Сегодня во сне снова видел, как меня призывают в армию. Даже смешно: мне уже за пятьдесят, а всё никак не наслужусь. И чем старше становлюсь, тем чаще вижу этот сон:

Я вновь безропотно одеваюсь в военную форму, натягиваю солдатские сапоги и спешу в строй. Стою среди товарищей, с кем вместе служил много лет назад в Калужской области. Вглядываюсь в их лица и радуюсь от того, что мы снова вместе.

Когда в очередной, наверное, уже раз в десятый, я снова прибыл в свою часть, то наконец поинтересовался:

— Сколько же можно меня призывать, это уже в который-то раз?

И кто-то невидимый ответил:

— Больше некого.

Потом пришло осознание, что на самом деле я давно не рядовой, а целый капитан.

Звание пускай и невысокое, но всё-таки, лейтенант взводный уже не имеет права командовать мною как раньше, да и как офицеру мне полагаются какие-то льготы. Ну, хотя бы ходить на обед в офицерскую столовую.

Наша воинская часть была уникальной. Такая на весь Варшавский договор одна единственная. Все мы считались курсантами и учились на курсах по подготовке офицеров запаса. Каждый из нас уже имел высшее образование, и многие успели поработать по специальности.

Наши учебные взвода формировались по-особому. Дело в том, что в часть мы прибывали из своих военных округов. А каждый округ формировался по территориальному принципу. Потому в нашей роте кроме славян служили ещё и мои соседи-прибалты, а также представители всех закавказских и среднеазиатских республик. Прибывали и представители северных народностей. Помню, у нас во втором взводе имелся даже свой курд.

Призывников распределяли так, чтобы не образовывались землячества, хотя все мы, взять тех же белорусов, дружили и даже сформировали свою футбольную команду. Понятно, что никакой дедовщины среди нас не было, а те, кого принято называть «дедами», прилагали все силы, чтобы помочь молодым бойцам акклиматизироваться на новом месте жительства сроком на четырнадцать месяцев.

Только однажды у нас во взводе случился неприятный инцидент. Один курсант азербайджанец учинил подлость, а свалил всё на другого сослуживца, русского паренька из Калининграда. В тот же день после отбоя я зашёл в туалет, и увидел как ребята азербайджанцы «воспитывали» своего земляка, чтобы тот не позорил их родину перед другими курсантами.

Наша часть была организована на базе бывшей ракетной точки шахтового базирования. Ракеты по самому первому договору с американцами о сокращении ядерных вооружений вывезли, а сами шахты (точно не помню, сколько их там было) взорвали. Первый раз в своей жизни я видел металлическую арматуру толщиной в кулак. Когда шахты взрывали, взрывчатки, видать, не пожалели. Многотонные металлические и бетонные обломки от них валяются раскиданными на сотни метров вокруг.

В свободное время мы нередко бродили по лесу, что уже подрастал рядом с бывшими шахтами, лазили по подземным лабиринтам пусковых позиций, загорали на бетонных обломках. Пойти ещё куда-нибудь кроме как в лес или на небольшое озеро было некуда. Ближайший населённый пункт, посёлок Заречье, находился от нас в восьми километрах, но ничего интересного для меня там не было.

Гуляя среди обломков некогда грандиозных сооружений, я часто ловил себя на мысли, что где-то я уже видел что-то подобное. И однажды меня осенило. «Сталкер»! Ну конечно. Как же я раньше не догадался? Кстати, гениальный Тарковский вполне бы мог снимать здесь у нас римейк своего знаменитого фильма. Пейзаж вполне подходящий, а взорванные шахты из-под баллистических ракет, несущих ядерные боеголовки, только добавили бы в картину внутреннего напряжения и эмоционального окраса.

За четырнадцать месяцев пребывания в воинской части, так удачно вписавшейся на месте взорванных шахт, я настолько сроднился с царившей вокруг меня разрухой, что, покидая наш лес впервые после столь долгого перерыва, рассматривал людей в обычной гражданской одежде и удивлялся, что живут они среди совершенно целых строений.

Но время, проведённое в разрухе, не прошло для меня бесследно, она проникла в моё подсознание, незаметно став уже частью меня самого. Более того, я притягивал её к себе, словно неудачник, постоянно попадающий в какие-то нелепые ситуации. А может, она просто удобно пристроилась у меня за спиной, копирует мою походку и следует за мною след в след? Оборачиваешься — никого, идёшь дальше — и слышишь, как сзади снова хрустит подмерзший снег.

Помню один красивый американский фильм о том, как нашему миру пришёл очередной конец. И вот самый драматичный момент главный спаситель мира мчится по шоссе, а дорога за ним, где он только что пробежал, вдруг начинает расходиться и шоссе очень эффектно проваливается под землю. Ещё минута такого бега — и провал неминуемо утащит в себя и доблестного американца. Но в какой-то момент герою удаётся преодолеть разбушевавшийся катаклизм, он спасается сам и спасает земной шар.

Или вот ещё, но это уже приключения из мультяшного мира. Тот, который нравится всем, спасаясь, бежит куда-то или от кого-то. Неожиданно на его пути вырастает мост, который всем своим видом свидетельствует, что как только кто-нибудь попробует им воспользоваться, он немедленно развалится. Только деваться некуда, и тот, кто нравится всем, пускается на риск. Мост действительно рушится, но рушится по частям, буквально наступая на пятки бегущему. Герой побеждает — и это правильно: герой обязан побеждать.

Со мной всё по-другому. Я никуда не бегу. Я просто иду, а разруха идёт за мной. Иногда она даёт мне фору, заставляя себя ждать. А иногда норовит меня обскакать и вырывается вперёд.

Иногда во сне я марширую вместе с моими товарищами. Когда нам, построившимся на плацу лысым робким новобранцам, командир роты заявил, что мы ещё вспомним время армейской службы как самое лучшее время в жизни, казалось, он над нами издевается. Очень уж тосковали мы по дому и тем, кто остался нас ждать. Потом была напряжённая учёба и многое из того, что присуще нормальной армейской жизни.

Прошло четырнадцать месяцев. Помню, как мы, прощаясь, обнимались друг с другом, обменивались адресами. Ни с кем из своих ребят я потом не виделся. Только с одним товарищем уже лет через двадцать мы поговорили по телефону.

Прав был наш командир: действительно, то время — одно из лучших. Тяжело идти по жизни в одиночку, очень не хватает тех, кто шёл с тобой в едином строю. Ведь это так здорово — в любой момент ощутить и, если надо, опереться на локоть друга — и того, что слева, и того, что справа.

***

Фото: Гена Михеев

Сейчас я знаю: это было не просто слово, а некая малая точка, крошечное отверстие, сквозь которое наш ничего не подозревающий мир соприкоснулся с какой-то антиматерией, чёрной дырой. В месте соприкосновения сперва появилась малая, едва заметная трещинка. Трещинка увеличивалась. Вот это уже отверстие величиною в палец, потом — воронка, и вот уже целый водоворот, неумолимо втягивающий в себя весь привычный нам мир.

Началось всё с введения сухого закона. Идея хорошая, но зачем было рубить виноградники? Чем провинился виноград – живительный сок земли? Виноградное вино (и никакое другое) участвует в таинстве Евхаристии. Взялись крушить лозу, и началась разруха. Почти незаметно, но всё чаще закрывались предприятия. Мы говорили: «И правильно! Пускай рынок делает своё дело!» После закрытия предприятий стали «закрываться» деревни и даже маленькие города. Появились продуктовые карточки. По ним мы жадно затоваривались продуктами, на которые даже в неизбалованные деликатесами советские времена мало кто обращал внимания. Еще не умерли те, кто помнил войну, поэтому соль и спички сметались с магазинных полок мгновенно.

Людям перестали платить зарплату. Помню, как забастовали учителя нашей поселковой школы. Боролись до последнего, так что ребёнка пришлось возить учиться в другой город.

Наши войска в спешном порядки покидали Европу. Людей вывозили в чистое поле и забывали о них. Вчерашние военные и спортсмены сбивались в стаи и принимались нещадно воевать друг с другом. В каждом городе появлялись барахолки, бывшие спортивные стадионы теперь назывались рынками.

Разруха шагала по стране. Та не выдержала и принялась разваливаться на части.

В те дни мы с матушкой попали в Вильнюс. Помню, как спешно реставрировался старый город на деньги ещё союзного государства. В то же время в самом центре рядом с костёлом короля Казимира бойко распространялись националистические газеты с неизменным эпиграфом: «За нашу и вашу свободу».

Московское метро превратилось в место проповеди для множества самых разных сект. Стены, фонарные столбы, тамбуры электричек — всё было оклеено агитками с фотографией Марии Деви Христос. Казалось, будто полстраны, нацепив на себя белые балахоны, пританцовывает под звяканье маленьких металлических тарелочек в руках, в то время как другая её половина валом валит в «Хопёр» и «МММ».

Воронка всё раскручивалась. Пришла война. Начавшись далеко на Кавказе, она докатилась до Москвы и прошлась по столице взрывом жилых домов. Страх, непременный спутник разрухи, копеечным спиртом «Ройял» щедрым потоком вливался в глотки сограждан. Героин продавался свободно, точно семечки. Люди мёрли словно мухи, и их никто не считал.

Как-то незадолго до перестройки мы с моей будущей матушкой гуляли после работы по посёлку и рассуждали, как хорошо, что мы живём здесь, у нас, а не в какой-нибудь капиталистической стране. У нас, в отличие от них, есть уверенность в будущем, а у них одно только беспокойство о завтрашнем дне. Знали бы мы тогда, что нас ждёт в нашем ближайшем будущем!

Мы не только наблюдали все эти события, но и становились их непосредственными участниками — пускай вынужденно, но так было. Уже работая на железной дороге, принёс немного денег положить в какой-то из тогдашних банков. Спрашиваю у человека, который оформлял мой вклад:

— Скажите, а вы меня не обманете?

Клерк, на вид много меня старше, опустил глаза и глухо произнёс:

— Нет, конечно же, нет!

И я понял: этот седой мужчина меня обманывает. Мне стало неловко от того, что я догадался об этом. Сделал вид, что поверил, и отдал ему деньги.

После службы в армии я успел поработать в совхозе, но хозяйство рушили на глазах, и я ушёл на железную дорогу. Разруха, за какие-то несколько месяцев, проглотив совхозное стадо и комбайны с тракторами, отправилась разыскивать меня на станцию. Она заявилась — и на дорогах начались повальные грабежи. Не в кино, а в реальности я видел подчистую разграбленные товарные вагоны и огромные морские контейнера, и ещё многочисленную армию духовных наследников батьки Махно. Нередко, работая по ночам, мы привычно дремали под треск автоматных очередей и доносящиеся человеческие крики.

Из тогдашних открытий: кровь, смешиваясь с мазутом, тоже становится чёрной.

Фото: Гена Михеев

В утешение Господь посылал мне удивительные сны. Ко мне приходили мои друзья, с кем когда-то я служил в одном взводе. Они улыбались и звали к себе. Я сбрасывал «гражданку», быстро надевал военную форму и спешил занять своё место. Локоть к локтю в едином строю.

Прошло ещё десять лет моей жизни, и я стал священником. Не по собственной воле. По благословению, облачившись в длинный чёрный подрясник, все эти годы продолжаю ощущать себя железнодорожным рабочим.

Для меня впервые за много лет наступило время собирать камни и из этих камней строить церковь. Собирать труднее, чем разрушать. Но мы упорно возводили свой огромный, стоящий на самом высоком месте во всей округе храм. Нужно, чтобы люди увидели отстроенную нами белую колокольню высотой в сорок три метра и поверили, что разруху можно остановить. Ведь если фактически без денег на одном голом энтузиазме мы сделали это — значит, можно делать и что-то большее.

Кто-то поверил, а кто-то, из родившихся в начале этой самой перестройки, даже не представляет, что люди когда-то строили, и всё было по-другому. Они так привыкли жить в состоянии разрухи, что не обращают на нас никакого внимания. Они не понимают, что разруха уже пробралась в их зрительные нервы, и они наблюдают мир её глазами.

В конце года покончила с собой одна женщина. Повесилась у себя в квартире ни с того ни с сего. Сидели с подругой, что-то вспоминали, немного выпивали. Она не была алкоголичкой, но компанию «поддержать» никогда не отказывалась. Общаются они с подругой, вдруг она точно что-то вспомнила, извинилась — и бегом в ванную. И не возвращается. Подруга, устав ждать, стучится к ней в дверь, потом входит в ванную комнату и видит хозяйку, висящую на хлястике от её же халатика.

В это время в квартире находилось несколько человек. Никто не пил. Все в ужасе, ничего не могут понять. Нет причин себя убивать, здоровье в порядке, в семье всё благополучно, а на выходе — трагедия.

После сорокового дня я пришёл освятить их дом. Вхожу и сразу вижу проломанный пол в прихожей. Он не то чтобы совсем проломан, но яма приличная. Стены почти везде без обоев. Когда-то, очень давно, обои здесь висели, но время шло, бумага ветшала, а поклеить новые никто не догадался. Передо мной межкомнатная дверь. Вернее, в этом месте раньше была дверь, сейчас уже нет. Только коробка. С одной стороны кусок коробки отломан почему-то вместе с частью стены. И так, куда не глянешь, везде.

Меня встречает молоденькая девочка, как оказалось, мама двоих малышей. Муж работает, оба непьющие. Проводит меня по квартире и на общем унылом фоне домашней обстановки я вижу компьютер с современным монитором, дорогой телефон.

— Почему вы так живёте?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, вот так, с проломанными стенами и оборванными обоями?

— Не знаю, — пожимает девочка плечами, — мы всегда так живём.

Много лет назад, в самом начале нового тысячелетия, в одной деревне меня попросили освятить три 16-квартирных дома. Я побывал почти в каждой из этих квартир, везде обитали люди, но из них пригодными к жизни оставалось всего четыре или пять. В остальных царила разруха. За несколько лет в этих квартирах произошло больше десятка самоубийств.

***

Приходит ко мне один мой старый знакомый, я его помню ещё ребёнком. На моих глазах яркий, подающий надежды молодой человек, юность которого пришлась на годы новейшего лихолетья, сначала потихоньку спивался, а затем, где-то разжившись пистолетом, нацепил на голову маску и превратился в гангстера. И пошло: тюрьмы, пьянки. Пьянки, тюрьмы. Вот человеку под сорок. Он пытается начать новую жизнь. Устроился работать, бросил пить. Прошло года три, я вижу его в храме.

— Батюшка, со мной происходит что-то непонятное. Последние дней десять я совсем не сплю. Состояние какое-то коматозное, живу точно зомби. Вечером специально ложусь пораньше, чтобы хоть немного полежать. Где-то за полночь в кухне начинается движение, открывается дверь и ко мне направляется целая делегация. Люди-тени, но на ногах у них вполне реальные колокольчики и маленькие медные тарелки. Они медленно, громко топая ногами, движутся прямо ко мне. А топают исключительно в такт биения моего сердца. Мне страшно. И одновременно очень холодно.

Подходят ближе, и вот я уже ясно различаю женщину и двух мужчин. «Вставай, пойдём». Я встаю и отправляюсь с ними на улицу. Вижу лестницу и как я по ней спускаюсь вниз. Потом заснеженная улица. Ночь. Мы молча делаем круг по посёлку и выходим на поле за гаражный кооператив.

— Что это за барак? – Спрашиваю у моих спутников и показываю на непонятно откуда взявшееся здесь строение. В таком бараке я сидел в одной из зон. Только этот несравнимо больше.

— Пойдём, посмотришь.

Заходим. В помещении по стенам сплошные нары от пола до потолка. На нарах люди в серых робах пытаются согреться под тонкими серыми одеялами. Мы идём вдоль прохода, люди равнодушно провожают меня глазами. Вдруг я начинаю узнавать некоторых из сидельцев.

— Да, — кивает головой сопровождающая меня женщина, — когда-то эти люди жили у вас в посёлке. Теперь они здесь у нас.

Я иду и иду, барак какой-то бесконечный.

— Шестнадцать километров длиной, — уточняет спутница, — скоро и ты к нам сюда придёшь.

— К вам? Я не хочу к вам!

— Это уже решено.

— Батюшка, я не хочу к ним, если бы вы знали, какие у них злые глаза. Помогите мне!

Я принял у него исповедь и велел обязательно причаститься. Но мой знакомый в храм больше не пришёл. Я ждал, но пришла его мама. На голове у неё был чёрный платок.

— Он умер. Совершенно трезвым, планировал причаститься, но не успел. Сердце остановилось.

В ночь, когда его увезли, я внезапно почувствовала такой холод, что не могла согреться под двумя тёплыми одеялами. И подумала: «Наверно сейчас тело моего мальчика положили в холодильник. Потому и мне так холодно».

Через неделю после панихиды она вновь подошла.

— Этой ночью я вновь испытала страшный холод. А потом услышала, как откуда-то из кухни ко мне в комнату направляется целая процессия. И такое впечатление, будто у них к ногам привязаны бубенцы и маленькие литавры. Они идут и топают ногами. Ночь, тишина, и на фоне тишины звенящие литавры и бубенцы.

— А топают они точно в такт биения твоего сердца…

— Да. А, а откуда ты знаешь?

— Твой сын мне рассказывал.

— Мне он тоже рассказывал, но сама я ничего не слышала, потому и не верила. Они приближаются, а я молюсь. Кричу, прошу о помощи. Тени подошли вплотную. Я даже различила, что ближе всех ко мне стоит женщина. Сердце у меня в пятках, а губы шевелятся: «Господи! Пощади моего сыночка»! Пришельцы ждут, потом молча разворачиваются и уходят из комнаты.

Эта женщина дождалась утра — и бегом в храм. Раньше она изредка заходила в церковь, сейчас не пропускает ни одного воскресного богослужения. Страх заставляет ходить.

***

Мы радуемся, когда рождается новый человек. Расспрашиваем счастливых родителей, дедушек и бабушек:

— Ну, как? Вас можно поздравить?

— О! Спасибо! Младенчик три пятьсот и пятьдесят три сантиметра ростом. Все, слава Богу, чувствуют себя превосходно!

Но редко кто спросит, как умирал человек, а если и спрашивает, то скорее из вежливости. Словно на тему смерти наложено некое табу. Между нами так принято. Мы боимся её и умолкаем перед ней. Мало кто знает, как умирают люди, разве только самые близкие и, вот, священники.

Бывая в Черногории и Болгарии, я обратил внимание на специальные доски объявлений. Их много. Через них родственники извещают, что скончался такой-то человек, и сообщают о времени и месте прощания. Мудрый обычай! Нужно рассказывать, как люди уходят из жизни. Возможно, те, кто остаются жить, не повторят ошибок тех, кто уже ничего не может исправить.

Сцепились у нас как-то две женщины, из-за мужчины, понятно. Громко дрались на глазах у множества людей. Напереживались, нанервничались и обе тяжело заболели. Одна сгорела быстро, другая умирала долго и мучительно. Я был у неё прошлой зимой, пособоровал и причастил. Она поднялась и ещё год жила. До последнего дня вставала, сама за собою ухаживала, говорить вот только не могла.

Незадолго до кончины взяла листок и написала: «Всё последнее время рядом с собой вижу тень человека точно в наброшенном на голову капюшоне. Человек не оставляет меня ни на минуту, всюду сопровождает. Рядом с ним ребёнок. Мальчик с очень злыми глазами. Время от времени он на меня набрасывается и избивает. Бьёт больно, не по-детски. Мне страшно».

Почему она меня больше не пригласила? Я бы ей помог. Может, стеснялась потревожить? В прошлый раз я не взял предложенных ею денег. Люди не решаются звать священника, но только они в такой ситуации способны им помочь.

***

Посмотрел «Сталкера». Став священником, я его ни разу не пересматривал. И понял Тарковского: его сталкер — это священник. Раньше думал, сталкер — чудак, фантазёр не от мира сего. Мечтатель, вознамерившийся показать таким же не от мира сего дорогу в комнату исполнения желаний.

Только путь к счастью сложен и очень опасен. Люди, что рискуют по нему пуститься, — самые разные, а путь один и комната одна. Чуть только неверный шаг — и всё: ты пропал. Идти по этой дороге трудно, а быть сталкером ещё и смертельно опасно. Тот, кто ведёт за собой других, не ищет своего. Он только проводник. Тарковский устами своего героя так и говорит: потянешься вслед низменному земному — получишь, а вскоре, глядишь, и вздёрнешься.

Время шло, менялось моё отношение к каждому очередному факту моего призыва в действующую армию. Помня, что я священник, стал предлагать использовать меня в качестве военного капеллана.

Всякий раз, просыпаясь, обещал себе уж в этом-то году обязательно съездить в свою родную часть. А что тут ехать? Калужская область, Ульяновский район. Да я за день обернусь! Если отправиться с утра пораньше, то вечером уже буду дома.

Наконец, открыл на днях карту и принялся составлять маршрут. Потому, опережая события, этой же ночью вновь оказался в своей части. Иду — и ничего не понимаю. Где все? Почему вокруг меня одни руины?! Подхожу к своей казарме, хочу войти, а меня кто-то предупреждает: будь осторожен. Медленно поднимаюсь по лестнице. Ни одного целого стекла, вывороченные с коробками двери. Вхожу в расположение роты: полов нет, проломанные стены. Смотрю в сторону левого дальнего угла. Когда-то там стояла моя двухъярусная койка. И вижу нескольких моих товарищей. Они стоят и ждут меня. Увидели и молча машут руками. Подхожу ближе и слышу:

— Шура, нас больше нет. Не надо тебе сюда ехать.

Проснулся в ужасе. Сон в деталях стоит перед глазами. «Нас больше нет». Как это — нет?!

Потом соображаю: надо посмотреть в интернете! Почему я до сих пор не набрал в поисковике адрес моей части?!

Ага, вот она знакомая бетонка. Только это старый снимок. Оказывается, бетонки уже нет. Зато есть много других фоток. Вот улыбающиеся лица курсантов на чёрно-белых фотографиях из прошлого и множество цветных снимков из грустного настоящего. А вот объявление: набирается группа любителей экстремального отдыха. Есть возможность «прокатиться по бездорожью, побродить среди взорванных ракетных шахт», покушать шашлыки и сфотографироваться на фоне остатков бывшей воинской части.

«Нас больше нет». А как же я? Я-то остался. И все эти пятнадцать лет ко мне приходят готовые отправиться в путь и просят показать им дорогу в комнату исполнения желаний. Несмотря на трудности, они мечтают пройти сквозь разруху, увидеть свет и подняться к свету. За эти годы и мы протоптали изрядную дорожку. Так что при желании любители экстрима легко могут найти себе проводников и отправиться в путь.