Время проходит

Время проходит. Ничего не поделаешь. Стоит даже радоваться. Пусть оно движется и не останавливается до самой встречи с вечностью. Пусть не возвращается вспять и не закупоривается, как вода в водостоке, чтобы потом хлынуть внезапным потоком. Пусть просто проходит.

Оно проходит мимо, как если бы ты сидел у окна, а оно шло, как красивая женщина, до которой тебе (спасибо старости) нет никакого дела. Или так: ты сидишь в приморском кафе за столиком среди безлюдья жаркого полдня, а оно проходит мимо, как кораблик на горизонте. Кораблик движется, и ветер обдувает твое лицо, и волны мерно ухают о берег, а время про-хо-дит. 

Это если «мимо». А если рядом и на встречном курсе? То есть как если бы ты стоял близко к железнодорожному полотну, а время появлялось точкой поезда на горизонте, там, где параллельные рельсы сходятся, как в геометрии Лобачевского. Оно быстро неслось бы в твою сторону, угрожающе вырастая в размерах и стуча колесами, а потом ж-ж-жих! – и прогрохотало бы мимо, раскачав под ногами землю, взъерошив на голове волосы, оглушив. 

Кроме «мимо тебя» и «рядом с тобой» есть еще «через тебя». Это как пуля – сквозь мягкую плоть; как уличный свет – сквозь прикрытые жалюзи; как игла – сквозь ткань или как ветер – сквозь пальцы.

Время, дующее в лицо, делает человека парусом. (Интересно, куда плывет это судно и кто его капитан?) Если ты крепок фактурой, то время ударит тебя в грудь, а ты окажешь сопротивление. И оно прогнет и надует тебя, наполнит тебя собой. Руками и ногами ты вцепишься в верх и низ мачты, и, благодаря твоей неподатливости, корабль двинется с места. Время будет трепать тебя и играться. Оно не раз ослабит нажим, и ты расслабишь на время затекшие пальцы. А потом оно опять упрется в тебя, и со временем ткань, какой бы крепкой она ни была, начнет растрепываться, рваться и расходиться на полосы, пропускать ветер сквозь себя. Ты не удержишь времени в себе, и оно потечет дальше.

То мимо, то рядом, но при этом постоянно и сквозь человека проходит время. Как поезд, как корабль, как пуля, как ветер.

***

Я живу во времени и если могу говорить о нем, то только потому, что я не весь во времени. Что-то должно быть во мне и от вечности, чтобы время ощущалось мною. Иначе эти слова – попытка посмотреть в затылок своему отражению в зеркале. И по этой же причине наличия вечности в человеке тяжелые доспехи цивилизации зарастают плющом поэтических ассоциаций, как давным-давно брошенные в джунглях города.

Эти металлические, эти тяжелые вещи – поезд, корабль, пуля – эта концентрация ума и гордости человеческой, вещи, придуманные и созданные как отрицание всякое поэзии и как триумф практицизма, в конце концов тоже сдались поэзии и поддались мысленному облагораживанию. Они тоже стали символами хрупкости, текучести, беззащитности.

Железо сильнее плоти, а время сильней железа. Но вечность сильнее времени, а человек будет-таки жить вечно.

Человек сделал мир железным, когда совсем потерялся и заблудился вдали от дома Отца. Он ощутил себя маленьким и никому не нужным. В это же самое время он сжал в руке пистолет, потому что почувствовал: весь мир с ним воюет. Но все это временно и хрупко. И даже стук тяжелых колес, и дым из трубы, и свист на полустанке в конце концов умещаются в слово «поэзия» и дают человеку ощущение странничества.

Кронос пожирает детей. Только такой метафорой время, несущее распад, изображалось античностью. Это было тогда, когда воздух из опустевшего Христова гроба еще не смешался с воздухом остального мира. Сейчас по-иному. Всегда есть место элегии, но уже не должно быть места отчаянию.

Время проходит, пролетает, проносится, и его не нужно ловить. Пусть движется и старит человеческую кожу, крошит металл и измельчает скалы. И пусть не только движется, как нечто холодное и пустое, но идет к цели, как идет в бухту корабль на море и к станции – поезд по рельсам. Раз во времени все еще живет человек, пусть оно движется, наполняясь положительным смыслом. Оно будет течь и течь, сколько Бог прикажет, а затем кончится, и наступит пора поставить точку в конце пути. Ту самую точку, которая вполне конкретна, но которой геометрия не дает определения.
 

Задача не из простых

Человек может любить и может знать, что он любит. Человек также может любить, сомневаясь, спрашивая себя самого: «Любовь ли это?» Подобная рефлексия не есть запудривание мозгов себе самому или собеседнику, но есть поиск критериев для определения собственных состояний.

Нравственно и умственно человек пребывает в некой системе мысленных координат. У него должны быть четкие понятия относительно, например, счастья, и мы бываем свидетелями или участниками таких жарких споров, при которых один изображает свой идеал, а другой с презрением отвергает предложенную картину. И о чем еще могут спорить ожесточенно люди, если не о противоположно понимаемых понятиях Любви, Счастья, Истины?

Говорят, перед смертью Чингиз-Хан высказался о счастье в том духе, что оно заключается в том, чтобы видеть спину убегающего врага, брать его имущество, насиловать его женщин и т.д. Говорил ли он этого в действительности, утверждать не буду, но факт, что подобные примеры бесчисленны. Помыть руки в крови своего врага или сплясать канкан на его могиле могут считать пределом счастья и в наши теоретически нежнейшие времена.

При этом другой человек, который тоже в известных ситуациях может поддаться пьянству страстей или азарту военного кровопролития, скажет: «Нет, это вовсе не счастье. Счастье в ином». И далее разговор с выяснением смысла понятий может продолжиться. Перед нами пример ситуации, в которой внешние события идентифицируются на основании внутренних критериев, некоего «знания о знании».

Такие критерии очень важны. Нужно не просто любить, но знать, что любишь, то есть давать себе отчет в том, чем отличается твое состояние от опьянения чувственностью или легкого увлечения. Скажем, ненасытное желание брать и пользоваться, есть признак страсти, а желание отдавать и жертвовать (здоровьем, жизнью, имуществом, силами) указывает на любовь. Таковы, по крайней мере, христианские координаты, а другие мировоззрения, пожалуй, представят иные критерии.

Поднятая тема имеет важность всюду, где сталкиваются мировоззрения. Человек или общество, положим, веруют в Бога. Они не дают себе труда обезопасить мир своей веры и полагают, что верить – так же естественно для человека, как для птицы – летать. Это вовсе не ложная мысль. Она скорее райская, неповрежденно-чистая. Но мы не в раю. В нашем мире за веру нужно умно бороться. И вот к человеку, пребывающему умом в наивном раю, приходит собеседник и начинает разговор. (Все катастрофы начинаются с разговора) Наш верующий человек впервые слышит о себе, что он просто глуп и суеверен, что его вера – сказка, а смысл бытия лежит в совсем иных областях. Война развязана, хотя и не объявлена.

Человек может встревожиться, может почувствовать, что посягают на целостность его жизни, на традиционные ценности и святыни. Он может ввязаться в спор, борьбу, для чего начнет подбирать аргументацию, спрашивать знающих, думать. Спокойствие уйдет надолго. Другой на его месте может неожиданно скоро согласиться с услышанным, и начать перенимать новый стиль мышления, а потом и жизни. Если объектом внедрения неслыханных учений и умных новшеств будет не отдельный человек, а целый народ, то всегда будет немало тех и других: встревоженных и озабоченных с одной стороны, и плененных – с другой. Будут также и представители промежуточных состояний.

Человеку, таким образом, коль скоро его верования соотносятся с Истиной, предстоит дать себе отчет о своих верованиях. Он должен знать, во что он верит, а во что не верит (например, верит в воскресение мертвых и не верит в перевоплощение). Границы его веры должны быть очерчены, так чтобы вторжение на территорию веры обнаруживалось сразу, а не тогда, когда противник уже сжал вокруг мировоззренческого ядра кольцо блокады. Нужна догматическая грамотность, к которой должна присоединиться затем и грамотность историческая. Отсутствие подобной грамотности делает народное тело открытым и уязвимым в самых жизненно важных местах. Человека не нужно калечить, убивать или превращать в раба, если его можно обмануть. В обманутом состоянии он и так будет калекой, трупом или объектом манипуляций в зависимости от воли обманувшего.

Одним из недопустимых отношений к вере есть сведение ее к одним лишь ощущениям и переживаниям, то есть превращение веры в нечто специфически бабское, не умное, не умеющее говорить, но лишь слезящееся в свои лучшие минуты. При таком состоянии люди могут обладать сокровищем, но не отдавать себе полного отчета в том, чем они обладают. Любая продажа первородства, любая успешная культурная экспансия случается только на фоне непонимания того, чем ты обладаешь, что можешь потерять, и в чем неравнозначность предлагаемой тебе замены.

Когда в новейшее время мудрецы сказали, что знание это сила, они имели в виду специфически понятое знание и такую же специфическую силу. Имелось в виду позитивное знание ради покорения природы и управления ею. Православные христиане тоже должны говорить о знании, но в ином смысле и ради других целей. Для нас знания – средство избавления сознания от модерного идолопоклонства. Для нас знания это не столько сила, сколько свобода. И просветление небес над Родиной возможно только по мере просветления ума у граждан, значительная часть которых является православными христианами.

Есть времена, когда нужно молча идти в плен (читай книгу пророка Иеремии). Есть времена возвращения и восстановления храма (читай Ездру и Аггея). И есть настоятельная нужда в обращении к закону и откровению, то есть к воспоминанию забытого и узнаванию непознанного духовного опыта. Этот труд должен перерасти рамки факультативных упражнений узкого круга узких же специалистов, и стремиться к тому, чтобы стать всецерковным трудом. Вся полнота Церкви призвана богословствовать, и немые в отношении богословия эпохи тождественны египетскому рабству.

Вообще обозримое будущее будет все более предъявлять требований к уму и сердцу человека. Оно, как сфинкс, будет загадывать путникам загадки, угрожая сожрать всякого недотепу. Это будущее будет таким, что 1) игнорировать его или бежать от него будет все тяжелее, а то и совсем невозможно; 2) характер его будет настолько агрессивно-привлекателен, что оно будет просто таки врываться во внутренний мир людей на правах хозяина. Кто захочет сохранить здравый смысл, память о Боге и нравственную свободу, должен будет обладать светлой умной организацией, духовным опытом, знанием и дисциплиной. Всех остальных можно будет только пожалеть.

Итак, прежде нежели мы, как требует того верховный Петр, сможем дать иным ясный отчет о нашем уповании; прежде, чем кто-то спросит у нас этот самый отчет, мы должны дать отчет самим себе и о предмете нашей веры, и об ее уникальности, и пройденном нашей страной историческом пути, и о всей уже прожитой истории Церкви. Это задача не из простых, при том, что она вполне конкретна и ничуть не фантастична.

Протоиерей Андрей Ткачев