Николай Евгеньевич был философ. Он читал лекции молодежи, которая «совсем отбилась от рук». Он был задумчив и часто на занятиях замирал и стоял несколько неподвижно, задумавшись о чем-то весьма глубоком. Потом, придя в себя, он театрально всплескивал руками и, вопрошая в зал: «Ах да, о чем это я?», продолжал говорить о нравственной трагедии Ницше, не забывая как-то внутренне дистанцироваться от всего нерусского и потому неважного.
Николай Евгеньевич веровал в Бога. К зрелым годам, пройдя пору увлечения спорами русофилов и западников, он стал частенько заходить в церковь, завел дружбу с батюшками-попами и стал совсем воцерковленным человеком, постясь, соблюдая молитвенные правила. Он даже завел себе чудную бородку-испанку, которая придала его всегда детскому выражению лица нечто от зрелой мудрости.
Как и любой философ, Николай Евгеньевич питал слабость к старикам, детям, сумасшедшим и нищим. Он любил послушать щебетание детских дискантов в песочнице, поинтересоваться пусть не молодым, но молодецким здоровьем пенсионеров на лавочке у своего дома, любовался городским сумасшедшим Славой, который и зимой, и летом в одной рубашке стоял на перекрестке ул. Профсоюзной и благословлял всех проезжающих широким православным крестом.
Но более всего Николай Евгеньевич любил здороваться с безногим инвалидом Витей, который встречал его в церковном дворе на своем кресле-каталке. Витя был инвалид Афганистана, сначала жил в деревне, но от тамошней тоски и самогонки сбежал в город, тем более что здесь нашлись его старая, потрепанная жизнью подруга и небольшая пенсия, которую все равно нужно было получать в городе.
Николай Евгеньевич любил Витю за то, что тот никогда не жаловался, был всем доволен, за милостыню благодарил с достоинством и все совершенно искренне пропивал.
Любителю читать древние Патерики, Николаю Евгеньевичу Витя иногда казался сокровенным Христом, который внимательно смотрит на всех проходящих и их милосердие. Что вот это не Витя, нет, что это сам Бог сидит на каталке и смотрит в сердца человеков. Обычно они говорили о пустяках, однажды только Николай Евгеньевич заговорил с Витей о фантомных ощущениях от отсутствующих Витиных ног, но Витя посмотрел на него как на сумасшедшего, и разговор, не начавшись, закончился. «Много мудрствуешь», - озлился на себя философ, и губы его растеклись в неестественной улыбке.
Витя поначалу держался подальше от остальных нищих, которые ночевали неподалеку от храма в теплотрассе, но случай сблизил их, они стали вместе выпивать и что-то шумно обсуждать. Потом Витя пропал на некоторое время и появился уже только к осени без коляски и с загноившимися глазами.
Николай Евгеньевич стоял на остановке у храма, когда его кто-то дернул за плащ. Он обернулся и увидел Витю, который сидел на земле и протягивал ему горстку мелочи. «Мужик, - просил он, – купи мне курева, пожалуйста, а то мне до окошка ларька не дотянуться». Николай Евгеньевич наклонился к Вите и вдруг увидел, что из глаз того, словно крупные слезы, стекали мутные капли белесого гноя, глаза были воспалены, а зрачки его голубых когда-то глаз были совершенно белыми. Витя был слеп.
- Витя, друг, что с тобою? – заговорил Николай Евгеньевич. – Что с твоими глазами?
- Да мы тут с мужиками одеколону напились, потравились, значит. Вот и потерял я глазоньки-то из-за химиков наших. И чего это они в одеколон мешают, гады?
- Да ведь тебе в больницу надо…
- Надо, да ты не суетись, суетиться поздно, ты мне курева купи и посади-ка на скамейку, а то я себе уже задницу отморозил. Жаль вот, каталку я свою пропил…
Николай Евгеньевич купил ему сигарет и помог Вите взгромоздиться на скамейку. Они посидели. Помолчали. Витя закурил. От тошнотворного дыма Витиных сигарет, от гноя, который тек по Витиным грязным щекам, Николаю Евгеньевичу сделалось дурно, и он сбежал. Витю он увидел через неделю, тот сидел теперь постоянно у ларька на подстилке из картона и протягивал руку. Николай Евгеньевич положил ему туда всю мелочь, что была у него в кармане, и постарался проскочить мимо него скорее. Но Витя почти закричал: «Сколько положили-то? Сколько положили? Ты что, не видишь - я слепой. Я как узнаю, сколько ты мне дал-то?»
Николай Евгеньевич брезгливо остановился, ему совсем не хотелось вслух при людях считать, сколько он там дал, ему показалось это мелочно и некрасиво. Но Витя громко настаивал. Николай Евгеньевич посчитал: «Что-то около пятнадцати рублей».
- Что значит «что-то около»? Ты мне точно посчитай, я же слепой, я не вижу, - не унимался Витя.
Николай Евгеньевич посчитал и после этого случая старался обходить Витю стороной и не вспоминать о нем.
Но в осеннее затишье перед первым снегом он возвращался с церковной службы вместе со своим знакомым Кириллом. Они беседовали о чем-то божественном, высоком. Но вдруг впереди них на тротуаре вырисовался необычный силуэт существа, которое передвигалось странным способом. Николай Евгеньевич присмотрелся и узнал Витю. Асфальт был покрыт уже несколькими сантиметрами подмерзающей грязной жижи, в которой на своих ладонях, таща по земле остатки ног, полз обрубок человека на уровне коленей людей, стоящих на остановке. Полз очень неуверенно, потому что обрубок этот был еще и почти слеп. Николай Евгеньевич с Кириллом, не сговариваясь, подхватили Витю под руки и донесли его до скамейки у ларька, посадили на сухое место.
«Спасибо, ребята, а то бы я еще часа два полз, - поблагодарил усталый и запыхавшийся Витя, - я ведь слепой, у меня всего 12 процентов на одном глазу. Вы бы мне курева купили, а…»
В Николае Евгеньевиче росло негодование, смешанное с удушающей жалостью.
- Да куда же вы пойдете? - стал говорить он дурацким голосом, чтобы Витя не узнал его и не вспомнил. - Вы же на этой скамейке замерзнете. Ночью такие холода.
- А вы мне, ребята, главное – курева купите…
- Да что вы. Вы посмотрите, до чего вы себя довели… Вам нужно остановиться, вы без ног, вы ослепли от пьянства… Сейчас пост начинается, подумайте о своей душе, о Боге… - запричитал Николай Евгеньевич.
Странно, но Витя не стал оправдываться, он опустил голову, помолчал.
- А знаете что, ребята, - начал он вдруг весело, - коли вы такие хорошие, отнесите-ка вы меня в храм к адвентистам, здесь рядом. Знаете, поди…
- Может, вас лучше в православный храм отнести? – начал, было, Кирилл.
- Нет, я там уже всем надоел, да и курящий я. А у адвентистов меня сторожа терпят, ничего не говорят. Несите туда.
Николай Евгеньевич и Кирилл взяли Витю под руки и понесли к адвентистскому храму. Витя был-таки тяжелый, руки у него были слабые, расцеплялись. Пока несли, часто отдыхали, усаживая его на сухое. Он тяжело дышал и постанывал, почесывая совсем мокрые и грязные штаны свои, завязанные на концах узлами.
Наконец они посадили Витю у адвентистского храма, он пополз внутрь. Но вдруг остановился, перекрестился по-православному, поклонился до земли и твердо и вместе с тем как-то по-детски сказал: «Господи, если можешь, прости меня, грешного». Потом обернулся и посмотрел на оставшихся позади Кирилла и Николая Евгеньевича. Он, казалось, смотрел прямо на них и вдруг сказал: «Хорошие парни. Жаль, ушли. А курить-то так мне и не купили». Потом повернулся и стал заползать в храм.
Хорошие парни после этих слов повернулись и молча пошли домой. Николай Евгеньевич шел и думал: «Вот я из-за своей сомнительной праведности не купил человеку курить, он, поди, теперь всю ночь будет мучиться, до киоска-то далеко. Почему я не взял этого человека домой? Почему я даже не пригласил его? Почему я не привез его домой и не вымыл его в ванне, не постирал ему холодные, мокрые и грязные штаны его? Почему я не стал кормить его горячим супом? Почему на следующее утро я не отвез его на вокзал, чтобы электричкой отправить в родную деревню? Почему я брезгливо отнес его в храм к адвентистам, которые его принимают, а мы, православные, не принимаем? ПОЧЕМУ?»
И Николай Евгеньевич честно признался себе: «Потому что мне противно. Потому что я брезгую его грязной и вонючей одежды. Потому что я поймал себя за тем, что я разглядываю себя, не замарал ли он меня своей грязной одеждой. Потому что на этом и заканчивается мое христианство, моя любовь к людям и Богу. Потому что вот этими слепыми глазами Вити Господь посмотрел на меня и сказал: вот ЗДЕСЬ кончаешься ты как христианин».
И Николаю Евгеньевичу стало противно себя, он шел и ненавидел себя, и с его глаз капали невидимые капли невидимого гноя, которые добрый его Ангел-хранитель отирал с лица его, радуясь о прозревающем.