изменения мозга, и это уже не клиническая смерть, а мозговая. А если предпринимать какие-то меры, например, сделать массаж сердца, то можно покачать кровь и поддержать ситуацию до какого-то момента.

– Скажите, а как вы, сын священника, попали в медицину?

– Вполне «по закону»: поступил в институт, закончил его. Да, я из семьи священника, и так получилось, что старший брат сразу пошел в священники, и мама уж больно нервничала по поводу священства брата – это, наверное, какую-то роль сыграло в выборе мною жизненного пути. К тому же вставал вопрос об армии… А институт давал возможность без армии получить звание лейтенанта (коим я и являюсь – сейчас уже, наверное, в глубоком-глубоком запасе). Я ничуть не жалею, что пошел в медицину. Очень люблю свое дело. Медицине я отдал 17 лет.

– И не просто медицине, а реанимации.

– Я считаю, что реанимация – это самая простая отрасль медицины.

– Самая простая?

– Конечно! Задачи – как для третьего класса: в одну трубу вливается, в другую выливается. Главное, чтобы не перелить и не вылить много. Всё! Чистая математика: считаешь – сколько влил, сколько вылилось, сколько вспотел больной и прочее. И чуть-чуть лекарств. Чуть-чуть, самую малость, чем меньше – тем лучше.

– Реаниматологи на рубеже между жизнью и смертью, видят, как люди уходят… Как это воспринимают врачи?

– Всё-таки почти все врачи циники. Это нормальная защитная реакция. И если, работая в такой острой медицине, не обрастать хоть какой-то степенью цинизма, то, наверное, быть врачом просто невозможно…

– Вы имеете в виду шуточки о смерти?

– Да, шуточки постоянные на тему отшествия человека. И они при всём том очень милые!

– Помните свою первую реанимацию? Многому приходилось учиться? Все-таки одно дело – теория, и совсем другое дело – когда перед тобой умирающий человек…

– Первым местом моего служения была больница № 81. И замечательный доктор Константин Михайлович Иванов научил меня, собственно, медицине. Первое время я под его началом работал, но недолго, где-то полгода, а потом просто рядом. И контакт с ним, возможность подойти и что-то спросить оказались очень важными. Что-то переливалось из него в меня. Но я никогда и близко не подойду к тому уровню врачевания, которым он обладал. Это был врач от Бога. И знаете, он говорил так образно: «Поначалу я просто ложился к больному в кровать». То есть вместе с больным «болел». И действительно, он слышал и чувствовал больного просто потрясающе. И это была моя первая реанимация.

– Что приходилось делать?

– Откачивать больного! Непростая физически, между прочим, работа – непрямой массаж сердца, о котором я уже говорил: когда произошла остановка кровообращения, нужно, прижимая грудину к позвоночнику, заставить сердце качать кровь, выполнять насосную функцию. Несколько врачей заняты, все в мыле, в поту… Меняются: один, другой, третий… Дело трудоемкое, неблагодарное… И при этом необходимо восстановить дыхание, потому что дыхание тоже достаточно быстро останавливается. Так что качать нужно с оксигенацией (снабжением кислородом) – еще и «дышать» за человека. А так как ситуация очень острая, аппарат искусственного дыхания не успеваешь включить, поэтому – «рот в рот»: один дышит, другой качает.

Я помню: качали, качали – безуспешная реанимация. Константин Михайлович встает: «Чего мы старались-то? Душа улетела», – и форточку открывает. А это, учтите, был 1987 год, когда еще о душе говорили, сами знаете, как.

«И вдруг он понял, что Бог есть!»

Иерей Алексий Тимаков

– И через такой цинизм люди приходили к Богу?

Работая в те годы реаниматологом, я много со своими коллегами разговаривал, тем более что у меня все-таки база была неплохая – по тем временам, – а другие не имели вообще никакой базы – философской, религиозной… Ничего, только свои какие-то домыслы: в чем варились, тем и жили. И очень хорошо помню один разговор, который я в значительной степени спровоцировал. Было легкое дежурство, вернее даже не легкое, а никакое: ни одного больного в палате. И ко мне пришел мой коллега – молодой доктор. Моложе меня года на четыре был…

– Сколько вам было тогда лет?

– Это 1987 год. Мне было 28 лет. Так вот, этот доктор только институт закончил, причем закончил как баскетболист. А в советское время люди, занимавшиеся спортом и игравшие за институт – в баскетбол, например, – на льготных основаниях сдавали экзамены. Этот доктор – здоровый-здоровый такой лысый мужик. Да его еще, как только он пришел, сразу же сделали комсоргом больницы – соответственно, на нем обязанность советского просвещения. Конечно, к тому времени почти все на это плевали, но всё равно советская подоплека – она была советской подоплекой. Так вот, он пришел ко мне просто так, побалаболить ночью. И вот я говорю ему: «Представь себе, что ты – врач “Скорой помощи” (я-то “Скорую помощь” уже прошел) и по “закону парных случаев” (такой, уверяю вас, есть) ты получаешь два одинаковых вызова – падение с высоты. Сначала, где-то часиков в одиннадцать-двенадцать, один. Приезжаешь, восстанавливаешь ситуацию, расспрашивая очевидцев. И оказывается, что, допустим, молодой человек увидел девочку на карнизе или на подоконнике, попытался пройти по карнизу к ней, спасти – не получилось, сорвался; или пожар был, или еще что-то подобное… Короче, он упал вниз. Ты уже ничего сделать не можешь. Ты приехал, посмотрел, посострадал… К этому моменту уже подъехала бригада милиции, ты всё оформил и уехал. И, по тому самому “закону парных случаев”, в два-три часа ночи, только ты прилег на свой топчан, только протянул ноги, вдруг: «Бригада – на вызов!» Ты поднимаешься, берешь свой чемодан, едешь, и опять – падение с высоты, только теперь это ханыга, который перепутал дверь с окном. Какое у тебя будет отношение к одному трупу и к другому? Разве не разное?»

– В этом сравнении тоже есть определенная доля цинизма…

– И парень тот начал размышлять. А так как философской дисциплины у него не было никакой – а он не дурак был, он в общем-то привык думать, – он делал ошибки. Но, к его чести, когда я ему указывал на его ошибки, он возвращался и строил логическую цепочку заново. Мы с ним разговаривали, наверное, часов пять. Во всяком случае, очень-очень долго. Он «рожал» все эти построения: как, чего, почему, отчего? Во-первых, почему у него разное отношение к этим людям? Ведь ты – врач; и там, и там – падение с высоты; и там, и там ты ничего поделать не можешь. С точки зрения врача – всё одинаково, а у тебя отношение к первому – одно, а второго хочется еще ногой пнуть за то, что тот всем жизнь испортил! И тебе даже поспать не дал.

Пришли к выводу: в одном случае – это самопожертвование, а в другом случае – саморастрата. А жизнь – такая штука хорошая! Дороже ничего не придумать. Но если ты включаешь самопожертвование как явление, оправдывающее потерю жизни, то, соответственно, надо выяснить: а что есть такое, ради чего можно жизнью пожертвовать? Он опять долго думал, краснел, пыхтел. Старался, очень хорошо старался, изо всех сил. И пришел к выводу, что, в общем-то, есть три вещи, ради которых действительно можно пожертвовать жизнью. Первое – это любовь. Это касается и войны: любой солдат умирает за мать, за отца, за ребенка, за жену… – ради любви к ним. Он готов умирать. Он не хочет, но он идет, потому что знает, что по-другому нельзя. Второй момент – это, наверное, творчество.

– Интересно!

– Да, творчество, потому что иной человек так работает, что на работе – сгорает! Вспомним И. Мечникова, который выпил холерный вибрион. Надеялся заболеть, но не заболел. Не мог понять почему, а у него просто хорошо кишки работали, и поэтому он не заразился. Представляете, какое самопожертвование! Да, опять-таки, здесь и любовь есть – ко всему человечеству вообще, но в любом случае это творческий порыв. Или как, например, люди пишут картины, стихи – они все просто входят туда, с головой. Опять-таки игра – это же момент творчества! Я помню, как однажды играл в шахматы в поезде, мне было лет десять. Отец меня потерял, серьезно! И я тогда обыграл очень хорошего мастера, хотя сам играл весьма посредственно. Я помню ту ситуацию, как я этой партией жил и дышал! Это тоже творчество, это – всё! Но я не хочу сказать, что это какой-то фанатизм, нет. Просто ты всерьез этим занят.

И последний момент – это истина. Поиск истины.

– Самое высшее?

– Нет, высшие – все три.

– Они равны?

– Одно без другого не существует.

– Очень интересная мысль!

– Что такое творчество без любви? Это Хиросима. Что такое любовь без истины?

– Жестокость какая-нибудь?

– Нет, это «любовь зла: полюбишь и козла»! Я люблю козла, а думаю, что это Иван Царевич. Ну, или Василиса Прекрасная. Я понимаю, что имею право козла полюбить. Вот козлик, пушистый такой, беленький, и я его люблю. Но не делай из него Ивана Царевича!

Так что любовь, творчество, истина – одно без другого не существует.

У Б. Пастернака великая формула: цель творчества – самоотдача, а не шумиха, не успех. А цель любви?

– Приблизиться к Богу…

– Самоотдача! А цель поиска истины? Самоотдача! Самопожертвование, Голгофа, ребятки. Голгофа!

Но в том разговоре я не называл ничего, парень фактически сам приходил к этим категориям. Я ему чуть-чуть только, может быть, подсказывал. Вспоминали мы с ним тогда и Джордано Бруно, хотя, конечно, никакого отношения к творчеству он не имеет.

– Джордано Бруно?

– В советское время был свой шаблонный штамп представлений о творческих начинаниях… В общем, у того парня все «устаканивалось», и он понимал, что это он сам думает, что он сам к таким выводам приходит, несмотря на мою помощь. Подвоха не было. Итак, любовь, истина и творчество. Обсудили мы тогда и то, что одно без другого никак не получается. И я говорю: «Слушай, вот ты – живой человек, ты обладаешь личностным бытием. Скажи, может ли быть что-то больше, чем личностное бытие?» – «Нет». – «Вот мы с тобой выделили три категории, но мы не поставили точки над “i”, потому что возникает вопрос: а обладают ли эти три категории личностным бытием? Если они не обладают личностным бытием, то их нельзя разменивать на жизнь, потому что это будет саморастрата».

– И какая была реакция?

– И он задумался. Знаете, очень было приятно и интересно наблюдать за «мордахой» человека, который приходил к факту бытия Божия. Сам. Вот он сидел и приходил к этому самому факту. По-моему, у него очки сами полезли на лысину, рот отвалился, глаза вытаращены: «Алексей Владимирович! Как же это?! Я абсолютно точно знаю, что это не так, что этого нет! Как я к этому пришел?» – «Мы с тобой, – говорю, – исходили из непроверенной посылки!» Он обрадовался: «Из какой?» «А мы в основу наших рассуждений положили, что в жизни есть смысл. Если в жизни есть смысл, то есть Бог! А если Бога нет – то нет и смысла в жизни. И одно без другого не существует». Он потух тут же, совсем потух, встал, ушел и меня месяца два или три обходил стороной.

Это как раз был 1987 год, а 1988 год – это уже другая эпоха! Это уже 1000-летие Крещения Руси. И заговорили как раз о душе, о Боге. И вдруг он ко мне приходит и говорит: «Я крестился!» И я понимаю, что это он сам выбрал. Правда, как он был разгильдяем, так он и остался разгильдяем, но это не имеет значения…

Но вот само переживание, вот этот опыт, как он сам пришел к мысли о Боге… – я до сих пор купаюсь в той ситуации, вспоминаю эту «мордаху» – комсорга, баскетболиста, начинающего реаниматолога, мальчишки еще… Он понял, что Бог есть!

Арсений Гулыга и смысл жизни

Арсений Владимирович Гулыга

– Вы знали Арсения Гулыгу – известного философа: видели, как он уходил из жизни.

Но самое главное – это, конечно, его последние слова. И не то, что сказал, а – как сказал!

Это был цинизм с моей стороны: я подошел к умирающему человеку, которого я оценил как личность. Как личность! А ему нечем было уже жить. Нечем совершенно! Такие показатели были и сахара, и давления… Но произошла адаптация организма, и он мог на этих сахарах и на этом давлении не только дышать, но еще и мыслить. И ясно-преясно мыслил! А я, честно признаюсь, попытался над ним слегка поиздеваться. Я прочел: философ. А какой мог быть философ в советское время? Марксист-ленинец. Это первое, что приходило в голову. А у меня отношение к марксистам-ленинцам, сами понимаете, какое было при моей биографии. И я так с легенькой-легенькой издевкой говорю ему: «Пора бы уж о смысле жизни задуматься! Хотя, думаю, вы этим всю жизнь занимались» – смягчил, значит. И тут он и ответил: «Я ведь этим действительно всю жизнь занимался!» И я понял, что это так и есть. Всю жизнь он как раз этим занимался – думал о смысле жизни. Всю жизнь! Именно этим! Я хорошо получил по «моське» за свою самоуверенность. И слава Богу, что получил!

– Арсений Владимирович был носителем этих трех качеств, о которых вы говорили: самоотдача, творчество и любовь?

– В отношениях с супругой, думаю, любви море было. Но я не могу об этом говорить: все-таки я не так глубоко знал этого человека. И в то время я не понимал, что он относится к уходящей плеяде русских философов. Это потом я познакомился с его книгой «Творцы русской идеи». Правда, я больше люблю русскую философию, Бердяева…

Но для меня важно не только что говорит человек, но и как говорит человек. Очень важно! Мысль изреченная есть ложь, но если прочувствованная – пожалуй, она может быть сформулирована достаточно адекватно. Вот когда двое разговаривают на одном языке, когда один настроен на волну другого, тогда, наверное, что-то возможно передать.

– Арсений Гулыга был, по вашему впечатлению, человеком, который Бога нашел?

– Я бы сказал так: он никогда Его не терял. Мне рассказывали как некий анекдот такую историю. Когда Арсений Владимирович пришел к своему учителю А.Ф. Лосеву, а Гулыга был из казаков, то есть рубаха-парень ко всему прочему, Лосев, разговаривая с ним, спрашивает: «Ты православный?» А философия советской школы не позволяла быть православным, Гулыга начал мяться… Лосев: «Ты русский?» – «Да». – «Пшёл вон, дурак! Ты православный!» Вот так было сказано. Конечно, он был не православный толком; конечно, он был человеком не церковным. Но, слава Богу, его жена все-таки вполне православный и церковный человек. Я благодарен за встречу с ним до глубины души. Светлая память ему!

«Они всё слышат, видят и понимают!»

– Вы сказали однажды, что духовная жизнь продолжается, даже если человек находится в бессознательном состоянии…

– На этом стою. И есть в моих заметочках ситуация, для меня решающая, – а правильно решил или нет, это, конечно, только суд Божий может определить.

А ситуация такая. Меня позвали причащать – а у нас тогда не было практики Кровь Христову после Литургии оставлять, – и я пошел посмотреть, в каком состоянии больная. И вижу: женщина без сознания. Я по ее показателям понял, что ей осталось жизни час или два, не больше. И я при ней вслух сказал: «Дождешься – завтра приду. Будет Кровь – причащу». Дождалась! А она ведь не могла еще день прожить – по своим физиологическим показателям не могла! Я понимаю, что, наверное, любой реаниматолог скажет: бывает всякое. Никто не знает, чем человек жив, чем он держится за жизнь, чем цепляется. Но в том случае все параметры зашкаливало, нечем было еще сутки жизнь поддерживать. И после того, как я причастил ту женщину, она буквально через час-два скончалась.

А второй случай, наверное, более показательный. И тут опять эта моя самоуверенность, чванство такое, высокомерие по отношению к другому человеку было посрамлено. Позвали причащать. Я пришел и вижу: лежит почти куча «мусора», шевелится непонятное что-то, что назвать человеком с точки зрения медицины уже сложно. Какие уж тут вопросы-ответы! Я начинаю больную соборовать, а вдруг она: «Спасибо! Спасибо, спасибо, спасибо!» И в какой-то момент, когда читаю покаянные строки, – она отвечает на всё вовремя и так, как надо!

И немало подобных ситуаций было. Но в том, втором случае комы не было. А в первом случае, где причастия умирающая сутки ждала и дождалась, – кома была. И я считаю, что она услышала мои слова. А что такое кома? Это тотальная арефлексия, и никакие импульсы не должны по идее проходить. И вдруг – такое!

Или вот еще случай: реанимация, качали часа два и все без толку. Я сказал «Всё! Хватит! Констатируем смерть». И вдруг слышу: бам-бам-бам – сердце заводится!

Я, конечно, понимаю, что этих примеров с научной точки зрения недостаточно, что этот мой опыт нельзя абсолютизировать ни в коем случае. Это только личное мое кредо, личная вера. Но я верю, что человек действительно слышит и понимает в любой ситуации.

В экстренной медицине, когда, как пишут журналисты, врачи работают на переднем крае борьбы за жизнь людей, происходят чудеса.

– В реанимации вообще много чудес?

– Я расцениваю это как чудо. И потому маленький сборник моих новелл называется «Чудо рядом с нами». Наверное, любой предельно рационально мыслящий человек скажет: «Нет, это совпадение». Совпадение или что другое… Тут любые объяснения можно придумать. Я просто считаю, что чудо – это когда человек откликается на зов Божий и когда Бог присутствует.

Думаю, в Священном Писании основная масса чудес – в общем-то таких естественнонаучных. Ни в коем случае не попираются законы мироздания. Просто нечто случается в данный конкретный момент в данной конкретной ситуации. Что такое, например, форсирование Иордана? Происходит землетрясение, скорее всего камнепадом перекрывается русло Иордана, что было, по-моему, даже в 1929 году, если не ошибаюсь: тогда на несколько часов был перекрыт Иордан после землетрясения. И вот спокойно весь стан переходит на другой берег, и к этому времени как раз вода пробивает себе дорогу через камни и опять Иордан полноводен. Чудо в том, что это случилось именно в нужный момент.

– В книге П. Калиновского «Переход» приводится очень много эпизодов, рассказанных и врачами, и пациентами, о том, как в состоянии клинической смерти души людей выходили из тела. Вам известны такие ситуации?

– Я не могу сказать, что у меня очень богатый опыт. Расскажу о таком вот показательном случае. Это опыт человека, которого мы очень долго откачивали, и в какой-то момент один из нас (бородатый – как он потом говорил; и действительно – бородатый) сказал: «Так, хватит!» И человек услышал эти слова! А была клиническая смерть, он был без сознания абсолютно. Более того, он еще из наркоза не вышел! И его тело ничего не могло воспринимать. Никак! И однако же он услышал: «Хватит». Как? Каким образом? Какой орган это мог сделать? Я не знаю! Видимо, он всё это видел со стороны каким-то образом, а потом решил сам вернуться. С Божией помощью, естественно. Это важный случай, но этот опыт не является каким-то доказательством. Его можно описать и как некие биохимические нарушения в коре головного мозга и т.д.

– А что скажете про «свет в конце тоннеля», который люди видят, будучи в состоянии клинической смерти?

– Уж больно универсальный этот опыт! И его универсальность вряд ли можно объяснить исключительно биохимическими нарушениями. Но мне больше нравится книга Раймонда Моуди «Жизнь после жизни». В ней собран очень большой материал.

– Эмпирически доказанный.

– Да, и очень много очень похожих моментов. И можно вспомнить вот еще что. Есть такое выражение: «допился до чёртиков». Понятно, что дериваты алкоголя начинают раздражать кору головного мозга… Но уж больно универсально у всех! Известно же это движение у делириков: тараканчика сбрасывают с коленки. Они их видят! Есть очень хорошая фраза у Ф. Достоевского: «Я согласен, что привидения являются только очень больным людям, но это не значит, что их нет!» Больные люди отличаются от здоровых тем, что они находятся гораздо ближе к краю потустороннего и заглянуть им туда несколько проще.

– И больные психически, и больные физически?

– Да, конечно. Всё-таки очень много именно универсального.

Не зажмуриться перед Христом

Иерей Алексий Тимаков

– Вы, я уверен, задавали себе этот вопрос: на что похожа граница перехода туда?

А как это почувствовать? Вот такой образ – фантастический, нереальный, но представимый: пещерный человек, потомок поколений, живущих в пещере уже несколько веков. Никогда на свет Божий не выходил. Прекрасно приспособился жить в этой пещере. Великолепно. Знает, где речку вброд перейти, где улитку со скалы снять, чтобы слопать, где карася поймать… И вот если такого человека вытащить на свет Божий в яркий полдень, то, по закону Анохина, он получит словно плетью по глазам. Будет страшная-страшная боль. Глаза-то у него есть, но они не востребованы были. Когда такой раздражитель естественного вроде бы света идет на эти естественные же анализаторы света, подобная реакция очень вероятна. И скорее всего этот человек скажет: «Пожалуйста, обратно в пещеру!» Вот мы и есть эти пещерные люди. У нас есть духовное зрение, но мы им не пользуемся – нам, оказывается, вполне достаточно наших глаз…

– Потрясающая метафора!

– Мы прекрасно приспособились к жизни в пещере. А когда мы соприкасаемся с миром горним? В молитве! Если молитва – это дыхание для души, то у нас это – дыхание через соломинку в лучшем случае. И то далеко не у всех.

Евангелие – это живая вода. Я предполагаю, что вы Священное Писание читаете, а сколько у вас знакомых, которые регулярно читают Евангелие? По пальцам посчитать можно, да? Исповедь – это баня для души, причастие – пища: вот наши духовные ориентиры. Самые простые, самые элементарные. Стояние в церкви, в храме Божием… А основная масса нашего общества этого лишена. Еще добрые дела. Всё это то, что хоть как-то нам позволяет разглядеть мир горний. Конечно, только как-то, только чуть-чуть.

И продолжая эту пещерную аналогию: это же не просто пещера – это же лабиринт… Я могу по подземной речке пройти, и за 137-м поворотом ее начнет зайчик иногда падать на стенку. Я буду регулярно приходить и смотреть на этого зайчика. Мои глаза начнут чуть-чуть что-то различать. А если я еще, положим, поворотов 50 пройду, то уже начнется игра света и тени. Вот это и есть наши добрые дела и всё, о чем я говорил выше. Наше духовное восприятие.

А когда я умру, то встану перед Христом. И будет Свет. Скорее всего – нестерпимый, скорее всего я зажмурюсь. И далеко не факт, что я скажу: «Я хочу быть с Тобой». Несмотря на то, что я – священник, что я у Престола Божия стою… Конечно, это никакие не гарантии, потому что это действительно внутренний опыт человека.

– Царствие Божие внутри.

– Да. Соответствую ли я этому или нет, я не знаю. И никто этого сказать не может. Я могу это сказать про А. Гулыгу, который действительно встал перед Христом. «Я этим всю жизнь занимался». И я понимаю, что он шел к этому.

– И он сможет.

– Да, и он сможет! И он выдержит этот свет. Выдержит и пойдет дальше. А ведь ни в храм не ходил, никакой христианской жизни не вел… Вспомним еще и разбойников у Распятия. Тот, что был разумным, смог увидеть свет Христов. А второй-то не смог! Второй продолжал поносить Спасителя. Ему свет Христов не виден был. Один заметил, другой не заметил. Почему? Я не знаю. Что позволило этому благоразумному разбойнику вдруг одуматься и опомниться? Что он успел пережить на кресте, и почему так залюбовался Христом, в прекрасном смысле слова восхищён был им? И этот момент учит человека благоговению. Благоговейное отношение ко всему – и мы потихонечку-потихонечку начинаем воспринимать мир горний. Для того, чтобы не ослепнуть при встрече с Христом.

А в том, что Бог хочет каждого спасти, у меня нет никаких сомнений, но вот вопрос: сможем ли мы соответствовать?..

– А что бы вы могли посоветовать людям, у которых родственники прошли через реанимацию?

– Причащаться. Причащаться почаще, конечно! На покаяние и на причастие вот это приводит. Но только неформально. Но как это сделать – не знаю.