Главное в первый год учебы в семинарии — и это подтвердит любой её выпускник — найти правильную «нору». Не «крышу», а именно «нору», куда можно «зарыться». Проблема тишины и покоя более чем актуальна для общежития, где живут по 15–20, а то и больше человек в комнате, аудитории тоже не на одного учащегося рассчитаны, ну а в библиотеке столов — кот наплакал. И если хочешь здесь выжить — неизбежно начнёшь что-то придумывать. Вот и находят юные умы разными правдами — неправдами входы в какие-то нежилые комнатки, комнатушки, углы, чердаки, подлестничные пространства — лишь бы можно было уединиться и спокойно посидеть час — другой за книгой или конспектом лекций.

И вот, как-то на первом курсе семинарии захожу я в одну такую «нору» — а нора-то царская, официальная, «писарской» именуемая — и вижу картину, которая не может не веселить душу вечно голодного студента: приехал однокурсник из дома, и привёз с собой такой замечательный свеженький тортик. Чайник давно закипел, в кружки и стаканы разливается заварка — и, как полагается православным, творится молитва. Старший благоговейно крестит письменный стол с «яством» и «питием» — и в последний момент его рука вдруг так и застывает в воздухе, а на глазах — выражение искреннего ужаса. «Братцы, да что же мы творим! Сегодня же пятница!!! Постный день!» Коллизия, однако, или, как это говорится по-церковному, «искушение». Но это — еще далеко не конец. «Слушайте, а с тортом-то что теперь делать? Мы же его перекрестили — он же ведь теперь благословленный! Придётся всё равно есть — а вдруг он за сутки испортится?!» И это спасительное для голодных семинаристов слово легко и благодатно ложится на благочестивые сердца, отодвигаются стулья, торт быстро исчезает — хотя и остаётся в воздухе ощущение какой-то недосказанности. «Эх, братцы, грешники мы», — раздаётся чей-то робкий голос. Впрочем, ему никто не возражает — торта-то всё равно уже больше не осталось, — как и самой проблемы.

Про этот случай я вспомнил на приходе, когда одна из свежевоцерковлённых дам на полном серьезе озадачила меня вопросом, а куда приносить огрызки от освящённых на Преображение яблок. «Мне говорили, у вас в храме есть специальное место, где утилизируются всякие святыни». Ни больше, ни меньше.

Как это ни звучит парадоксально, но иногда даже для глубоко воцерковлённого человека освящение может восприниматься как... заражение благодатью: да-да, даже не «заряжение», а именно заражение благодатью как особой силой, резко контрастирующей и противопоставляющей себя окружающему обычному миру. И когда этот «заражённо-освящённый» предмет попадает в профанную среду — то если он и не «сдетонирует», то уж попрание святыни произойдёт неизбежно. Именно отсюда — неистребимая популярность среди верующих людей домов с печами, где всегда можно предать огню любую пришедшую в негодность святыню. Теперь не трудно догадаться, что происходит со скорлупой от пасхальных яиц, пакетиками от просфор, бутылочками из-под освященного елея и прочими священными кочерыжками. Ну а поскольку среди очень обеспокоенных защитой от козней внешнего мира и врага рода человеческого освящению подлежат абсолютно все предметы, связанные с жизнедеятельностью человека — включая обувь, одежду и т. п. — можно, дальше я мысль продолжать не буду?...

Простите, простите: зарекаюсь подшучивать над религиозными чувствами — а то и схлопотать можно. Просто очень хочется, чтобы некогда и в головах, и в сердцах прихожан выстроилась хотя бы приблизительная иерархия святынь и соответствующее отношение к ним. Ведь для Церкви главная святыня — Христос Спаситель, Который и преподаёт Себя Своим верным в Таинстве Его Тела и Крови — Божественной Евхаристии. И следующая за этим святыня — вовсе не просфоры, не святое масло, даже не иконы и тем более не освящённые кочерыжки, а — человек, который принимает в себя Самого Христа! Принимая Божественные Дары с трепетом и страхом Божиим, он становится не просто членом церковной общины, а Его реальными руками и ногами — если только эти руки и ноги делают то, что Он от них хочет. Мы — члены Его тела: и это утверждение апостола Павла — констатация практически физиологического факта действительного и действенного присутствия Иисуса Христа в этом мире, а вовсе не красивая аллегория. Присутствия «здесь и сейчас». Нет у Христа других «агентов влияния» в этом мире, кроме тех, кто становится сосудом Его благодати, имеет Его в себе «живуща и пребывающа», Его исповедует «едиными усты и единым сердцем», Им «живёт, и движется, и существует». И когда эта рука вместо поддержки еле стоящему на ногах от долгой службы ребёнку отвешивает хороший щелбан по лбу за то, что свечку от лампадки, а не от соседней свечи зажёг — едва ли она действует как Христова рука, даже если её хозяин только что отошел от Чаши. Когда руки-ноги в таком параличе — не только Голове худо, но и всему телу.

Всё, чем живёт Церковь — весь различный и богатый по формам и содержанию ритуал богослужений и келейной молитвенной жизни — важен лишь постольку, поскольку участвует в регулярном воспроизведении нашей личной Тайной Вечери, нашего теснейшего общения с Ним. Какой бы неочевидной ни казалась нам связь любой церковной святыни с Евхаристией — но только наличие этой тонкой и порой едва заметной ниточки и делает этот предмет — христианской святыней. Стоит только оборвать её — и мы тотчас оказываемся погружёнными в бесконечный магический водоворот «святынек», от которых в действительности есть только один прок — коммерческий.

...Так что же с огрызками? Я вспоминаю случай, который произошел с одним близким мне священником. Как-то освятил он машину, и буквально через несколько дней приходят к нему те же люди с нескрываемым возмущением. «Батюшка, вот вы нам машину освящали — а на следующий день в такую аварию попали, что машина даже ремонту не подлежит!..» — «А люди-то живы? Никто не пострадал?» — «Нет, хоть в этом, слава Богу, повезло! Ни царапины!» — «Так машину-то я для кого освящал — для неё самой — или для тех, кто в ней ездит?»... Надеюсь, я ответил на вопрос, куда девать «освящённые кочерыжки»? 

Богослов.ру