Был обычный зимний вечер образца 1970 года. Зима насыпала огромные сугробы. Так что мне, одиннадцатилетнему мальчику, когда я шел по дороге через двор в направлении школы, они казались чуть ли не с меня ростом. Тогда это казалось нам нормальным. И то, что кругом много искрящегося снега, и что зимой не бывает оттепелей до самого марта, и что можно два месяца в году ходить через Волгу по льду, напрямик, и что этот лед до полуметра толщиной, так что и грузовик выдержит. Может быть, когда-нибудь к нам еще вернутся такие снежные, настоящие русские зимы, да вот детства уже не вернуть.

В детстве мы много читали тогда. Романы Дюма и Жюль Верна, Вальтер Скотта и Майн Рида были нам куда как интересней, чем русская классика, которую начинаешь любить намного позднее. Романтика путешествий захватывала воображение. Интересно было играть в пиратов, или, соорудив из фанеры круглые щиты и вооружившись деревянными мечами, разыгрывать славную историю из фильма «300 спартанцев».

Когда у тебя хорошая память и богатое воображение, то и учиться легко. Потому через полтора часа после возвращения из школы, я уже брал клюшку с шайбой и выходил в полутемный двор. Кто хорошо катался на коньках, тот мог пойти в хоккейную секцию, но я катался плохо. Да и обмундирование для игры стоило дороговато. Мы жили небогато, а хорошие коньки стоили около десятки. Маме, которая одна воспитывала меня с сестрой, это было уже не по карману. А потому я, с друзьями, просто бегал с клюшкой на валенках, из двух кирпичей мы сооружали ворота, размером около метра. И так мы могли бегать по обледеневшей внутриквартальной дороге, пока матери не позовут нас, изрядно заиндевевших, домой. Помню, как со скрипом отрывалась дверь подъезда и мать, набросив платок на плечи поверх своего цветастого халата, выйдя на мороз, громко кричала

- Жора! Пора домой! Немедленно иди домой!

Мои штаны к этому моменту уже были покрыты толстой коркой из льдинок, шапка была мокрой от пота, и мать меня сильно ругала за это. Но я не мог отказаться от своих детских забав, и каждый вечер выходил во двор снова и снова.

Когда случался сильный мороз, мы забегали в какой-нибудь подъезд, неважно чей. В подъезде можно было согреть окоченевшие руки, растопить лед на варежках, да и просто постоять в тепле, поболтать о том, о сем. В тот вечер мы зашли в первый подъезд дома напротив. Тут жили два моих одноклассника – Вовка и Сережа. Вовка был отличник, но парень очень даже ничего! И в хоккейную нашу игру играл, и в снежки, и крепость построить из снега – это он всегда с нами. Сережа был мальчик тихий. Шумных игр не любил, учился так себе, но без двоек. Чем он там у себя на четвертом этаже занимался, может мастерил чего… Такие тихони обычно хорошо умеют что-нибудь такое делать, что требует тонкой работы. Как-то он тайком показывал нам рукописи своего отца. Тот на досуге пописывал всякие повести и рассказы, но мне, мальчишке, казалось, что это откровенная скукота. Какие-то производственные романы, вроде того, как инженер Павел Матвеевич мучительно влюблен в технолога, мать-одиночку Дарью Степановну. Истории все эти были написаны на стандартных листах потребительской бумаги (так тогда назывался формат А 4), ровным правильным почерком, все страницы были пронумерованы. Короче, папа был аккуратный, как и сынок.

- Как только люди могут писать всю эту тягомотину, - думал я, - и главное, кто это все будет читать?

Я, конечно, читать бы не стал, так как после третьей страницы мной овладевало чувство подобное зуду. Так не терпелось поскорее отложить это чтение, а лучше вернуть его Сереже. И вот в тот холодный январский вечер мы прибежали в этот самый подъезд. Батареи находились между этажами, и мы обычно останавливались у первой же из них. Но на площадку второго этажа выходила дверь Вовкиной квартиры, и чтобы не беспокоить его родителей, которые могли загнать Вовку домой под любым удобным предлогом, мы поднялись на самый верх, к четвертому этажу.

- Здесь не услышат! – спокойно сообщил Вовка и мы принялись обсуждать наши текущие дела. Это были и школа, и уроки, и прочитанные книги, и новости космических исследований, и кино. Хотя мы старались не шуметь, но дверь одной из квартир приоткрылась и неуверенно, словно проверяя, действительно ли он услышал знакомые голоса своих одноклассников, высунулась голова Сережи.

- Здорово! – приветствовали его мы.

- Привет, - сказал он и вышел на лестничную площадку целиком. – Арифметику сделали?

- Конечно – ответил Вовка за всех. У нас с моим лучшим другом Витькой, который тоже был с нами, по арифметике тоже были пятерки.

- Подскажите, как задачу решать? – поинтересовался Сергей, - а то у меня с ответом не сходится.

- Неси сюда тетрадку, - предложил я.

Через минуту Сергей принес тетрадь. По всему было видно, что он не знал способа решения таких задач, и наугад подгонял свое решение под ту задачу, решенную в классе, которая казалась ему однотипной.

- Ну, ты ва-аще, - негромко возмутился Вовка.

Это мы сейчас стараемся быть обходительными. А тогда, когда мы учились в четвертом классе, у нас эмоции прятать было не принято. Лишь с третьего раза мы все втроем вроде бы смогли объяснить Сереже, как решать такие задачи. Ну и ладно! Зато, когда он понял схему, теперь сможет справиться сам. Сережа, как я уже говорил, был тихоня, звезд с неба не хватал, и для радости ему надо было, в общем-то, немного. Например, задачку решить. И тут он решил поделиться с нами своими достижениями и находками. Голосом заговорщика он сообщил, что неделю назад у него умер дедушка, который по немощи своей самостоятельно за собой ухаживать не мог, и жил последние два года у них в семье.

- У деда почти ничего своего не было, кроме небольшой жестяной старинной коробочки, которую он свято хранил, и от всех прятал.

Так что он не давал ее в руки даже родным детям, то есть родителям Сережи.

- С коробочкой той он не расставался. – продолжал Сережа, - Бывало ночью, зажжет тихо свет, достанет свою коробочку и что-то там с ней колдует. Мы с папой посмотрели после его смерти, что там. А там записная книжечка. Хотите, я вам ее покажу?

- Да! Конечно, неси! – заволновались мы.

Пока Сережа ушел, мы уже начали обсуждать эту заветную книжечку. Что в ней? Быть может клад? И описание примет того места, где он зарыт… В голове мелькали иллюстрации из «Острова сокровищ» Стивенсона и «Бронзовой птицы» Рыбакова. Или что-то секретное… Со времен войны. Деду-то сколько было? Лет девяносто? Ну так может быть с гражданской… Буржуйские миллионы… Секреты древних дворянских фамилий! Мы, наверное, сильно шумели, потому как когда Сережа оказался перед нами, воцарилась напряженная отчетливая тишина. В руке он держал небольшую сильно обтрепанную книжечку. Возможно, когда-то на обложке было что-то написано или изображено, но теперь все уже стерлось от времени и постоянного употребления. Я первый взял ее из рук Сергея и открыл. В подъезде было сумрачно, и чтобы разобрать текст, написанный от руки, мы поднялись на один марш вверх, под самую лампу, что освящала площадку перед дверями квартир.

- Что за странные буквы. Перечеркнутый твердый знак, палочка с точкой на верху! Такую я видел в учебнике по английскому у старшей сестры. Эта буква читается как «и».

Частично интуитивно, сбиваясь и волнуясь, я прочел старый, немного выцветший текст:

Отче наш

Иже еси на небесех,

Сразу посыпались смешливые возгласы мальчишек:

- Ха! Иже еси… На колбаси! Ха-ха!

Я продолжал читать.

Да святится имя Твое

Да приидет Царствие Твое

- А почему «Царствие»? Ведь пишется «Царство»!

Да будет воля Твоя

Яко на Небеси, и на земли.

Хлеб наш насущный

даждь нам днесь

- Днесь! Слово-то какое «днесь»! Ну, читай, Жорка, читай!

И остави нам долги наша,

Яко же и мы оставляем должником нашим

И не введи нас во искушение

- Кто-нибудь слышал такое слово «искушение»? - спросил Вовка.

- Это когда случается какое-то несчастье – сказал Сережа. - У дедушки, как что не ладно было, он все восклицал: «Опять от вас искушение!»

Но избави нас от лукавого

- Концовки, кажется, нет. Лукавый – это ведь прилагательное! – констатировал я. А где существительное к нему? От лукавого человека, наверное…

- А дальше что? – спросил Витька.

Я перелистнул страницу. Там было написано непонятное слово «Месяцеслов», и еще много слов, которые вместе в единую картину никак не связывались.

Я передал книжку Вовке, тот Витьке. Витка прочел: «1 сентября. Начало индикта. Симеона Столпника. Тропарь индикта…» И дальше совсем темный для наших юных умов текст.

- Да! – вздохнул разочарованно я. – Кажется, про клады в книжке у твоего дедушки ничего нет.

Все подхватили этот вздох моего разочарования.

- Айда, в хоккей! – пригласил нас Вовка.

- Айда! – подхватили мы и покатились вниз по лестнице, скорее на улицу, во двор. Мы выбежали и подбежали к нашим кирпичикам-воротам, и, вбросив шайбу, начали гонять ее по утрамбованному тысячами прошедших ног снегу. Мы не знали, что в колымском бараке, некогда разуверившийся в Боге Сережин дедушка снова обрел веру, и что он писал эту свою заветную тайную книжечку под диктовку умирающего от голода и цинги репрессированного сталинским режимом священника. Он хранил ее как великую драгоценность, хранил, как знак верности Христу, в память о тех, кто лежит в безымянных могилах неведомой нам, мальчишкам, страны под названьем ГУЛАГ. И по ночам молился взяв ее в руки, хотя молитвы давно уже знал наизусть.

Через три месяц всех нас, ныне гоняющих шайбу по полутемному двору, примут в пионеры. Страна наша сильна, она бороздит просторы космоса, исследует тайны атома и ведет холодную войну с Америкой.

Меня позвала мать. Она снова ругалась, за мои обледеневшие штаны и пальто. Наверное, в ней говорила усталость тяжелого труда и женское унылое одиночество. Она напоила меня горячим сладким чаем и уложила спать.

За окном тихо падал снег. Я лежал и думал, как жаль, что в книжечке не было никаких чертежей и карт, никакого клада или еще какой-нибудь загадки. Хотя загадка была. Я лежал и думал, отчего вдруг взрослый человек, проживший такую долгую жизнь, так дорожил, так берег, будто это бесценное сокровище, маленькую книжечку с малопонятными словами…

ЖЖ батюшки