Серо было этой осенью. Промозгло. Серо настолько, что казалось, солнце уже никогда не выглянет. Так и угаснет свет. Растворится в сумраке кронштадтских улиц. И снег не выпадет. Оттого и лица у людей были хмурые, недружелюбные.

А тут идет по улице молодой священник и улыбается. И так улыбается, что светло вокруг него. Кто-то улыбнется ему в ответ, подойдет под благословение, иной же нырнет в сырую тень проулка, как будто света испугается, третий будет долго смотреть ему вслед, словно забыл спросить чего…

Архип и Федор, завидев священника, тоже юркнули в арку двора.

— О! Щас нам Бог на четверть подаст! — сказал Архип. — Давай, Федор, скидавай свои сапоги!

— Чего? — не понял Федор.

— Скидавай сапоги, а то не успеем.

— Дак, а чего? — не понял Федор.

— Видел же, отец Иоанн идет, ему до дому чуть осталось. Выйдешь навстречу босиком, он ни за что мимо не пройдет. Свои отдаст. Сымай, ты и одет похуже. На босяка сойдешь.

— Да грех это! — дошло до Федора.

— Какой грех? — скривился испитым лицом Архип. — Ты человеку добро помогаешь делать. Батюшка у нас юродивый. Утром бы успели к раздаче у дома, так по три копейки бы кажному взяли… Проспали. Давай же! — Архип уже стягивал с товарища сапоги. — Давай. Я тут схоронюсь, а ты просто иди навстречу. — И почти вытолкнул босого Федора на улицу.

Федор какое-то время стоял, удивленно рассматривая свои грязные босые ноги, бахрому заношенных штанин, почувствовал, как холод брусчатки пробирает и поднимается вверх.

— Иди! — крикнул из арки Архип.

И Федор пошел, опустив голову, глядя на свои неухоженные ноги. И очень ему вдруг захотелось, чтобы батюшка не заметил наготы его ног. Так захотелось, что аж душу защемило, похмелье отступило, будто его можно было вылечить стыдом. И шел он, словно крался, вдоль стен. Авось проскочит…

Не проскочил.

— Ты что, любезный, босиком? Ноябрь на дворе… — услышал он голос священника над своей грешной головой.

— Да вот… — более и сказать не мог ничего.

— Потерял, пропил, сняли? — только-то и спросил батюшка.

— Сняли, — механически повторил последнее услышанное слово Федор.

— Ну прости их, — сказал отец Иоанн, — может, им нужнее.

— Угу… — Федор не подымал глаз.

— Вот что, мне тут совсем немного осталось. Бери-ка мои! У меня новые. Вчера подарили. Точно тебе говорю. Размер у нас, похоже, один. Бери-бери!.. — священник уже стягивал с себя сапоги.

— Дак это… батюшка… — Федор не поднимал глаз.

— Одевай! Так оба мерзнем, а так — один обутый будет. Одевай. — И сам стал одевать Федору свои сапоги. — А мне тут с квартал осталось. Пойду. И ты иди с Богом. Да не напивайся более. Перекрестил и пошел.

Когда Архип подошел к Федору, тот плакал. Так и стоял, как оставил его отец Иоанн. И плакал. Слезы капали на новые сапоги, подаренные священником.

— Ну, чего я говорил?! — радовался Архип. — Пошли, в лавке у Морозова поменяем.

— Грех это, — всхлипнул Федор.

— Да чего ты?! — не понимал Архип, — Догони и отдай, раз так! Помрем с похмелья! Может, нам Бог его руками подал? Чуешь? То-то… Грех — это, вон, карманники — в Андреевском-то соборе уже и не по одному карманы чистят. Теснота там на службах такая, что рука сама в чужой карман лезет. А мы не крадем! Мы по милости взяли… Пошли… — Архип подтолкнул Федора, — пошли. Там, вона, обратно переоденешь… да пошли быстрее к Морозову, он новые сапоги для кого из своих рабочих возьмет.

И вправду — сапоги на бутыль-четверть и еще на кое-какую снедь сторговали. И ушли пить сначала в дворницкую к Архипу, а уж когда, как водится, внутрь попало, то остальное, коли душа просит, найти проще. И сапоги батюшкины забылись…

И забылись бы совсем, коли Архип на последние двадцать копеек не подхватил бы извозчика до трактира «Мыс Доброй Надежды», где надеялся встретить одного своего старого собутыльника из бывших матросов. И встретил ведь! И дальше гулянка пошла. Пили под корюшку на развернутом листе «Кронштадтского вестника». И Федора уже подхватило и понесло, и голову закружило, да вот когда очередной раз ставил рюмку на стол, встала она, как нарочно, на объявление в газете о том, что в доме трудолюбия будет читаться слово протоирея Иоанна Ильича Сергиева против неумеренного употребления спиртных напитков. И снова Федор увидел, как руки священника надевают на его грязные ноги новые ладные сапоги.

— Господи… — только-то и смог прошептать, и никакой алкоголь не мог более приглушить голос совести.

Сам по себе трезветь начал. И от вида водки затошнило даже.

— Пойду я, — сказал тихо Архипу, который травил какую-то байку матросам.

— Чего? — изумился Архип.

— Пойду, — твердо ответил Федор и поднялся. — Без меня дальше.

— Так это?.. — Архип не знал, что сказать.

— Не серчай. Чего-то мне худо…

— Ну так. От водки бывает. Но водкой же и лечится, — вставил хмельной друг Архипа.

— Н-не… Пойду я…

И пошел сквозь трактирный гомон и дымную хмарь, но и на серой холодной улице ему не хватало воздуха. В Андреевском соборе ударил к вечере колокол. Федор вздрогнул, вздохнул глубоко, насколько позволяла грудь, и пошел, пошатываясь, в сторону храма… Околоточный, что спешил в трактир на шум начинающейся драки, посмотрел на него с подозрением, но останавливать не стал. Зато остановился рядом извозчик.

— Двадцать копеек в любую сторону, — сказал он привычное.

— Нету у меня… Я в храм… — почти прошептал Федор. — Надо мне. Худо…

— К батюшке? На общую исповедь? — спросил извозчик. — Садись, и мне, пожалуй, пора съездить. Садись, денег не возьму, а то упадешь где-нибудь, замерзнешь.

— Да что же это такое, Господи? — изумился Федор и полез в коляску.

***

— Вот, матушка, Василий Федорович, велели передать, — посыльный кланялся Елизавете Константиновне.

— Какой Василий Федорович? — матушка с грустью смотрела на сапоги.

— Морозов, матушка. Помните, батюшка Иоанн молился, когда дочерь у него болела. Вот тот. На словах сказал, мол, батюшка, может статься, опять без сапог придет. Обует сирого кого…

Матушка с изумлением смотрела на сапоги. Потом подняла взгляд на посыльного.

— Да не ты ли на прошлой неделе их и принес?

— Я! — широко улыбнулся посыльный. — Точно я. Те — самые. Их сегодня забулдыги Василию Федоровичу сторговали. А он и купил. Потом меня к вам отправил. Просил только ничего батюшке не говорить. Пусть, говорит, будут, как будут. Не скажете ничего? — посыльный обезоруживающе улыбался.

— Не скажу, — вздохнула Елизавета Константиновна. — Чай, не первые сапоги…

— А тут еще припасов каких послал Василий Федорович, — посыльный протянул сверток. — А нету самого-то батюшки? Благословиться? — с надеждой заглянул он за дверь.

— Да ведь нет! Поди, еще босиком куда зашел! Он же никому не отказывает.

— Знаем, знаем. Дай Бог ему здоровья. Не простудился бы. Ну, пойду я. — Он еще постоял с минуту, словно чего-то ждал от матушки.

— Иди с Богом, — отпустила она.

Посыльный развернулся и почти побежал — засеменил, не оглядываясь. А Елизавета Константиновна перекрестила его вслед и еще стояла какое-то время, всматриваясь в тревожную сырость улицы.

— Не скажете ничего? — повторила для себя просьбу посыльного Елизавета Константиновна и улыбнулась.

Уж в первые годы жития с отцом Иоанном все сказала и все поняла: с кем живет и куда путь держат.

— Для чего бедных Господь оставил? — спрашивал ее батюшка и сам отвечал: — Чтобы богатые милостью к бедным заслужили себе милость Божию. Да вот сам богатым никогда и не был.

— Помнишь же, Лизанька, у Матфея: «что вы сделали одному из бедняков — братьев моих меньших, то сделали Мне».

— Помню, — покорно соглашалась матушка, и тут же без труда забывала, куда ушло небольшое жалование да и все пожертвования.

«Интересно, узнает ли свои сапоги?», — подумала матушка, посмотрела на них внимательно и увидела на носках разводы-капли.

— Никак плакал кто над сапогами-то? — подивилась Елизавета Константиновна, но тут же спохватилась о другом: — На вечерю-то тоже босиком ушел или одел кто?

* * *

Архип с трудом пришел в себя. Понял, что помимо похмелья, еще и бит. Где? Когда? Ах ты ж! Как говорят матросы «потерпел аварию под Мысом Доброй Надежды». Где уж там добрая надежда?

Как оказался в своей дворницкой — не помнил. Сам пришел или привез кто? С трудом встал и потянулся к ковшу с водой. Пил долго, обливаясь, почти весь ковш выпил. Потом обессилено сел на топчан, пытаясь унять дрожь в руках. Не проходило. И посмотрел вдруг на ноги.

Босые! Босые и черные!

Стало быть — сапоги сняли! Яловые! О! И кушака нет! Ладно хоть поддевка на месте.

Снова потянулся к ковшу. В дверь постучали.

— Открыто! — прохрипел Архип. Дверь открылась, и с улицы вместе с первым снегом зашел околоточный. Отряхнул фуражку, осмотрелся.

— Ну, Архип Прохорович, догулялся ты нынче. Наши-то тебя с самого «Мыса» привезли. Без сапог уже.

Архип опустил повинную голову.

— Какой день-то уже?

Дворник пожал плечами: не помнил.

— То-то… В общем, ты у нас вместо опоры порядка стал сам… Как это выразиться… Ну ты понимаешь. Велено тебя менять. Бектимир давно на твое место просится.

— Татарина на мое место?! — взвился мигом Архип, но боль и слабость похмельная в ногах уронили его обратно на топчан.

— Татарина на твое место, — твердо сказал околоточный, — он не пьет. Ему Аллах не велит. А от тебя службы последнее время никакой. И все твои заслуги прежние забылись.

— Так я ж вам смутьяна поймал! Чуть он меня с нагана не пристрелил.

— Помним, помним, Архип. Потому… Три дня тебе. Сразу на улицу не гоним. Найдешь другое место и освобождай помещение.

— А ежели я выправлюсь? — попытался ухватить соломинку дворник.

— Выправишься? — с сомнением переспросил у кого-то околоточный. — Так то долго доказывать надо. Разве что если поручится за тебя кто. Уважаемый человек какой. Есть у тебя такой?

Архип молчал. Очень хотелось опохмелиться, потому как думать больше ни о чем не мог.

— То-то же, — вздохнул околоточный, поднялся и нырнул в снежный вихрь за дверью.

Архип так посмотрел на дверь, будто она была виновата во всех его бедах.

— О-хо-хо-хо… — простонал он. Снова с трудом поднялся и обшарил комнату. Заначек нигде не было, медь в карманах не звенела, а значит — тяжелое похмелье вот-вот раздавит напрочь.

Ждать не стал. Обмотал ноги какой-то ветошью, что лежала в углу, привязал ее к ногам тесьмой, и как был — вышел на улицу. Над Кронштадтом начиналась зима. Хмурая, как и уходящая осень. Снег хоть и был белым, да падал с такого серого неба, что и не радовал. Да и на мостовой он быстро таял и добавлял грязи.

— О-хо-хо-хо… — оценил состояние природы Архип и побрел из подворотни вдоль улицы.

Спешно думал, у кого можно занять до расчета. Да, получалось, у кого можно было, уже и так занял. С досады ударил себя по груди — попал по медной дворницкой бляхе, что болталась на шее. Поди ж ты — не сняли вчера! А что с нее? Теперь Бектемирке достанется. Будет лысый татарин перед своими щеголять. Куда ж идти-то? И как потом век доживать? Мысль эту он вдруг озвучил, но уже иначе:

— Скоро ведь двадцатый век! — и посмотрел на свои ноги, обмотанные в тряпье.

Вспомнилась вдруг недавняя беседа с неким инженером в трактире. Уж не сын ли того же Морозова? Вроде как на инженера он учился… И рассказывал Архипу, что скоро техника станет такой, что труд дворника будет не нужен. «Будут вашу работу, Архип Прохорович, машины делать». «Как же, машины! Бектемирка, татарин, будет мою работу делать… А я у него буду милостыню просить».

— Архип! — услышал он вдруг за спиной и сначала не узнал голос.

Оглянулся и увидел, что его догоняет Федор.

— Ох, хорошо, что ты. Думал, помру уже. Есть у тебя, Федя, на что похмелиться?

— Нет.

— Ой, плохо. Плохо мне, Федя. Да еще околоточный пришел. Со службы меня, Федор, гонят. Три дня дали… Бектимирку ставят на мое место.

— Совсем гонят?

— Совсем.

— Ты что, не болеешь что ли? — изумился вдруг Архип, глядя на вполне свежее лицо Федора.

А тот вдруг заметил ноги товарища.

— А… с-сапоги твои где?

— Видать, сняли вчера.

— Видать, — согласился Федор.

— А ты-то куда вчера делся? — спросил Архип с подозрением.

— Сапоги исповедывал.

— Сапоги?

— Сапоги. Отцу Иоанну.

— Ой-йо! — вспомнил еще из вчерашнего Архип. — Вот оно мне где вернулось. Святого человека обманул. — Архип опустил голову.

— Так…может… со службы-то не погонят. Повинишься, оставят. Ты же уважаемый человек.

— Да какой уважаемый! — отмахнулся дворник. — Борода вот только и осталась от уважения. Да бляха на груди. Свисток и тот где-то посеял. Теперь два пальца в рот и свистеть, как разбойник какой. — Архип безнадежно махнул рукой куда-то вдоль улицы. — Околоточный сказал, если только за меня какой уважаемый человек поручится. А кто за меня поручится?

— Я знаю — кто, — сказал твердо Федор. — Только надо не пить более.

— Да неужто ты думаешь?.. — Архип сразу догадался. — Я ж… получается… с него сапоги…

— Поручится, — снова повторил Федор. — Пошли быстрее.

— Да куда быстрее? У меня такого тяжелого утра еще не было.

— Вот и пошли.

— Сердце выпрыгнет!

— Не выпрыгнет. Если к нему пойдешь, точно не выпрыгнет. У меня вчера не выпрыгнуло. Думал, умру в толчее, а вышел из храма — как новый.

— Да ну, — засомневался Архип, — как новый… чудеса это все…

— Не чудеса, — взял его за руку Федор, — а вера и помощь Божия. Так ты идешь? Или у тебя другие поручители есть?

Снег, между тем, пошел хлопьями, и Архип почему-то с тоской вспомнил про свою верную лопату. Самое время бы…

— Как же я к нему пойду?! — вскричал Архип, показывая Федору на свои ноги, закутанные в тряпье.

— Так же как я вчера, — напомнил Федор. — Только я совсем босым шел…

* * *

Людей вокруг батюшки теснилось великое множество. И он, стоя на крыльце, раздавал кому милостыню, кому благословение, кому что-то успевал шепнуть. Нищие стояли в честную очередь с левой стороны, а справа успевали те, кто под благословение или просто дотронуться до священника, приложиться к руке. Федор тут же встал в очередь, где стояли нищие, Архип же отошел в сторону и прислонился от слабости к стене. Так и стоял чуть в стороне, ни на что не надеясь. Федор еще какое-то время махал ему рукой, мол, иди сюда, но тот безнадежно качал головой, и, в конце концов, Федора затерла толпа. Людей вокруг было много, а Архип вдруг почувствовал такое пронзительное одиночество, такую богооставленность, что к его физическим страданиям добавились еще и душевные. Он уже собирался развернуться и пойти, куда глаза глядят, как вдруг услышал громкое батюшкино:

— Пропустите его. Да, вон его…

И сразу стало тихо. Архип поднял глаза и увидел, что все повернулись и смотрят на него, а между людьми образовался коридор, который открывал ему путь к священнику.

— Подойди, — позвал батюшка. Позвал не приказом, не грубо, но так, что нельзя было отказаться. И Архип подошел. И чем ближе подходил, тем труднее было сдерживать слезы. Захотелось вдруг рассказать, как недавно похоронил жену, как сыновья уехали в Питер на заработки и забыли об отце, как легко и быстро сходишься с голью босяцкой, а потом уже и не помнишь, кем был. О том, что иной раз и пошел бы на службу в храм, да надо двор мести, улицу, снег ведь не спрашивает. А лед не сколешь — попадают люди. Так и живешь без причастия Христова…

— Знаю, знаю, все знаю, — словно услышал его мысли батюшка и возложил ему на голову ладонь. — Господь никого не оставляет. Ни единого, кто просит о помощи.

Ладонь батюшки сначала была теплой, а потом стала горячей, и тепло от нее разлилось по всему телу. Сначала из головы упало прямо в сердце и жарко стало в груди, а потом разлилось волной, и даже ногам стало тепло, хотя Архип уже перестал их чувствовать. Дворника бросило в пот. Да так, словно он стоял не в ноябрьской метели, а в парилке. Так, что застило потом и слезами глаза. Но вместе с тем приходило облегчение. Похмелье отступало, а на место ему шла необычайная легкость. Такая, что хотелось дышать и жить. Он стоял и не смел поднять глаза, как вчера стоял перед отцом Иоанном Федор. Но потом все же решился.

И когда встретился взором с глазами отца Иоанна, то просто утонул в них. Чего там было больше: чистого неба? Отеческого укора? Добра разливанного? Архип вдруг понял, что взгляд этот пастырский не каждому дано увидеть — да не каждый и поймет его. Не всякому дано. Гордый и самолюбивый, закрученный миром сим и не увидит. А он — горький пьяница — сподобился.

— Лиза! — позвал не отводя глаз отец Иоанн. — Подай-ка, матушка, вчерашние сапоги. Да-да… Те самые, — словно на немой вопрос отвечал.

И сапоги сами собой оказались в руках Архипа. Новенькие, юфтевые. И уже начала оттирать толпа Архипа от батюшки, а тот сунул ему в голенище сапога какую-то бумажку. Архип думал — денежку. С тем и отошел в сторону. Следом из толпы винтом выкрутился Федор. Подошел.

— Переоденься, Архип. Замерзнешь совсем.

— Да мне жарко, — признался Архип.

— Что тебе батюшка в сапог-то положил? — полюбопытствовал Федор.

— Деньги, наверное. — Архип сунул руку в голенище, но это оказался другой сапог, и на дне его он нащупал несколько монеток. А во втором был свернутый вчетверо листок бумаги, на котором рукой то ли батюшки, то ли помощника его было выведено: «за подателя сего ручаюсь, протоиерей Иоанн Сергиев». Подпись и сегодняшняя дата.

— Не, это не вчерашние сапоги, — со знающим видом сообщил Федор.

— Ну так, у нас же размеры с тобой разные, — додумал Архип.

— Ага, а у отца Иоанна со всеми одинаковые!

— Получается так…

Они шли по обновляемой снегом улице, и получалось, что осень все же становилась светлее.

— Я вот вспомнил седни, что Дмитрий Васильевич говорил: мол, скоро дворников машинами заменят.

— Да не заменят! Еще сто лет не заменят. Где машине тебя заменить? Она что, на крышу полезет, снег скидывать?

— Федор посмотрел наверх, на припорошенные первым снегом крыши. — Не будет тебя, Архип, кто будет работать?

— Бектемирка, — улыбнулся Архип.

— Очень на мое место хотел. — Остановился, подумал. — А вообще он трудящий. Я ему в соседнем дворе место подскажу.

— Подскажи…

Они шли по Андреевской улице. Утро вдруг вспороло стылую сталь неба солнечным лучом. Снег прекратился и тут же начал таять. И город-крепость, закованный в гранит, словно стал теплее. Маковка на Морском Андреевском соборе полыхнула привет солнцу и погасла. Где-то далеко на горизонте маячил XX век.

— Не жмут?

— Не, как влитые.

Дворник Архип и разнорабочий Федор не видели, что за этим вековым горизонтом храма на площади уже нет. А за следующим нет уже и памятника Владимиру Ульянову, который стоял на этом месте какое-то время. Они это не видели. Зато, в отличие от нас грешных, они видели отца Иоанна — Всероссийского батюшку из Кронштадта.

РН