Апрель

Что, брат, весна пришла? Пришла, голубушка! Хорошо! Солнышко там, птички-бабочки. Иду я как-то по нашей тропинке, по сторонам смотрю, наблюдаю. Снег-то сходит, и сразу видно стало, сколько собак вокруг живет, так сказать, ясность проступила в этом вопросе - факты. Кругом, куда ни ступишь, факты, а с ними, брат, не поспоришь.

Воздух такой свежий, немного влажный. Ветерок веселый, солнечный. Люди улыбаются, «Здравствуйте!» - говорят. Что ж, и вам, люди, жить да здравствовать. Коты обнаглели - на колодезных люках сидят-жмурятся, никого не боятся. Машины их объезжают, пешеходы перешагивают. Дети озорничают, по лужам бегают – мамок не слушают. Хорошо, вольно как-то. Вроде все только начинается. Вроде как самое главное наступает, то, ради чего жил, а что раньше было, то - так, черновик. И хочется, чтоб все поняли: вот оно, самое важное, самое настоящее, сейчас. Уж на пороге стоит. Выйди только, открой дверь и закружит тебя новая жизнь, понесет. И непременно в светлую даль понесет, потому как нету темной дали, свет вокруг нас, везде.

Но короток весенний день, робко еще весеннее солнышко. Быстро отыграло, отсверкало, спряталось за правильными городскими формами. Отчетливей проступили «факты» под ногами. Но вот что интересно - сохранилось солнышко в душе. Проникло туда маленьким теплым «зайчиком» и спряталось. И так страшно его спугнуть, расплескать. Осторожно несу его домой, вышагиваю. Я знаю, если сохранить его и принести домой, смогу еще долго смотреть на него и вспоминать. Вспоминать, как бегал весь день по лужам, смеялся и не слушался мамку.


Там, где нас нет

Я давно мечтаю переехать. Переехать в такое место, чтоб вокруг ромашки-птички, воздух– море-горы, ну или хотя бы речки-овраги. В общем – экология. Чтоб просторный дом. Чтоб ухоженный сад. Чтоб за забором березовая роща и обязательно с подберезовиками, а в реке непривередливая на наживку рыба. Вокруг добрые соседи с веселыми и озорными детьми. Сторожевой пес на крыльце и кот на подоконнике.

Вот там бы я стал радушным, гостеприимным хозяином, который всегда рад незваным гостям. Я бы ласково встречал их на крыльце своего дома, вел в горницу, поил чаем с вареньем. После чая мы бы подолгу беседовали, радуясь объединяющему нас единомыслию, с интересом открывая друг в друге новое.

Я бы не ругал детей и не топал ногами на собаку. Я бы даже не травил «Раптором» комаров и мух - я бы от них отмахивался. Я бы завел себе толстую тетрадь, в которую стал бы записывать дни рождения всех знакомых мне людей, и утро каждого дня я бы начинал с ее просмотра. Я бы поздравлял соседей с праздниками и с удовольствием ходил бы к ним в гости, дарил подарки и сам бы принимал с благодарением. Там, в том месте, куда я хочу переехать, я бы мог быть таким, каким я хочу быть. Там-то я точно смогу. А здесь… Здесь у меня не получается.

Осень

Осень. Сколько про нее писано-переписано, сколько ей всего посвящено. А все кажется, что что-то не досказали. Что осталось за рамками картин и за полями стихов - что-то по-особенному важное. Такое, для которого ни слов, ни красок не подберешь. И как бы банально это не звучало, но осень - это особенное, ни на какое другое непохожее время. Время, когда солнце становится мягче, а холодный ветер уже разогнал густое летнее марево. Когда воздух делается тонким-тонким, чистым и совсем невесомым. Осенью часто кажется, что видеть можно намного дальше, чем обычно, и мир вокруг словно бы проясняется, становится ближе, четче, понятней.

Желто-красный лес, с пятнами темной хвои. Прозрачный, весь пронизанный легкими лучами остывающего солнца. Испещренная морщинами кора деревьев, сухая и теплая, как руки старика, добрые и спокойные. И сам весь мир, он в эту пору как бы наполняется какой-то древней, истинной мудростью, только отдаленным лесным эхом доступной громким и суетным людям.

Однажды осенью я был проездом в небольшом городе, и, зайдя в храм, стоящий у дороги, стал невольным свидетелем такого разговора. Священник, собравшийся должно быть после службы домой, остановился на минутку у приходской лавки, где его тихонько окликнула кассир, аккуратно одетая еще не старая женщина.
- Батюшка, Вас искали. – Она говорила тихо, чуть слышно. – К умирающей.

- Да, да, я разговаривал с этими людьми. - Ответил он ей. - Бабушка уже без сознания. – Потом немного помолчал, словно подбирая нужные слова и закончил. - Таких не причащаем. Уже поздно, надо бы пораньше.

Было заметно, что ему неловко. Женщина за кассой в ответ молча кивнула головой. Священник еще помедлил, что-то обдумывая, но так ничего и не добавив к сказанному, перешагнул порог.

Осень. Солнечные лучи в прозрачном воздухе. Отступившие тени и давно потерянная брошь в пожухлой траве. Время, чтобы осмотреться и чтобы собраться. Время, предельной ясности, когда вместо тысяч пустых красивых слов нужны немногие - главные.

И так страшно не успеть, так страшно однажды осенью услышать за своей спиной: «Уже поздно, надо бы пораньше».


Он пришел в этот мир

Смотри, - какой тонкий этот мир, совсем как паутинка, словно сплетен из тончайших хрустальных нитей. Они конечно же хрустальные, в этом нет никаких сомнений, видишь, как играет в них свет летящих звезд, как бежит он по ним, рассыпаясь на мириады разноцветных сверкающих искорок. Маленькие сверкающие искорки, они мне что-то так напоминают, что-то давнее и очень знакомое… Вспомнил. Они похожи на падающий снег в зимнюю ночь. Помнишь, мы видели такой, давным-давно, когда ты был еще совсем маленьким? Легкие сверкающие звездочки, тихо падающие с высокого темно-синего неба.

Как тихо вокруг. А ты знаешь – на самом деле в мире нет тишины, и если остановиться и немного помолчать, то можно услышать удивительную мелодию. Не веришь? Вот сейчас, смотри - звездные искорки бегут по тонким хрустальным нитям. Видишь, как те чуть-чуть вздрагивают? А теперь замри и слушай. Слышишь? Они поют! Тысяч тончайших струн коснулось дыхание Творца, и они отозвались радостным звоном, запели, сплетая свои мелодии в единую великую симфонию. Эта музыка, она никогда не умолкает, и если захочешь, ты всегда сможешь ее услышать, надо только чуть-чуть постараться. Симфония бесконечна, потому что Создатель никогда не оставляет Своего творения. Посмотри вокруг - Его любовь наполняет наш хрупкий мир, живет в нем, и мир живет ею, покоясь словно дитя в заботливых руках Отца, освящаясь Его светом. А однажды, много лет назад, Свет сошел в мир, и Любовь обрела плоть. Мир вместил Невместимого, не спрашивай как – это тайна.

Он пришел, чтобы не дать разбиться хрустальному кружеву, чтобы сохранить его, спасти, взять на руки и поднять, а мир… Зачем ты плачешь? Не надо. Разве ты не знаешь - смерть не может иметь власти над Творцом жизни, и Любовь не оставила мир. Совсем наоборот, придя однажды, Он остается здесь до скончания века, и каждый раз ищущие жизни спешат встретить Его. Вот и сегодня…

Снег пошел, смотри, как красиво, точно в твоем далеком детстве – маленькие сверкающие звездочки слетают с неба и тихо ложатся на твои ладони. Слышишь? Ангелы запели на небесах! Давай же руку, идем скорее, Он снова пришел в этот мир.


День

Призывный сигнал трубы разбудил спящий город. Разлился с высоты по его улицам и площадям, проник в дома, в самые потаенные уголки жилищ горожан, так что все смогли услышать его. Встревоженные люди выходили из домов, многие из них уже были одеты как для дальней дороги, перепоясаны, с сумками на плечах, собраны, в руках - самое необходимое. Любопытная ребятня воробьями шныряла между горожанами, заглядывая в их лица, пытаясь уловить, о чем таком важном говорят все эти люди. Уж кто-кто, а они-то раньше всех услышали сигнал трубы и давно бы уже бежали по пыльной дороге, если бы не медлительность взрослых. Рано, еще до рассвета, раздался с небес могучий призыв. Тогда же, с первыми лучами солнца, ушли первые из тех, кто откликнулся на него. Торопясь, с сонными детьми на руках, скорым шагом уходили они в рассветную дымку. Мало кто заметил их уход. Ушли они почти все, лишь немногие из них остались в просыпающемся городе. Остались стучать в двери и окна, будить спящих, тормошить медлительных. Остались свидетельствовать об услышанном, призывать людей в дорогу. На их стук теперь выглядывали те, кто замешкался утром. Горожане выходили из жилищ на улицы, звали соседей, родных, собирали детей. Громко разговаривали, что-то обсуждая, собирались семьями, выходили за городские ворота. Шли вслед первым.

Много народа откликнулось и вышло в путь, но не меньше и осталось. Из окон и с балконов домов смотрели любопытные глаза: какие-то растеряно, какие-то откровенно насмешливо. Находились и те, кто пытался остановить уходящих, вразумить их. Они выходили на улицы, громко кричали что-то уходящим, вставали на их пути, хватали за рукава одежды. Кто-то плакал перед неизвестностью, кто-то радовался брошенным вещам. Другие, из тех кто остался, и вовсе не обратили внимания на призыв, продолжали жить жизнью, ставшей привычной за долгие годы, спешили на работы, шли на торжища, отмахивались от призывающих, злились на задержку.

Ближе к полудню жизнь в городе вошла в привычное русло. Кто хотел – ушел, кто хотел - остался. Сама память об утреннем трубном призыве стала забываться, уже мало кто относился к разговорам о нем серьезно. Быль быстро превращалась в небылицу. Уже давно не было видно на улицах собирающихся в дорогу, боящихся опоздать. Редко-редко, легкой походкой проходили на выход к воротам немногочисленные путники. Смехом провожали их горожане. Но вскоре и этого не стало, и равнодушие поселилось в душах людей. Наступал вечер, время отдыха и развлечений и горожанам стал просто неинтересен мир за стенами их домов. Редкими, почти не слышными в вечерней суете, стали возгласы призывающих. Странными и непонятными сделались их призывы. Люди гнали их из города, закрывали перед ними двери своих жилищ.

День заканчивался, город погружался во тьму.

Путь

Ветер в лицо. Ветер навстречу. Несет с собой холодный дождь, швыряет в лицо клочья сухой травы, пыль, щепки. Не поднять головы - грязь в глаза. Мгла. Путь угадываю по теням под ногами. Ветер рвет на мне одежду, ветер изматывает, отнимает силы, подавляет волю. Ревет диким зверем. Оглушил, ослепил. Заставляет остановиться, сесть, закутаться, не смотреть, не слышать. Песок на зубах. Негде развести огонь, негде укрыться. Один на скалистом склоне. Поверну назад – ветер свалит, покатит под откос; останусь на месте – уже не встану. Боком двигаюсь вперед, закрываю плечом голову. Падаю. Онемевшее тело не чувствует боли. Что нес с собой – все растерял. Ползу шаг за шагом.

Совсем другим было начало пути, еще живы воспоминания, держусь за них, не отпускаю. Легко и радостно шагалось тогда вверх по склону к синему небу, к парящим в высоте орлам. Яркий солнечный свет освещал дорогу на много дней вперед. Ликующая песнь рвалась из груди. Шел, высоко подняв голову, смеялся миру. Свежий ветер, приветливо слетая с гор, ласкался у щеки. Путь казался легким, цель близкой. Не шел – летел, крылья за спиной. Где теперь эта легкость? Куда ушла радость дороги? Да и были ли они?

Реальность и сон меняются местами. Воспоминания размываются, теряют свою четкость. Сомненья точат душу, убивают изнутри. Нет сил идти против ветра.

«Сын мой! если ты приступаешь служить Господу Богу, то приготовь душу твою к искушению: управь сердце твое и будь тверд, и не смущайся во время посещения; прилепись к Нему и не отступай, дабы возвеличиться тебе напоследок». (Сирах 2: 1-3).


Живой

Не стало близкого мне человека, моего друга. Давно его знал, всю жизнь. Вместе мяч во дворе гоняли, на одном велосипеде катались. Смотрел я на него, вспоминал и понял вдруг – часть моей жизни прошла рядом с ним, и она, эта часть, перешла теперь с ним в вечность, и сейчас там, в вечности, мой друг свидетельствует обо мне. Вспомнил я, как мы с ним дружили, как смеялись, как потом дрались и как мирились. Не знаю я, чего в итоге получилось больше, знаю только, что уже не «переиграешь». Знаю, что унес он с собой наше общее, как унесли его еще раньше многие мои родные и близкие, друзья и знакомые.

Вспомнил я, как ходили мы с ним «руки в брюки» без копейки в кармане. Как заходили перекусить к друзьям, которые живут поближе. Как купленный ему на день рождения дорогущий «кассетник» гоняли ночами во дворе, и как вскоре уронили его на асфальт к радости дворовых бабушек. Уронил, кстати, я, а получил за это дома он. Я тогда и не подумал извиниться, а он и не подумал обидеться. Унес он с собой тот летний вечер, а мне только и осталось, что запоздало шептать: «Прости, друг».

Все меньше остается у меня друзей, все чаще не успеваю попросить прощения у живых. Не могу найти времени сказать слово людям, рядом с которыми проходит моя жизнь. Все вроде нет причины. Вот покупка новой машины – это веская причина, а слово для человека – нет. Сколько их, этих недоговоренных фраз и недосказанных слов. Об одних не помню, о других и вспомнить стыдно – глупость: взрослые ж люди, чего и вспоминать-то. Может и глупость, да только бывает, что из-за такой глупости годами с человеком не разговариваешь. Не успеваю. Как не успел поговорить с другим человеком, старинным другом семьи моего деда. Целыми днями он сидел на скамейке возле дома, думал о чем-то своем. Кивал мне, когда я проезжал мимо. Все думал, подойду как-нибудь, присяду, поговорю. Не успел. Пустая стоит скамейка. Так и не успел за свою жизнь простить, обнять многих дорогих мне людей. Не успел договорить, сказать им самое важное, то, что они, наверное, ждали услышать от меня.

Уходят близкие мне люди, все больше увеличивается часть жизни, которую не изменить. С каждым прожитым мгновением ближе ко мне вечность. Что возьму я с собой, кроме неисполненных намерений? Что оставлю, кроме недоговоренных фраз? С чем предстану на Суд?


Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.


Покаяние

Боль. Невыносимая давящая, тяжелая… Едкие слезы выжигают глаза, падают, вновь бегут, продирая дорожку за дорожкой, снова падают и смешиваясь с тихим потрескиванием свечей, растворяются в дремлющем у икон ладане. Тишина. Боль… глухим набатом растекается в душе, лавой бежит по телу, бьется в сердце, горит, беснуется, швыряет горстями упреки в лицо, бьет наотмашь, скручивается от обиды в горле, и устало и дико смотрит на оплывающую свечу. Капельками сбегает воск, грустное пламя дрожит, клонит головку к темному лику, опадает под тяжестью и тут же стремится ввысь к недосягаемо высокому куполу. А боль все не унимается, не сдается, дерзко поглядывает по сторонам, словно ища поддержки, а потом вдруг спотыкается о ласковый взгляд и в удивлении замирает, прижимается к груди, обжигая сердце.

Чуть склоненная набок голова, уставшие печальные глаза, потемневшие от слез и боли, прижатые к груди руки, тонкие стрелы; и ласка, святящаяся, растворяющаяся в воздухе, стремящаяся к сердцу, чтобы прикоснуться, чтобы погладить, утешить, успокоить, остудить безжалостную боль, утереть слезы… И замирает, вздрагивая, раскаленная лава, сворачивается под натиском, жалобно скулит, пощипывает, горит и мечется, погибая на пламени подрагивающей свечи… борется, беснуется и тут же отходит, скатывается, стекает на каменный пол и затихает, расстворяясь в ударах колокола… Лишь слезы еще остаются, но теперь не жгут — омывают, очищают, молят о помощи, о прощении, уносят далеко-далеко ввысь, к невидимым небесам, к лазурной синеве, яркому солнцу и бегут-бегут перед глазами горечь и унижение, обида и страх, ужас и отчаяние от безысходности, от боли предательства, от самого себя. Кружится голова, болит от воспоминаний, ломит глаза от нахлынувших образов, теперь невидимых, скрытых густой пеленой, беспросветной бездной, а когда-то таких привычных, незаметных, неоценённых; потеря которых убила, отвернула от мира, от Бога, от людей; ввергла в туманный угар вина, горя и обиды; угар, вырезающий каждую минуту по кусочку души, по кусочку плоти, грызущий, манящий в черную пропасть могилы, вниз, вниз, вниз…

Вниз! И сейчас он еще противится, еще стремится удержаться, борется со светом и теплом, бьет по протянутой руке, но слабеет, слабеет под вспыхнувшим огоньком Надежды и Веры, под еще тихим стуком Его руки, под Ее ласковым взором; слабеет и умирает, умирает и оставляет наедине с Ним.

Омилия