***

Анатолий Солоницын на съемках фильма «Андрей Рублев»

В жизни каждого из нас есть такой человек, который оказал решающее воздействие на выбор пути, по какому тебе предстояло идти. И если задуматься, то непременно вспомнится день, когда душа твоя встрепенулась, проснулась ото сна. Словно тот человек толкнул часы, которые остановились, и они начали свой ход, двинулись, и вы пошли вперед, уже радостно зная, по какой дороге идти.

Он был заводилой и смело менял свой путь, если что-то его сильно увлекало. После седьмого класса он бросил школу, недолго проучился в строительном техникуме, пошел на завод, а потом, когда выбор цели окончательно определился и он решил стать актером, снова вернулся в школу и экстерном сдал экзамены на аттестат зрелости.

В Театральный институт его трижды не принимали. После каждого провала он шел куда-нибудь работать – то корчевал пни в Ивановской области, то вербовался в геологическую партию, то устраивался еще на какую-нибудь работу. Я уже учился на факультете журналистики Уральского университета, когда в Свердловске, нынешнем Екатеринбурге, при драмтеатре открылась театральная студия.

Срочной телеграммой вызвал Толю из Москвы, где он томился, совершенно не знал, куда податься. В Свердловске его «со скрипом», но все-таки приняли. В те времена брали учиться или красивых ребят, типа Василия Ланового, или же «простых парней», типа Николая Рыбникова или Михаила Кононова. Еще брали комиков, а время актеров, не привлекательных внешне, но способных на передачу сложной внутренней жизни, только наступало.

  Но вот с отличием закончена учеба в студии. Толю, как лучшего выпускника, оставили работать в театре, в то время одном из самых заметных провинциальных театров страны. Вот сыграны первые роли, но «томление духа» не проходит. Потому что рутина провинции, где надо играть в спектаклях «про рабочий класс» или же эпизоды в помпезных романтических постановках, продолжала давить, угнетать.

Шли шестидесятые годы. Публиковались прекрасные книги, возвращались к жизни забытые имена. Мы жадно читали, жили литературой, кино. В журнале «Искусство кино» был опубликован киносценарий «Андрей Рублев», который для нас затмил всё прочитанное. Мы не просто были удивлены смелостью авторов, свежестью и новизной содержания, но и почувствовали за текстом что-то тайное, заповедное, что не могли сформулировать и ясно высказать.

Толю сценарий просто обжег, и он решился на отчаянный шаг: на свой страх и риск поехал на «Мосфильм».

Нашел группу «Андрей Рублев». Попросил, чтобы его допустили до кинопроб.

Вы только представьте: никому не ведомый актер, рано полысевший, худощавый, с запавшими щеками, стоит перед режиссером уже с мировым именем – фильм Андрея Тарковского «Иваново детство» был удостоен «Золотого льва святого Марка» в Венеции.

И этот странный человек, который, похоже, ничего не понимает в кино, говорит, что именно он должен воплотить на экране образ великого иконописца. Потому что сценарием он потрясен и чувствует, сам не зная почему, что эта роль – его.

Кинопробы закончены, надо бы сказать об этом провинциалу. Но режиссер, поглядывая на незнакомца, неожиданно отдает команду сделать фотопробы. Он не видит в этом человеке уверенного в себе «актер-актерыча», какие десятками прошли перед ним. Видит скромность и в то же время твердую решимость, даже отчаянность. Видит и еще что-то – тайное, что поймет спустя годы.

  А пока он смотрит фотопробы, потом кинопробы и всё более убеждается в том, что он нашел нужного ему актера.   

Весь худсовет голосует против утверждения Анатолия на роль. Многоопытный Михаил Ромм, непререкаемый авторитет, говорит Тарковскому, что провинциал загубит фильм. Но Тарковский уже твердо решил, что главный герой будущего фильма – Анатолий Солоницын.

Я был просто счастлив, получая от брата известия о событиях, что происходили с ним в те дни. Еще со школьных вечеров, где Толя по настоянию нашей учительницы литературы и русского языка Тины Григорьевны Пивоваровой читал отрывки из классиков прозы или стихи, я был уверен, что брат будет актером, и притом очень хорошим. Всюду, где он работал, обязательно участвовал в художественной самодеятельности и сразу заметно выделялся. И в школе, и на заводе все в один голос говорили: наш Толя будет артистом. И я так считал и никак не мог понять, почему его не принимают учиться в Театральный институт. Приходил в отчаяние, когда он мне звонил, говоря об очередном провале.

И вот он утвержден на роль в кино, да еще какую!

Но он мне написал, что ему ужасно трудно. Предстоит начинать съемки с финальной сцены фильма, самой сложной. Будут снимать эпизод с колокольных дел мастером Бориской. Подросток, который якобы знает секрет колокольной меди, переданный ему отцом, возглавил по приказу великого князя артель – больше взять некого, все вымерли от холеры.

Мальчишка, готовый даже к смерти, потому что никакого секрета отец ему не передавал, на пределе всех своих душевных сил ждет первого удара колокола.

И колокол звонит!

Ликует народ, доволен великий князь, иноземцы тоже. А Бориска, уже никому не нужный, бредет, сам не зная куда, падает.

Толя мне сказал, что он решил молчать до съемок этого эпизода. Решил перетянуть горло шарфом, чтобы голос был сиплым, надтреснутым.

Тарковский пришел в ужас, узнав об этом, – ведь Толя мог навсегда потерять свой голос. Очень просто было взять дублера, который озвучил бы этот эпизод. Но в то же время режиссер убедился: выбор его верен, раз актер всё хочет сделать сам и понимает исполнение роли как дело жизни, ради которого готов на любые испытания.

Толя просил меня приехать на съемки – ему нужен был близкий человек, с которым он мог бы посоветоваться, всё рассказать, что с ним происходит. Ведь он среди чужих людей – все «профессионалы», все «мастера», рядом нет никого, с кем можно было бы поделиться сокровенным.

Я с радостью откликнулся.

И вот я во Владимире, вот вижу брата, его непривычный для меня облик. Он отрастил волосы, забирает их сзади под кепку – чтобы паричок приходился лишь на макушку, а волосы выглядели «своими».

Гостиничный номер его обжит, на стене, перед рабочим столом, фотографии со съемок дивной красоты.

– Ты как будто долго собираешься здесь жить, – говорю я.

– Так и будет, – отвечает он. – Такой ролью надо заниматься, ни на что не отвлекаясь. Буду всё время находиться с группой. Из театра я уволился.

Кадр из фильма "Андрей Рублев". Рублев и дурочка.

Этот поступок произвел на Андрея Тарковского сильное впечатление. Именно на съемках «Андрея Рублева» и началась между ними дружба, которая продолжалась более 20 лет, до кончины Анатолия.

Было тихое утро ранней осени – нежаркое, свежее. От села мы почему-то отправились не по дороге, а через луг. Он был ровным, на нем желтели стога, а там, впереди, белела одноглавая церквушка, стоящая на невысоком холме. Даль была прозрачна, струи теплого воздуха текли в тихую вышину.

– Что это? – спросил я.

– Покрова на Нерли, – ответил Толя.

– Что?

– Покрова на Нерли, – повторил он. – Нерль – это речка. А Покрова – это Покров Богоматери, праздник такой, знаешь?

– Нет, – признался я.

Он кратко объяснил, попутно говоря, как приходится преодолевать невежество, которое в нас заложено со школьной скамьи.

Замечание насчет «невежества» я пропустил – ведь я уже работал в областной газете, собирался устроиться в китобойную флотилию. У меня скоро выйдет первая книжка рассказов, какое тут «невежество»! Пусть я и не пережил увлечение Хемингуэем и Мелвиллом, но хорошо знаю, чем живет современная мировая философия, литература, искусство.

Мы шли по тропе, и мне легко дышалось, и я беспричинно улыбался: солнцу, небу, траве – всему, что видел. Я не понимал, почему мы пошли пешком. Но хорошо было идти и не чувствовать усталости и знать, что впереди идет брат – человек, которого я так люблю и который, кажется, наконец-то счастлив.

  Около церквушки росло несколько деревьев, но они не заслоняли ее, а лишь придавали ей нарядность.   

Скоро я увидел, что церквушка как будто выросла, приподнялась, и теперь ее нельзя было назвать церквушкой. Чем ближе мы подходили к ней, тем стройней и изящней становилось это сооружение, меняющееся на глазах.

«Да что же это? – хотел спросить я. – Почему это?»

Храм Покрова на Нерли

А белый камень церкви становился всё белей, звонче, белее легких облаков, плывущих над ней. Это движение захватывало и храм – казалось, что он тоже плывет, истончаясь в голубизне, сливаясь с ней, становясь ее частью. И уже невозможно было представить этот луг, это небо, это небольшую речку у подножья холма без самой церкви, которая как будто заново открывала глазам красоту и гармонию мира.

– Красавица моя, лебедушка, – сказал он.

Я смотрел во все глаза.

В архитектуре храма всё, до малейшей детали, было подчинено одной цели – устремить строение ввысь, сделать его невесомым, словно парящим. Движение к высоте от самого фундамента начинали пилястры, пучки стремительных вертикалей колончатого пояса подхватывали его. Узкие окна поднимали храм еще выше, к стройному барабану, где мягкие линии луковичной главы продолжали этот полет в синеву неба.

Анатолий говорил не совсем так, но смысл был именно в этом: белый камень должен воспарить, передать ощущение полета.

Мы устроились в одном из стожков, смотрели на храм, изредка переговариваясь. И лишь потом двинулись в обратный путь.

Много впечатлений от той поездки осталось в душе. По просьбе Толи Тарковский разрешил нам посмотреть часть отснятого материала, была и вечерняя встреча с режиссером, который так сильно занимал мое воображение. Были мы и в Успенском соборе Владимира, где частично сохранились фрески Андрея Рублева, были и в Дмитриевском соборе, который Андрей Тарковский называл самым лучшим творением русского зодчества. И когда я возвращался домой, обдумывая всё, что увидел и услышал, понял, что передо мной открылся новый мир, такой прекрасный и совершенный. И еще я понял, уже тогда, что Анатолий прав, говоря о нашем невежестве. О древнерусском искусстве – зодчестве, иконописи, литературе – я знал лишь отрывочно, а об основе всего этого русского чуда – вере, без которой нельзя понять, как наши предки достигли таких высот, – я не знал почти ничего. Но это не огорчало меня, а, наоборот, заставило уже серьезно взяться за изучение древнерусского искусства. Естественным стало и обращение к Православию.

  И когда мне говорят, что в Церковь приходят в минуты скорби, невосполнимых утрат, неутешного горя, я отвечаю, что со мной произошло всё как раз наоборот.   

Я вошел в Храм в минуты радости, даже счастья, высшего подъема духовных сил, когда передо мной открылся мир несказанной красоты и совершенства.

Часы завелись, пошли, душа встрепенулась. И уже невозможно было остановить это движение к Небу, Богу.

Ожидание выхода фильма на экран оказалось мучительно долгим. Толя мне писал, а при встречах говорил, что в «киношной» среде его уже знают, стали приглашать сниматься в другие фильмы, хотя «Андрей Рублев» всё не выходил на экраны страны.

Наконец фильму удалось пробиться на Каннский кинофестиваль, и после оглушительного успеха за рубежом наши идеологические чиновники вынуждены были разрешить прокат картины.

Но фильму дали низкую категорию, что означало показ его на самых захудалых киноплощадках. Это произошло только в 1971 году – то есть через четыре года после окончания работы над фильмом.

Однако всё это только усилило интерес к фильму – его посмотрели все, кто хоть сколько-нибудь интересовался кино.

Кадр из фильма "Андрей Рублев". Рублев на фоне рощи.   

Я впервые смотрел фильм в кинотеатре на окраине города. Вышел, ошеломленный, пережив то, что называется очищением души, или катарсисом, как говорят искусствоведы.

Теперь об «Андрее Рублеве» и Тарковском написаны десятки книг у нас и за рубежом. Но почти ничего не говорят – сознательно или бессознательно – о религиозном содержании картины. Точнее – сокровенном, православном ее смысле. Именно об этом написано в моей «Повести о старшем брате».

Воплощение образа преподобного наложило отпечаток на всю последующую жизнь Анатолия. Свою работу в театре и кино он уже воспринимал как послушание. Вслух – на конференциях, в публичных выступлениях – он говорил, что задача актера – максимально точно воплотить замысел режиссера. Он никогда не спорил с режиссерами, впитывал, как губка, то, что они требовали от него. Именно поэтому, думается, ему удалось сняться в фильмах почти всех выдающихся режиссеров 1970–1980-х годов: у режиссеров старшего поколения – Сергея Герасимова, Александра Алова и Владимира Наумова, Александра Зархи; своих ровесников – Вадима Абдрашитова, Ларисы Шепитько; начинающих в то время – Никиты Михалкова и других.

Он никогда «не выпячивался», скромность и трудолюбие, вплоть до самоотверженности, понимая как свою обязанность актера.

Это шло вразрез с заявлениями наших «премьеров», которые только и толковали о «своем понимании роли», бесконечно спорили с режиссерами.

В позиции Анатолия мне видится подспудное, конечно, монашеское понимание своей работы на земле.

Когда Андрей Тарковский хотел экранизировать «Идиота» Достоевского, Толе предполагалась роль рассказчика, то есть самого Федора Михайловича. Ради этой роли Анатолий готов был сделать пластическую операцию, чтобы быть больше похожим на любимого писателя.

  – Толя, а как же ты будешь сниматься дальше? – спросил Андрей Тарковский.   

– А зачем сниматься дальше, если я сыграю Достоевского? – был ответ.

Показателен в понимании этой позиции человека и актера Анатолия Солоницына пролог к фильму «Андрей Рублев», где «летающий мужик», рискуя своей жизнью, прыгает с колокольни церкви в небо.

Его воздушный шар сшит из каких-то кусков кожи. Наполнить шар паром помог ему напарник, которого растерзала толпа. Но нашего воздухоплавателя она всё же не успела настигнуть.

И вот он парит в воздухе и, удивляясь самому себе, тому, что всё же взлетел в небо, говорит:

– Летю!

И радостно смеется.

Кадр из фильма «Андрей Рублев»

    Поразительно снято начало полета. Это ведь храм Покрова на Нерли. Но он показан не открыточно, не фронтально. 

Вот стены храма накренились, отодвинулись – мы смотрим на них с точки зрения шара, летящего мужика. Увиделись рельефы на стенах храма – это львы, символы царя Давида. Стены еще отодвинулись, и вот весь храм увиделся с высоты, с куполом и крестом, плывущими в небе.

И то ощущение полета, которое возникло у меня в душе, когда я впервые увидел храм, повторилось и сейчас, запечатленное кинокамерой.

– Эй вы, догоняйте меня! – счастливо кричит таким маленьким коровкам, которые пасутся внизу, на лугу, свершающий, может быть, первый полет в истории человечества русский мужик.

Но уже через несколько мгновений он испуганно произносит, почувствовав, как горячий воздух выходит из шара:

– Ой, что это?

Земля стремительно приближается.

Ближе, ближе…

– А-а-а! – только и успел предсмертно крикнуть мужик.

Если ты оторвался от земли, осуществил свою мечту, неизбежно будет падение, смерть?

Что же это? Если ты оторвался от земли, осуществил свою мечту, неизбежно будет падение, смерть? Расплата за твое дерзновение?

Если бы так, то смысл фильма получился бы слишком примитивным.

Всё дело в том, что полет мужика не кончается гибелью. Он кончается финальной сценой, когда преподобный прижимает рыдающего подростка к груди и говорит ему надтреснутым голосом:

– Такой праздник для людей устроил, а еще плачет… Ну всё, всё… Пойдем по Руси, ты колокола лить, а я иконы писать… Ну всё, всё…

И тут…

Стылая весенняя грязь начинает превращаться в угли горящего костра. Постепенно появляются краски икон…

Вот мы увидели изображение парящего голубя…

Это же Дух Святой!

Изображение из черно-белого стало цветным. И вот под дивную музыку мы увидели и летящего Ангела…

Складки одеяний…

И предстала перед нами Святая Троица.

Андрей Тарковский и Анатолий Солоницын на съемках "Андрея Рублева".

Думаю, что не сознательно, а скорее интуитивно, то есть по Промыслу Божиему, Андрею Тарковскому удалось свидетельствовать миру веру православную, свидетельствовать Бога.

Да, летающий мужик разбился.

Но он всё же совершил полет!

Да, жизнь Анатолия Солоницына рано оборвалась – в 47 лет.

Но он совершил полет!

Да, жизнь Андрея Тарковского тоже рано оборвалось – к тому же на чужбине.

«Я умираю от той же болезни, что и Толя Солоницын», – записал он в своем дневнике.

  Но он совершил полет!   

А от скольких людей мне доводилось слышать, что к вере они пришли благодаря фильму!

В том числе и от священнослужителей.

Что же до меня, то я и сегодня вспоминаю тот тихий осенний день со светлой радостью.

В китобойную флотилию меня не взяли – я оказался «невыездным». И слава Богу.

И творческий, и жизненный путь определились для меня – я вернулся на Волгу, на родную землю, где живу и сейчас.

Всё, что я пишу, невольно сопоставляю и с «Андреем Рублевым», который для меня есть мерило художественной правды и силы.

И спрашиваю себя: «А что сказал бы Анатолий? Как оценил сделанное мной?»

А если мне надо сказать о России, о Православии, я смежаю глаза и вижу белый храм на взгорке у реки.

Вот храм становится всё выше и выше, плывет в прозрачной осенней голубизне. Крест вспыхивает на солнце.

Полет не кончается, брат, идущий по тропе, поворачивается ко мне и радостно улыбается, видя слезы на моих глазах.