- Я вот сделаю чего плохое, и у меня сразу зубы начинают болеть. Даже не то, что болеть а рушиться как сахар. Это, наверное, по слову псалтири: "Зубы грешников сокрушил"?
- "Сокрушил еси" - добавил батюшка.
- Чего "еси"?
- Сокрушил еси.
Новые зубы были красивые и отполированные, они встали на место как влитые. Но уже на третий день стали вести себя безобразно. Они томились. Они то жали, то ныли. Потом стали мстить своему новому владельцу, больно прикусывали щеку, так что на ней образовывался кровяной мешочек, который приходилось прокалывать иглой, чтобы выпустить кровь. Алкоголь погружал их в немоту, но наутро они платили хозяину за бесчувствие распухшими деснами.
После исповеди он поехал забирать деда из больницы. В который раз тот попадал туда после обморока. И не то, чтобы пил. Так посидят под яблоней с соседом, дядей Вовой, больше говорят, чем пьют. Дед выходил из больницы без манифестаций, но бормотанье его могло утянуть кого угодно с собой в бездны преисподней. Доставалось и сестрам и врачам. Больницу он не любил. Но всегда просил сына: "Вот той сестричке денег дай" и тянул свой крючковатый узловатый палец. Сын расплачивался за неизвестную доброту и вез отца домой. Дед жил в отцовом еще доме, старом, с угла покривившим лицо, но ему все здесь было любо. И старая ирга в полисандике и зеленоватые, потекшие от времени стекла в голубых резных ставнях. Любил он сидеть на скамеечке утром перед домом и пить чай, да рассматривать прохожих. Впрочем, он также мог с утра сидеть и с бутылкой. Когда дед воцарялся домой, сиял как намазанный блин.
- Теперь уж они не вырвут меня из могилки моей, приговаривал он, ласково грозя кому-то неизвестному пальцем, и погружался в сыроватый запах времени, которым пропах его древний дом.
Сын смотрел на него и не верил в его старость, он помнил его молодым и сильным. Все казалось ему, что вот дед наклонится, подмигнет лукаво и станет, крутясь, как мокрая собака отряхивает с себя воду, сбрасывать с себя и слежалый ватник, и дырявую майку, и дряблую кожу, и поднимется снова, улыбающийся, белобрысый и снова станет детство. Он просыпался, в ночи параллельной вселенной позванивало зеркало. Дед сверчком оживлял ночной дом. От одиночества он завел себе добрые привычки, любил лежать, кряхтеть и постанывать, во сне храпел, не стесняясь. Сын определял именно по храпу, что он спит. Вот лежит, молится, шепчется с Богом, что-то Ему там свое за жизнь говорит, потом свистит тихонько, и уж когда турбина замаслает, вот тут укрывай его одеялом.
Когда он умер, сын всю ночь сидел подле него и напряженно ждал, вот сейчас свиснет, а потом захрапит. Но дед не отхрапел свое.
Новые зубы не хотели приживаться, изнутри, через кровь не брали их антибиотики, зубы порывались белым налетом, дышали гноем, десна брезгливо стягивали с них свои рукава. Челюсть воспалилась и решено было отторгаемых телом пришельцев удалять. Бросили на вену анастезию, он считал до двадцати одного, а потом увидел отца. Он все еще был старый, но как-то распрямился. Был как-то весел и даже развязан. Хватал сына за плечи, кружил, обнимал.
- Ты где сейчас?
- А тут места все знакомые.
Дед повел рукой, и сын увидел старый его дом. Но как преобразился, как изменился он. Он сиял такой красотой и любовью, казалось, он пронизан внутренним светом, отдери кусок ветхого наличника и оттуда грянет дивный свет.
- Это ты что же? И здесь в своем доме жить будешь? - спросил он повеселевшего отца.
- Так это же рай, дом-то мой. Я иного при жизни не желал, и по смерти вот мне, видишь, удружили. За огородом только новый сосед - пещерка, там монашек живет, смешной парень, веселый.
- Интересно, у меня тут зубы совсем не болят. А высотки у вас тут есть?
Дед помрачнел:
- Дурак ты еще или это наркоз через тебя говорит. Здесь много чего есть, о чем и язык не повернется сказать. Другое дело, что ты сможешь принести сюда, что ты при жизни сделаешь раем. Если ты там рая не найдешь, то, как ты здесь его найдешь? Давай. Он привычно перекрестил сына:
- Бога люби, людей уважай, себя не теряй.
Когда проснулся после наркоза, голова трещала, во рту был вкус крови, а рядом с креслом на железной тарелке лежали зубы. Чужие и глупые зубы, которые не захотели быть в живом теле.
Через неделю он смотрел, как сносят дом деда. В клубах пыли скрежете металла он не искал жалости в сердце своем, он знал, что дед, как улитка, утащил его на себе в рай. Он потрогал языком распухшие еще десна и пошел смотреть на свой дом новыми глазами.
 

ЖЖ Мирослава