– Какая же я была тогда плохая! – с умилением в голосе говорит Анастасия Николаевна. – А что это мы снова стоим?

Всматривается в мутное стекло.

– Таможня…Увы, теперь между нами границы и таможни.

Вздыхает, окидывает взглядом сидящих, и убедившись, что её слушают, продолжает.

– Всё же как хорошо в поезде. И знаете, отчего?

Улыбается краешком губ.

– Можно вывернуть душу наизнанку, как на исповеди в церкви, в уверенности – откровения канут в лету…

– А по мне, так в церкви лучше, чем здесь, – старческий голос из соседнего купе.

– Кому и лучше, но только не мне. Я, матушка моя, в церкви – как собака с цепи, всё мне дико, всё не по нутру. А уж к попу на исповедь – всё равно что на расстрел. А, впрочем, всё это бравада, каюсь...

Анастасия Николаевна разливает остатки коньяка по стаканам и кивком приглашает к столу.

В её неторопливых движениях, в манере держать себя, непринуждённо и с достоинством, есть нечто аристократическое.

Без косметики, седые волосы спрятаны под белый шелковый тюрбан. Обычно у всех, кто имеет удовольствие оказаться в ауре Анастасии Николаевны, возникают положительные эмоции. Кому-то она представляется героиней тургеневских повествований. Иным приходят мысли завести роман с компанейской дамой. Некоторые романтичные девушки считают Анастасию Николаевну незаменимой в тех щекотливых случаях, когда на душе кошки скребут, и когда страстно хочется полёта мысли, свободы чувств и даже слёз. Так что не удивительно, стоило пассажирам скорого поезда «Севастополь-Москва» рассортировать дорожные вещи, поудобнее устроиться на серых влажных простынях с синими печатями, а Анастасия Николаевна уже была душой компании.

– Знаете, друзья мои, кому как, а для меня, повторюсь, путешествия даже в плацкартном вагоне в радость. Хотя бы и бок о бок с цыганами, как случилось однажды. Шумели, галдели, нагадали мне кучу счастья… А спустя время по возвращении домой обнаружила – моя голова кишит вшами. Впрочем, пустяки. Главное – душа. Если душа поёт, значит, всё на своих местах.

Она вопросительно смотрит на раскрасневшихся попутчиков, ища поддержки.

– Я жду вас, как сна голубого, я гибну в любовном огне, когда же вы скажете слово, когда вы придёте ко мне…– красивым тенором заводит полный мужчина в белой льняной пижаме, встает, растирая поясницу, в купе становится тесно, залпом проглатывает свою порцию.

– Да-да, Вертинский, душечка, я его тоже так любила… У меня с ним связаны особые воспоминания, – говорит Анастасия Николаевна.

Глаза ее затуманиваются, она отворачивается к темному окну и смотрит на свое отражение, сквозь которое движутся серые лики людей.

– Ну тэк поделитесь, и мы не будем приглашать тишину на наш прощальный ужин…– каламбурит строками из романсов Тенор.

– А вы, душечка, артист? – с интересом взглядывает на собеседника.

– Почти. Тэк скэзать-с, неудавшийся экземпляр.

– Не хотите говорить, не надо, сама не люблю любопытных.

В купе повисает молчание. Зашедшие пограничники проверяют документы, разглядывают сидящих, сличая с паспортами.

– Эти глаза напротив чайного цвета, эти глаза напротив… Пусть я впадаю пусть, пусть я впадаю в сентиментальность и грусть… Вот и свела судьба, вот и свела судьба на-ас, только не отведи, только не отведи гла-аз! – поёт тенор.

– Хороший голос, – взглядывает на него поверх паспорта лейтенант. – Артист?

Тот поднимается навытяжку, не вынимая из-за спины недопитую бутылку коньяка, церемонно кланяется. В этот момент, с руками за спиной, он похож на арестованного.

Все смеются. Пограничники улыбаются и уходят.

– Уф, – Артист возвращает на столик коньяк. – Пронесло. А вы, подруга моя, на носике зарубите: спиртное на границе надо прятать, иначе обдерут как липку. Не положено.

– Вот, я о том жо, милок напёвный, – подтверждает поблизости старушечий голос. – Мы с дедом на праздникох, бывалучё, с хуторёнами такую сладкую, ажо глаза навыкат, сомогоночку жарком поддовали, и в пляс-тоть, хорошо, днако. А теперёчо-шоть, деда нет, сомогонки нет, страны нет, нишчие та лигархи, вот и вся страна. И гроницы с собаками. По поездам-тоть ходют, гавкают, зыркают, кабы ково в тюрьму усунуть. Едяшь как зэк в Колыму в вогоне с арястантами-тоть. Конец света. Споси-сохрони.

От выпитого и от общих шуток общество настраивается на задушевный разговор. Юноша и девушка слезают с верхних полок, им уступают место ближе к столику, те сидят, взявшись за руки. Их внешность привлекательна: свежесть, жизнерадостность – то, чем обычно отличается благополучная юность. Они часто переглядываются и прижимаются друг к другу. Видно, что оба томятся от ещё нерасплесканной взаимной любви.

Анастасия Николаевна с пониманием поглядывает на молодых, кивает:

– Как я вам страшно завидую, всё первое, настоящее, глубокое… И, главное, чистое. Вот у меня, знаете…Еду куда глаза глядят. Не потому, что надо в чужие города, а потому, что так хочу…Хочу скинуть с себя пыль будней. Нет-нет, только не задавайте вопросов, – делает упреждающий знак рукой, и Артист замолкает на полуслове. Ближе подсаживается. Преданно смотрит на Анастасию Николаевну.

– Вот вы, простите, уставились, и наверняка думаете обо мне хорошие вещи. А ведь на самом деле это не так. Я прожила ужасную жизнь. Бурная молодость, измены мужу, плохая мать своим детям... По ночам не спится, думаю о смерти. Что будет, когда умру? Куда пойдёт душа? Неужели туда, где эти адские муки, столь живописно изображенные на картинах Страшного Суда?…

Она замолкает, покачивает головой. Стук колёс, мелькание светлых пятен придорожных поселений за окном. Тревожные встречные длинные гудки и громыхания товарняков…Никто не решается говорить. Все готовы услышать какой-то удивительный рассказ. Где-то громко храпят во сне. Сутулый худой монах, с наполовину спрятанными в седой бороде корявыми от морщин впалыми щеками, перебирает чётки. Глаза прикрыты. Губы, под печатью безмолвия, пошевеливаются в умной молитве. Длинная, контрастная, не вписывающаяся в дорожную сутолоку фигура в чёрном, словно выдернутая из затвора, обращает на себя внимание. Разные мысли роятся в головах путешествующих при взгляде на инока. Философствования о шашлыках и об ужасных монашеских обетах, о запретах не только на супружество, но и на телевизоры. И тогда сердца разомлевших от куриных окорочков сжимаются от сочувствия к монаху и от радости за себя, ограждённых милостивым Богом от экзекуций.

– Чё дивиться-тоть, – вновь оживает старушечьим голосом ближнее купе. – Ежали жила-тоть страна в безбожии, октябрят-комсомолят взращивали себе на голову. Вот нынча и урожай сбираем-тоть. На развалинах-помоях… И Суда Страшного страхаваем не зря-тоть. Да на свои делы, как вы там, слушаю, милая женчина, смотряем с дивом-дивным, себе дивимся как чуду-юду какому. Ну хоть так, и то ладно, хоть как-то до мозгов набекренным чевой-тоть стало допирать… Споси-сохрони. Такие вот делы. Ишь, от страны ужо рожки-ножки, то ли щё будёт… Ужо и грониц-то напридумыволи, где ж то видоно-тоть, это ли не конец света, коды гроница-то ужо внутрях самих! Чтоб я кода к внучкам да зогроницу-тоть ездяла-тоть? А теперь-тоть, вишь, ужа в зогроницах как каралева задрёпыстая дурью маюся… Споси-сохрони. Конец света, ёй-ёй…

– Спойте же, эй, Неудавшийся Экземпляр, – с капризностью и чуть кокетливо, картинно бросает через плечо Анастасия Николаевна. – Вертинского…

Артист облизывает губы, оглядывается, в глазах с поволокой можно при желании прочесть тайную мечту о широкой народной славе, или хотя бы о признании на уровне городского театра.

– Сегодня томная луна как пленная царевна, грустна, задумчива, бледна, и безнадежно влюблена…Сегодня музыка больна, едва звучит напевно, она капризна и нежна, и холодна, и гневна… – старательно, с нажимом на некие, глубоко спрятанные, загадочные переживания.

Словно на сцене, ощущает себя в своей тарелке. Расхаживает вдоль прохода. Кланяется монаху, целует руку у закутанной в платок старухи с Евангелием на коленях, теребит кудри крутящегося на руках у матери смешливого мальчугана, и, бросив растроганный взор в конец вагона, откуда выглядывает голова проводника, возвращается к Анастасии Николаевне. Кто-то хлопает в ладоши. Пение привлекает всеобщий интерес. Опускается перед ней, держась обеими руками за столик, на одно колено.

– Сегодня наш последний день в приморском ресторане, упала на террасу тень, зажглись огни в тумане… Мы не притронулись к вину, мне кокаин не нужен, мы пригласили тишину на наш проща-а-а-альный ужи-и-иин…

Не допев, переключается на другую песню.

– Бесконечной тоски обрывается пряжа, что мне делать с тобой, и с собой, наконец, как мне тебя позабыть, дорогая пропажа… Скоро станешь ты чьей-то любимой женой, станут мысли спокойней, и волосы глаже, и однажды…

– Хватит. Довольно. Оставьте, – Анастасия Николаевна небрежно отталкивает певца ногой и, приподняв бровь, со страдальческой гримасой наблюдает, как тот грузно поднимается, опираясь о её колени. Она передёргивает плечами, отворачивается, начинает говорить. Все переглядываются. Артист зачем-то подмигивает взглянувшему в его сторону монаху.

– Как тебя позабыть, дорогая пропажа… Да, помню эту песню, помню всё. Под Вертинского пили водку (и зачем я это делала, скажите? Только чтобы забыться!). Потом, насытившись друг другом, уходили к морю… Играли в любовников. А на стульях разбросанные вещи его жены… Нам было чуть больше двадцати. Нравилось жить широко. Рестораны, свидания… Валялись в одежде на осенних пустых пляжах, болтали ни о чём, смотрели на чаек, шли в местную блинную, где знакомый, похожий на самовар, повар к блинам с мясом наливал рюмашку в качестве подарка по широте своей русской души… Ах, что такое русская душа? Неужели только пьянство, гульба, всепрощение? Я изменяла просто так. Это была месть мужу за его блуд, о чём выпытала у подруги. (Смеётся, прикрыв глаза кружевным платком)… Как пишут в романах, месть была ужасна. Романтика, пылкие стихи, письма о любви, всё было растоптано, душа наполнена разочарованием. В голове был ветер… Дорогая пропажа… Мда… Он быстро надоел. Мы лежали на раскладушке в какой-то неуютной пустой комнате, доставшейся на пару часов напрокат от друга. Я смотрела в потолок. Было скучно. «Пойду варить кофе», – но вместо кухни ноги вынесли на улицу. А дальше – новые грехопадения… Вертинский прав, увы… Но так и не поняла, любила ли кого… Пустота. … И знаете, мои дорогие… Это ощущение осталось по сей день. Как там нас учили в советской школе по Николаю Островскому? Чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы?… Мне и правда больно. Моя судьба теперь, на закате лет, предстала вдруг во всём своём позоре.

«Горячая картошка! Домашние пирожки!» – за окном. Поезд стоит. В проходе теснятся пассажиры с баулами. Официант с корзиной протискивается сквозь толпу, покрикивая: «Свежее пиво, лимонад, чипсы, печенье!» С другого конца вагона приближается: «Меняю газеты на монеты!»

– Вот если бы шампанское! – обращается Тенор к официанту со своей артистичной фамильярностью, вальяжно развалившись, нога на ногу, в зубах спичка, на щеках румянец. Артисту нравится бытие в любых его проявлениях. Так это или нет, но у посторонних с первого взгляда на его оптимизм именно такое впечатление.

Официант на ходу ориентируется и через считанные минуты возвращается в купе с бутылкой шампанского.

– Ну поймал, ну убил, – хохочет в голос и объясняет всем, что и не собирался ничего покупать, «жаба-то давит», но теперь, пойманный, как говорится, с поличным, вынужден раскошелиться. И уже хлопает пробка, официанту тоже наливают, шумят, смеются все. Старуха в платке поглядывает поверх очков, шамкает беззубым ртом, сморщив его в подобие улыбки, и снова утыкается в Евангелие. Предлагают даже монаху глоток, тот прикладывает руку к груди, отказывается, но на стол вынимает от себя пакет с яблоками. Всеобщее веселье привлекает молодёжь из дальнего купе, трое ребят с гитарой подсаживаются с бренчанием.

– Праздник жизни, – говорит Анастасия Николаевна. – Наверное, это только у нас, русских, возможны вот такие шумные беспричинные сабантуи, гульба до утра, разговоры по душам, а наутро хмурые физиономии, грубость, спешка по делам… Увы. Русскую душу разрубили надвое. Мы словно слепые котята, не понимаем собственной трагедии. Продолжаем кутить, набивать карманы. Бабушка права. Это действительно катастрофа. И от этого только яснее видишь, что и твоя собственная жизнь вместе со страной ушла в никуда.

Гитаристы уходят. Полумрак. Влюблённые спят на верхних полках. Артист, полусидя, в дрёме, поглядывает иногда, встрепенувшись, на Анастасию Николаевну, и с виновато-обиженным выражением роняет голову… Охваченная воспоминаниями, говорит быстро, жарко, настойчиво, не видя и не слыша ничего вокруг. Её широко раскрытые глаза, надтреснутый от усталости голос, всхрапывания старухи, тьма за окном, резкие толчки состава – всё напоминает атмосферу безумства. На салфетке возле опорожнённых бутылок гора изорванных в клочья не тронутых губами, так и не выкуренных сигарет.

На следующий день каждый в купе занят собой. Верхние полки пустуют, молодая пара выпорхнула на одной из подмосковных станций навстречу своему семейному счастью. В проходе вприпрыжку бегает, заливаясь смехом, карапуз, молодая мать поглядывает на него и иногда, со смехом, пытается поймать. Тенор пакует вещи, вежливо просит Анастасию Николаевну пододвинуться и буквально придавливает её к окну огромным чемоданом, в котором долго роется, проверяя, ничего ли не забыл, всё ли на месте. Нюхает в нераспечатанной ещё упаковке флакон с духами, довольно подёргивая ноздрями. «Жене презент с курорта!» – поясняет вслух, ни на кого не глядя, и вновь скрывается в чемодане. Анастасия Николаевна после бессонной ночи бледна. Она тоже ни на кого не смотрит, уткнувшись в измятый журнал с кроссвордами.

– И куда же вы теперь? – окликают её на перроне.

С удивлением оглядывается. Старый монах, словно с неба, с высоты своего роста, поверх распушенной вокзальными сквозняками белой бороды, взирает на неё, и она кажется в этот миг самой себе птичкой на тротуаре под ногами толпы. Птаху заприметили, покрошили хлеба. И теперь ей уютно, неужели кому-то нужна? Анастасия Николаевна вопросительно смотрит в изрезанное морщинами лицо. В нём, собственно, ничего и нет. Но бывают мгновения обострённого осознания, когда то или иное явление воспринимается сквозь призму внутренних страданий, и тогда даже самый, казалось бы, заурядный человек вдруг предстанет в новом свете как неизведанная вселенная… Впрочем, монах ни на секунду не показался ей заурядным. Хотя бы только уже потому, что это был единственный человек в поезде, который до рассвета слушал её исповедь.

– Устроюсь дня на три в привокзальной гостинице. На Красную Площадь дёрну Родину вспоминать. Ностальгия, знаете ли… Музеи-галереи…. А там, глядишь, и в обратный путь.

Монах улыбается. И всё лицо его, словно песчаный пляж под ударами ветра, оживает, движится, напоминая ей почему-то о морских штормах, когда она по юной бесшабашности бросалась с пирса, не снимая одежду, в самую схватку стихии, и волны каждый раз выбрасывали на берег невредимой… Его улыбка передаётся ей. Он широко крестится, поднимает её сумку, размашистым шагом устремляется вперёд, чёрный подрясник развевается, и это вызывает у бегущей за монахом Анастасии Николаевны ассоциации с парусом.

– А вам в платье-то не трудно? – кричит поверх вокзального шума в спину.

Кажется, ещё чуть-чуть, и монах в реющем парусом подряснике взлетит и поплывёт над людским морем, увлекая за собою ввысь Анастасию Николаевну. И тогда всё ненужное из прошлого останется там, под ногами...

Она ловит себя на мысли, что чувствует себя рядом с седобородым аскетической внешности человеком провинившейся школьницей. Вот сейчас её приведут в кабинет директора, как когда-то, будут песочить за проказы на уроках. А она, оказавшись, наконец, вне школьных стен, вырвет из дневника страницу с двойкой за поведение и побежит, размахивая портфелем, домой.

Возле билетных касс он поясняет, куда они поедут, и зачем, собственно, это ей, на старости, нужно. В Свято-Троицкую Сергиеву Лавру.

– Там всё встанет на свои места, – говорит монах.

Она кивает. Не хочется ни спорить, ни говорить. Слова и время исчезли. «Всю свою жизнь я говорила, говорила… А, собственно, зачем?» И будто много лет назад, дух захватывает в предчувствии поворота судьбы...

Эта встреча на перроне, сосредоточенный на молитве монах, она, семенящая сзади – седая, но всё еще школьница с шёлковым тюрбаном на голове, и правда, будто запланированы были с детства, когда приснился тот сон. Она, крошка, на краю крыши небоскрёба, внизу игрушечные фигурки родителей, бабушек, дедушек, ей машут испуганно руками, предостерегая… Сзади неё растёт, надвигается, заполоняя всё большее пространство, крутящаяся карусель. Ближе, ближе, и вот уже малышка Анастасия сметена, летит вниз, но ей не страшно. Родители замирают, а она, как балерина, в белом платье, грациозно приземляется, и такая радость…

 

Источник