Раньше я совсем не верил этой поповской пропаганде. Совсем. Как? А вот так… Не верил. Ну, то есть как совсем не верил?

Вот бабушке моей, которая нас всех у Бога отмолила, говорил с вызовом и пониманием: «Бабушка, космонавты летали, не видели». Она, бабушка, улыбалась мне и говорила: «Ты не веришь – не верь, только молись». Вот так: «Не верь, только молись». И сама все время молилась. А я не молился. Я только загадывал желания у елки в Новый год, и они сбывались. Абсолютно все. Через некоторое время мне уже и желать-то нечего было. Нет, ну не то что клюшку, как у канадского профессионала Бобби Хала, или еще что-то, что радует жизнь, а как-то по-тупому исполнялось все, что бы ни попросил.

Дед мой веру свою особо не выставлял, он просто ушел весь в нее. Никому ничего не говорил, но и богохульствовать не позволял. Возьмет огромную такую книгу на непонятном языке, откроет ее и читает. Почитает да вздохнет. Покачает головой и снова своим кривым, черным от работы пальцем по строкам водит и губами шевелит.

Я его спрашиваю:

– Дедушка, что это за книга?

– В этой книге про всех людей и про все дела человеческие написано.

– А почему на непонятном языке?

– А чтобы дураки не поняли.

Он таким молчаливым с войны пришел. И книгу оттуда принес. На фронт он уходил малограмотным парнем из глухой деревни. Про родителей помнил только, что они были странноприимцами, детей было десятеро, и хлеб на всю семью пекли на целую неделю, но одну булку всегда откладывали для странников и калик перехожих. И когда его в молотилку подо Ржевом закинуло, там он и прошел все свои университеты. Встретился с лейтенантом-ветеринаром из Белоруссии. Нашел его в лесу, тот молча жарил на костре свой партийный билет. Оказалось, что во время боя этого лейтенанта засыпало в окопе, а когда он отрылся, то увидал, что бой уже закончился и из его взвода он один живой остался. И вот он смотрит: кто-то по полю ходит. А это Ангел Божий мертвых русских солдат благословляет. Лейтенант этот подарил моему деду беззаботную христианскую улыбку и молитву «Живый в помощи Вышнего».

Мирослав Бакулин

Дед из нее тогда только начало и запомнил. Но через полгода он сам лежал на земле и старался быть как можно более плоским. Потому что с ним немецкий снайпер игрался. Обстреливает его, как хочет. А он лежит и видит, как муравьи тащат соломинку. Война, людей убивают, такая трагедия, а они тащат свою соломинку, и им хоть бы хны. Глупая, ничтожная природа, совершенно равнодушная к человеку. И вот тут ему пулей каблук на сапоге оторвало. И он неожиданно для себя вдруг крикнул:

– Господи, если я живым останусь, я курить брошу!

Крикнул, и ему смешно стало. Перевернулся он на спину, а над ним высокое летнее небо, и кузнечики стрекочут. Он закрыл глаза и заснул. Тем и спасся, что снайпер его за мертвого принял. Курить пришлось бросать. Но с тех пор он стал как-то молчалив и всегда абсолютно счастливо улыбался. Пойдем в лес по грибы, я ему гриб несу, червяка показываю, он мне говорит:

– Ты не тех червей бойся, что в грибах сидят, а тех червей, что людей едят.

И ко всему у него была присказка. Нальет, к примеру, себе водки, смотрит на рюмку и разговаривает с ней: «Рюмочка Христова, откуль? – Из Ростова! – Пачпорт есть? – Нема! – А вот тебе тюрьма!»

Я ему тоже про космонавтов сказал. На что он заметил:

– Тебе, сопля, мнения своего еще иметь не положено. Мать с отцом слушай, стариков чти и ко всем относись с почтением, тогда может из тебя, ботало, хотя бы гроб раскрашенный получится.

Я обиделся и спросил, чего он гробом обзывается.

– А это, – говорит дед, – такие люди есть, снаружи пиджачок да галстучек, морда бритая, а в глаза его рыбьи поглядишь – внутри-то мертвец сидит, человек уж помер давно, по привычке просто ходит и двигается.

И улыбнулся. Я эту улыбку его никак не могу забыть.

Тут ехал в поезде со стариком. Он сидел много, потом жил на поселении, собрался прощаться со всеми родными перед смертью. И вот, точно как дед мой, сидит у окна, молчит и улыбается. Поезд пошел, он мне говорит: «Как мне нравится в поезде ехать! Колесики стучат: тук-тук, тук-тук. За окном красивые пейзажи показывают. Хорошо!» Я чувствую, что у меня по лицу начинает дурацкая улыбка растекаться. А он не унимается. Принесли чай. Он опять: «А как мне нравится в поезде чай пить! Сахарок в таких замечательных упаковках, продолговатеньких, хрустящих». Я думаю: «Погоди, вот тебе сейчас простыни сырые принесут, как ты заговоришь?» Принесли простыни. Он их расстилает: «А как мне нравится, что простыни такие слегка влажные, как хорошо». Когда мы с ним в Москве на перрон вышли, я готов был каждую травинку, каждого московского бомжика обнять. Такое счастье было в этом человеке. Хоть и настрадался. По нему видно было.

И дед мой так же улыбался. Я теперь христиан по этой улыбке всегда вижу. Дед улыбается, и в глазах его какое-то бесконечное счастье. Я сначала думал, что это у него после войны, что живой остался. Но нет, он всегда что-нибудь добавит. «Эх, – говорит, – не слышало то ухо, не видел то глаз, не приходило то на ум человеку, что уготовал Господь любящим Его».

Умер он спокойно и тихо. В воскресенье после службы позвал всех к себе на именины, накормил вкусным пирогом из рыбы, помыл посуду, лег на лавку, да и помер. Бабушка сказала:

– Устал старик. Перекрестился, закрыл глаза, и нет его.

Она с тех пор все сидела у окна и ждала смерть, как невеста ждет жениха, который отлучился сразу после свадьбы.

Отец мой уехал из дому в семнадцать лет. И хоть пел он в детстве в церковном хоре, но, вернувшись из военного училища, церковных обычаев дома родного признавать не стал. Скоро, как говорил мой дед, он купил себе шляпу и стал важным. Единственный раз, на охоте, слышал я, как он молится. Из озорства, в одиночку он выпалил в берлогу. Неожиданно выскочил медведь и погнался за ним. Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так громко кричал: «Господи, помилуй!» Когда он заскакивал в охотничий грузовик, кто-то из мужиков позади него тоже хотел заскочить на борт и схватил его за ногу.

– Нет, нет, это не я стрелял! – истошно закричал отец. Так он был напуган.

Он был истовым партийцем и любил смотреть фильм Райзмана  «Коммунист».

Бабушка просила его крестить нас с сестрой, но он категорически запретил, да, вот именно категорически запретил. Но случай изменил ситуацию. Каким-то чудом он оказался в церкви. Его СМУ прокладывало кабель рядом с храмом, вот он и зашел в надежде, что там все разрушено. Но храм оказался хоть и обветшалым, но действующим.

Он с интересом встал у стены и вдруг увидел, как молодой диакон совершает каждение. Это возмутило его до глубины души. Как же, идет середина ХХ века, космические корабли бороздят небесное пространство, передовая часть человечества строит коммунизм, а здесь молодой парень, полный жизненных сил, служит упаднической идеологии, кадит «опиум для народа»! И вот мой папа, бывший офицер, строитель светлого будущего и коммунист, встал у большой иконы Николы Угодника, чтобы, когда дьячок будет проходить мимо, посмотреть ему в глаза. Так посмотреть, чтобы он все понял, снял с себя этот ветхий стихарь и ушел отсюда, ушел навсегда. Когда диакон поравнялся с ним и увидел негодующий взгляд отца, в его глазах на секунду вспыхнула боль, но он поклонился, улыбнулся и окадил благоуханным ладаном строителя светлого будущего, словно бы тот был иконой. Отец оторопел и вышел из храма в некотором смущении. Он думал о чем-то после и вскоре разрешил нас крестить. Точнее сказать, он «попустил» бабушке наше крещение.

Нас с сестрой крестил пожилой поп с величавым басом. Была середина августа, и солнечные блики играли по всему храму. Я совсем не боялся, когда поп поставил меня в таз, лил на мою голову из ковшика теплой водой и даже когда он стриг меня ножницами, которые немного драли волосы. Но когда он взял всех ребятишек за руки, начал водить вокруг тумбочки с иконой и запел: «Елицы во Христа креститеся, во Христа облекостеся, аллилуйя» (а я был самым маленьким и шел последним), я оторвался от всех и пошел в противоположную сторону. Поп поймал меня свободной рукой и стал толкать впереди себя, как трактор. А после посмотрел на меня строго и сказал:

– Раз ты такой вредный, я тебя в алтарь не поведу.

И не повел. Так я и не узнал, что там попы делают.

После крещения нам выдали алюминиевые крестики с надписью «Спаси и сохрани» почему-то не на веревочках, а на алых ленточках.

Дома крестики немедленно изъяли и положили в шкатулку с мамиными драгоценностями на ближайшие 15 лет. На том и закончилось мое религиозное воспитание. Только святой Никола строго поглядывал на меня с бабушкиной иконы. И бабушка ночью шепталась с Маткой Боской и Попаном Джезусом то по-польски, то по-французски для конспирации.

А для меня все началось с Кольки. Мать его все время подкладывала ему в брюки то иконку, то бумажку с молитвой. Нас били старшие, а он оставался цел. Мы попадали в передряги, ему – хоть бы хны. Может быть, поэтому из него и получился бандит. Когда мы выросли, он стал работать снабженцем на винзаводе и ездил разводить рамсы с братвой на стрелки. В один прекрасный день мочканули его корефана Егора Спициха. И они ночью с волынами нагрянули к молодому священнику из Всехсвятской церкви, чтобы тот отпел покойника по всем понятиям. Пришли, батюшка недолго отказывался под дулом бандитского автомата, пожалев двух своих дочек и матушку, согласился ехать. Он что-то пел над развороченным тремя выстрелами в упор телом Спициха, кадил ладаном, что-то читал по своей заношенной книжке. Бандиты остались довольными и вскоре отпустили попа домой.

Однако Колька скоро узнал, что Спицих не был крещеным, и его заело, а было ли отпевание действительным. Он поехал к попу. Поп ему честно сказал, что не отпевал Егора, а просто над его телом для отвода бандитских глаз отслужил литию по всем умершим православным христианам. Потому что Колькины друзья-бандиты все равно не понимают ничего по-церковнославянски. Кольку эта поповская смелость нисколько не обескуражила, и он весело объявил мне, что «этот поп мне теперь по жизни должен, потому что чуть чего – я его братве объявлю».

Он стал часто заезжать к попу, тот освятил ему его комнату в общаге и служебную машину, но от этого Колька богато жить не стал. Машина через три дня после освящения разбилась, на что поп резюмировал, что курить в освященной машине не надо. С общежития Кольку стали гнать. И тогда он решил разобраться с делами небесными. Он приехал к батюшке и поставил ему вопрос ребром:

– С чего это так мне не везет?

Батюшка сказал:

– Потому что живешь не по-божьи.

– А как бы мне так сделать, чтобы и по-божьи, и чтобы у меня все было? – спросил Колька.

– А ты попроси у Бога все, что тебе надо.

– Это как так?

– А вот пойдем со мной.

Поп подвел Кольку к большой иконе Христа и сказал:

– Господи, подай рабу Твоему все, что ему надобно. Потом обернулся:

– А что тебе, кстати, надобно?

Колька, не моргнув глазом, выпалил:

– Квартиру, машину, дачу.

Батюшка снова обратился к иконе:

– Подай, Господи, рабу Твоему Николаю квартиру, машину, дачу. Аминь.

Через месяц у Кольки на винзаводе произошло какое-то расформирование, и ему от администрации выдали квартиру и выделили деньги на покупку автомобиля, на которые он не только машину, но и дачу себе купил. В полном недоумении он пришел к батюшке.

– Как же так-то?

– Да и слава Богу. Ты у Бога просил? Просил. Получил? Получил. Сам заработал? Нет. Ну, так благодари Господа.

– А как?

– А так и благодари. Скажи: «Благодарю Тебя, Господи!»

Колька растерянно поблагодарил и даже решил с этого случая в церковь ходить и поститься. И под насмешки друганов пропостился целый пост зимою, но за два дня до Рождества напился пьяный и с тех пор не постился. Но стал считать себя весьма религиозным.

Меня этот батюшка Колькин всегда удивлял. Я его встречал в компьютерных магазинах. Все тамошние продавцы его знали. Выяснилось, что он когда-то закончил Московский университет как раз по компьютерным технологиям, а потом почему-то стал попом. После чудес с Колькой я тоже хотел с ним поговорить, но не мог решиться. А может, не хотел, просто мне было любопытно. Но, уважая его компьютерное прошлое, несколько раз заходил к нему в храм. Там мне не понравилось, было скучно и непонятно. К этому времени я учился в университете, и единственное, что мне нравилось, – это читать книжки.

Как-то мне попалась интересная книжка «Пролог» с короткими рассказами на каждый день. И вот по утрам, за чаем, я читал по одному рассказу. Как-то утром читаю историю про Антония Печерского, как он увидел, почему иные иноки выходят из храма до конца службы: бес посыпал их цветочками, которые в просторечье называются «липки», и те из них, к кому эти сатанинские цветочки липли, находили какую-нибудь пустую причину и уходили. Мораль была проста: выходить из храма до конца службы нельзя. Я прочитал, подивился поповской пропаганде, но мораль понял: нельзя выходить до конца службы – значит, нельзя!

В тот же вечер я случайно оказался в храме у попа-компьютерщика. В те времена приходилось учиться и работать, и устал я в этот день до последней степени. Как я оказался в храме, не знаю, скорее всего, пришел за книжкой какой-нибудь (в храм тогда я ходил как в специализированный книжный магазин). Зашел, стою, книжки смотрю. И вдруг появляется мужик в серебристых одеждах, а в руке у него такая штука, и оттуда дым валит. И он этой штукой прямо на меня качает. Ну, я посторонился, думаю, пусть человек пройдет, коли ему надо. А он на меня глаза вытаращил, все качает и качает на меня дымом-то. Я посторонился еще, а он опять за мной. Я по стеночке, по стеночке, пропускаю его, а он за мной идет. Я же не знал, что это диакон и что ему по стеночке весь храм обходить нужно. Вот так этот диакон своим кадилом и загнал меня внутрь храма.

Я, как дурак, оказался на службе: устал ужасно, ничего не понятно, чего они там кадят-читают. Народ безмолвствует. То свет погасят, то зажгут, то запоют что-то, то бормочут монотонно и тоскливо, но все больше непонятное.

Поначалу я хотел уйти, но вспомнил, что уходить-то нельзя. Вспомнил про Антония и про цветочки сатанинские. Неохота все-таки, чтобы к тебе всякая гадость цеплялась. Думаю, ладно, поди, скоро закончится, достою. А они зарядили и зарядили. Свечи то зажигают, то гасят, священник то тихо в алтаре говорит, то вдруг запоет на всю церковь.

Усталость жуткая и уйти-то до конца не могу, ведь только сегодня про это дело читал. Человек я упертый, знаю, что не уйду, а то уважать себя перестану. Придется до конца стоять. Может, думаю, хоть сесть-посидеть. Глянул, нет, придется между бабушками на одинокую скамейку втискиваться, неохота позориться. Вот стою я, рассматриваю грязные кончики своих ботинок и думаю, как было бы хорошо сейчас упасть на крашенные коричневой краской доски церковного пола и заснуть. Настолько мне плохо, так я устал, что начинаю я заниматься противоцерковной деятельностью. Начинаю я про себя говорить так: «Господи, да сделай ты так, чтобы эта служба кончилась». Стою и повторяю это про себя. И чем больше слабость и усталость накатывают на меня, тем чаще и чаще повторяю это: «Господи, да кончай ты эту бадягу, я устал, мне домой на диванчик охота. Скорей бы уж эта служба кончилась, и после я сюда ни ногой». И вдруг я совершенно отчетливо понимаю, к Кому обращаюсь с этими словами. То есть я поднимаю глаза и вижу перед собой икону Христа, а Он улыбается мне, и у Него в руках Библия открытая, а там написано: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас». Это я – труждающийся! Это я – обремененный! Я посмотрел на Его лицо, и служба для меня вдруг закончилась. Это понимание, к Кому я обращаюсь, как будто мне сказало: «Все, служба для тебя закончилась». Сначала я испугался. Огляделся вокруг. Увидел, что люди, стоящие в храме, все пришли к Нему по делу, что все обращаются к Нему. Посмотрел на отрытый алтарь и вдруг явственно, не глазами, а всем существом своим понял, что Он стоит там и благословляет нас всех. Он там! И священник прямо в лицо Ему говорит свои молитвы. Я замер. Я утих. Я исчез. Обычно в голове все время что-то крутится, какие-то мысли, обрывки, что сказать, что сделать. А тут мое сознание превратилось в совершенно спокойную поверхность воды, которую не тревожила ни одна, даже самая малая волна. Мирно стало мне, покойно. Так спокойно, так хорошо, как никогда не было.

Это было похоже на то, как я звонил в роддом, когда родился мой сын. Я набирал номер и спрашивал медсестру, кто родился? Она говорила, что сын. Я, не веря своему счастью, снова набирал номер и снова спрашивал, она снова отвечала, я снова набирал и спрашивал. На четвертом или пятом звонке она стала раздражаться, потом – ругаться: «Молодой человек, вы надоели, перестаньте звонить». Тогда я попросил позвонить мою маму, она поговорила с медсестрой и ласково сказала мне: «Все, у тебя родился сын, с женой все хорошо, иди спать». И я, совершенно счастливый, отправился спать. Конечно, не спал, я лежал и думал: «Ах, как хорошо, сын родился, новый человек, каким он будет, кем он будет?» Все существо мое было наполнено новизной, покоем и радостью.

Нечто подобное, но гораздо глубже, я испытывал и теперь. Стоял, пораженный открывшимся, совершенно новым, и ни одна мысль не тревожила меня, все замерло, все было напоено невероятным спокойствием. И стало вдруг ясно, о Ком говорят и поют. Я смотрел на Его икону, а Он смотрел мне в сердце, и мне было так хорошо.

Служба закончилась для меня. Я не чувствовал время. Незаметно разошлись прихожане, ушли певцы с клироса, остались в храме только несколько человек. К ним вышел батюшка с Евангелием и крестом, поставил рядом с аналоем табурет с цветным половичком, присел на него. Началась исповедь.

А я не двигался с места. В храме выключили общий свет. Перед иконой горела лампада. Я стоял и просто смотрел на Него. Вскоре и исповедь закончилась. Священник, разоблачившись, прошел мимо меня, недоуменно посмотрел на застывшего, как мумия, идиота, уставившегося на икону, и на всякий случай перекрестил. Я почти не заметил его.

Какая-то старушка стала мыть пол в храме. И вот, когда немытое место в храме осталось только подо мной, она дернула меня за рукав и сказала:

– Ты бы шел уже.

Я посмотрел на нее, потом на золотой иконостас и теплящиеся лампады, обернулся к дверям, – там, в проеме, было что-то лиловое, сумеречное, осеннее, холодное и промозглое. Посмотрел и спросил ее:

– Да куда же я пойду отсюда?

Она резонно заметила:

– Домой.

И я побрел домой, неся в своем сердце такую вот первую встречу с Богом, которая рождается иногда из всякого мусора в душе.

Теперь, оглядываясь назад, я думаю, как же я мог не замечать всего? Как я мог не видеть, что промысл Божий был во всяком движении моей семьи, во всяком человеке, с которым сводила меня жизнь? Может быть, я просто рос и сейчас расту и многое еще не понимаю. Но я всегда помню эту первую встречу, которая во многом меня изменила. И я думаю, что каждый, кто заглянет к себе в душу, в историю своей семьи, найдет это попечение Божие, которое открывает человеку тайну жизни.

Как-то я спросил священника, который молился за Кольку:

– Батюшка, а для чего человек должен быть христианином?

Он улыбнулся и сказал:

– Для того чтобы быть счастливым.

– Но почему же тогда так много людей живут без Бога?

– Потому что пока еще не произошло встречи. Просто, может быть, нужно однажды, идя по улице, в тишине душевной обратиться к Нему: «Господи, вокруг Тебя столько разговоров, а я не знаю Тебя, откройся мне!»

И Господь не повременит с ответом. Эта встреча – самое начало.