Перед моим домом стоит большая раздвоенная плакучая береза. Мы любим ее и зовем ее просто - родина. Она зеленая летом и в ветвях ее таятся сладкозвучные птицы, а осенью она становится оранжевой и осыпает нас маленькими золотыми монетками. И вот они приехали ее пилить, под тем поводом, что рядом с ней тянутся электропровода. Они бензопилой стали рубить ее кудри, посыпались на землю белы рученьки моей березы. Я вышел к этим бессердечным людям из "Зеленстроя" и сказал им:
- Пожалейте нашу красоту, мы так любуемся нашей березонькой. Остановитесь, не пилите ее.
Их было пятеро у машины с подъемником, один сидел за рулем, и двое с пилой сидели в корзине. Среди них была женщина с копной крашенных черных волос вместо шапки. На нее падали снежинки, и они не таяли в ее волосах, так было холодно сердце этой женщины. Все они посмотрели на меня белесыми глазами, в котором не было ни упрека, ни понимания, они посмотрели на меня как на снеговика, который почему-то разговаривает.

А, я назойливый, продолжал мольбу свою:
- Остановитесь, злые люди, посмотрите какую красоту вы губите, вы пришли в наш закоулок, где летом не отцветают ромашки и воздух напоен запахом сирени и черемухи, здесь осенью забредший художник сошел с ума от красок, которые торжествуют в наших краях, зимой здесь слышно как мороз сидит на ветвях нашей березоньки и поскрипывает, делая в небе "заячьи уши". Остановитесь и не пилите ее, потому что мы зовем ее родина и для моих малых детей она - лучшая подруга. Они все забудут из своего детства, они забудут запах бороды отца, но березу они будут помнить до Страшного суда.
Из-за бригадира вышел усатый и сказал положенное:
- Наше дело маленькое, нам велено, мы и делаем, а что если вот она своими ветвями размахивать станет, провода замкнет, и вы тут все погорите.
Я смотрел на него насмешливо и уничижительно. Он сделал обратный шаг за бригадира и буркнул:
- На соседней улице как раз вот так дом сгорел.
Я продолжал саркастически смотреть на него:
- Вы сами на банане поскользнетесь и башку разобьете, или как отец Маяковского палец уколете иголкой и ласты склеите.
- Да, - поддержал меня бригадир, - всяко бывает.
- Да очень всяко быват: и муха пукат и медведь летат.
Они хмыкнули подтверждающе.
Я посмотрел в глаза женщине с холодным сердцем и черными волосами вместо шапки. Снежинки злобно поблескивали на меня с ее воротника из замученного животного. Я решился и сказал ей:
- Зачем, жестокая, вы превращаете эту русскую красоту во вкопанное полено? Остановитесь. В городах Европы каждое дерево - это история края, их ухаживают и пестуют, разве можно пестовать русскую березу бензопилой?
Она немотствовала, в глазах ее стояла застывшая, ледяная вода.
Я обратился к ним всем:
- Вы же русские люди, вы каждый день по сто раз клянете русскую глупость и непорядок, так зачем же вы сами убиваете мое красивое дерево? Вы сами каждый день ходите по грязным улицам и смотрите в недоверчивые и красивые глаза моего народа, и вы жалеете, что это не Рио-де-жанейро. Оставьте мою красоту мне, мне здесь жить.
Женщина со стылыми глазами сказала мне:
- Ваш сосед считает, что дерево пилить надо, разговаривайте с ним.
Я подошел к нему. О, это маленький человек в домашних тапочках, трико с отвислыми коленями, и в куртке жены, которая выше его на три головы. Куртка эта стлалась за ним как мантия короля, голову маленького короля венчала бейсболка. Я подошел к нему и заглянул в него, что на этот раз выкинет этот куркуль:
- Леонид Григорьевич, вы же актер, вам же не чуждо чувство красоты, пожалейте березку от вандалов.
Он принял позу, зажмурил глаза и быстро-быстро зашептал:
- Мне было видение… А мои видения всегда сбываются, вот если кто меня когда обидит или еще что, придет ко мне мысль… - Он приставил палец к голове в виде пистолета. - И обязательно сбывается, прости Господи, - он мелко перекрестился, - всем обидчикам, и все про что подумаю, ВСЕ сбывается. Мне было видение, что дерево упадет мне на крышу, это непременно так и будет, и кто мне тогда заплатит сто миллионов за починку крыши?
Я отпрянул от него, мне страшно было смотреть в этот выгребной колодец.
Я посмотрел на березу, в ее ногах лежали ее белые ветки и нежные перекрученные кудри ее волос. Сзади меня кто-то толкал, это была моя татарская соседка Валя в детской куртке, накинутой поверх ночнушки:
- Мирослав, тебе эти ветки не нужны? Если не нужны, то заберу себе баню топить?
- Забирайте, - сказал я устало.
Она засуетилась, стала таска к себе отпиленные ветки, которые как засунешь в печь? Это то же, что топить баню своими детскими фотографиями.
Люди стояли вокруг березы, изуродованной, униженной. Ее вчерашние покатые женские плечи торчали обрубками, которые не залечить. Она не обрастает как тополь, она растет медленно, тридцать ведер ее пунцовой крови неторопливо несут жизнь от корней к веткам и обратно. Люди стояли преступниками вокруг своей жертвы, каждый видел в себе такую березу и спрашивал себя:
- Зачем они не жалели меня, когда я был юн и красив, зачем они резали мои крылья и мои надежды, зачем они изуродовали детство и юность мою, отчего я стал кряжист и сучковат? Отчего я стал бесчувственен к красоте, и ей нет места в моем хозяйстве? Отчего и я теперь несу кругом все это уродство?
Тело мое горело, словно это не березу, а меня пилили все утро. Она стояла как обритый малец, когда мать вдруг плачет, видя его без привычных золотых кудряшек. Она стояла как девушка, которая плачет на скамейке у родного дома, потерявшая невинность на выпускной вечеринке. Она стояла памятником бесчувствию и жестокости, короче она стояла как моя жизнь. И только жестокая женщина с ледяным сердцем и глазами, подернувшимися инеем, повернулась ко мне всеми своими не растаявшими снежинками, так, что они зазвенели в ее крашенных черных волосах, которые вместо шапки, и сказала:
- Напишите нам расписку, что вы не имеете к нам претензий.

ЖЖ Мирослава