«По данным гидрометцентра уходящий сентябрь стал самым дождливым за последние полтора века, в которые ведётся наблюдение за погодой. Так в Москве в течение месяца выпало две с половиной месячной нормы осадков, что превысило рекордные показатели 1885 года».
Я сделал радио потише:
- Елена Андреевна, ты смотри что творится, с 1885 года таких дождей не видывали.
«Во время прошедшего воскресного телемарафона, в помощь пострадавшим от наводнения на Дальнем Востоке, по всей стране собрано почти пятьсот шестьдесят четыре миллиона рублей… что равняется семнадцати миллионам долларов… свидетельствует о нашем неравнодушии… Пострадали сто тридцать пять тысяч человек... Во время благотворительного телемарафона жительница города… пожертвовала самую большую сумму – целых тридцать тысяч рублей».
 - Да, батюшка, беда. Глядела я на этот потоп по телевизору. Страшное дело. А люди у нас видишь какие сердечные, отозвались, слава Богу. 
Потом по радио зазвучала реклама и я, нажав кнопку, выключил его полностью.
Мы с моей пожилой спутницей продолжили ехать в тишине.
Хотя, наверное, напрасно я это сделал, ведь пока оно вещало, можно было молчать. А ехать в тишине и всё время молчать, неудобно. Может, снова включить? Тоже неудобно, ведущие болтают всякую глупость, а о чём говорить не знаю.
Елена Андреевна давно уже просила меня об этой поездке, да только, находились какие-то дела, и наше мероприятие всё откладывалось. Хотя, по правде говоря, подлинная причина была во мне.
Очень тяжело за сотню километров вести мать на могилу её единственного сына, тем более что этот сын самоубийца.
Священник, попадая на кладбище, сразу начинает молиться, это я по себе знаю. Идёшь между могил и поёшь про себя заупокойную литию. Пока идёшь, читаешь имена на памятниках, и поминаешь всех, у кого замечаешь кресты. Священника об этом и просить не надо, всё это как-то само собой выходит. Сторонний человек и не догадается, что ты в это время молишься.
А что мне делать рядом с могилой самоубийцы? Молиться о тех, кого он обездолил, оставил без внуков и правнуков? Что сказать его старой матери, пережившей сына на целых тридцать лет?
Практически каждый год в нашем посёлке случается беда, кто-нибудь, чаще всего это нестарый мужчина, или совсем молоденький мальчишка, сводит счёты с жизнью.
У меня на телефоне раздаётся звонок и прерываемый рыданиями женский голос пытается поведать о своем горе.
- Батюшка, сыночек, мой сыночек покончил с собой. Что делать?
Потом я встречаюсь с родителями. Во время встречи отец, как правило, стоит и, понурив голову, смотрит себе под ноги, а мать, стараясь прикоснуться к священнику, словно к соломинке, иногда припадает к тебе, прижимается головой к груди и плачет.
Господи помилуй, как же они страшно плачут. Это не то, чтобы крик, а точно всхлипывает и подвывает маленькая обижаемая всеми собачонка.
А ты ничего не можешь сделать, самое главное, ты не можешь о нём молиться, и утешить никак не можешь. Можешь только гладить её по руке и вместе с ней плакать.
Потом самоубийцу хоронят, и в храме появляется новая прихожанка, которая приходит на все службы, потому, что молитва единственное средство, чтобы не сойти ей с ума. Она не может, подобно мужу, уйти в запой, она уходит в молитву. Чёрная одежда - это теперь её одежда на годы. Она часто исповедуется, винит себя во всем, что произошло с её сыночком.
Постоянно приходится уже от неё отгонять мысль отправиться вслед за сыном. Эта борьба длится несколько месяцев. Потом женщина приходит реже. Проходит ещё какое-то время, мать приходит в себя, вновь начинает здраво рассуждать, её жизни больше ничто не угрожает. И она уходит из храма, обыкновенно навсегда. Но я никого не осуждаю, ведь это невыносимо тяжело не иметь возможности помолиться об ушедшем.
Елена Андреевна не ушла и на всю жизнь осталась в церкви. Наверно это её и спасло. Я и раньше знал о её трагедии, но никогда специально о ней не расспрашивал. Владимир, сын моей спутницы, погиб задолго до моего рукоположения в священники.
Наконец, она мне позвонила сама:
- Батюшка, у меня к тебе дело. Я уже старая, скоро помирать. И всё боюсь, как бы меня здесь на новом кладбище не похоронили.
В оградке, возле моего сыночка есть ещё одно место, оно моё. А где он лежит никто не знает. Вот и прошу, свози меня на могилку к Володе, я тебе моё местечко покажу.

Мы долго ехали по федеральной трассе и в наступившей тишине, скорее чтобы не молчать, я спросил мою спутницу:
- Елена Андреевна, ты его во сне видишь?
- Раньше видела. Первые месяцы. На фоне огня. Будто где-то в тёмной комнате стоит возле печки, а дверка у неё открыта. Сполохи огня на лице. Он смотрит на меня и молчит.
Потом долго не видела. А тут, недавно совсем, в июле. Да, в июле, снова приснился. Я даже удивилась.
Вовка маленький, а я ещё совсем молодая. Мы идём с ним по коридору вдоль комнат нашей коммуналки. Добротная казарма ещё дореволюционной постройки с большими окнами и высокими потолками. Я держу его за руку, и мы подходим к одной из комнат.
Дверь открыта в проёме стоит пожилой мужчина. Я знаю кто это, а он меня не узнаёт. Я ему говорю, ну, как же так?! Мы же с тобой росли вместе, помнишь, как читали Джонатана Свифта, смеялись над лилипутами? Не помнишь… А пачку печенья, помнишь, ты принёс пачку печенья, «Кофейное». Мы разорвали бумажную обёртку, а в ней печенки, две стопочки по пять штучек в каждой.
Нам с тобой выходило по целых пять печенюшек. Ты брал из своей стопочки, а я – из своей. Мы ели медленно и старались брать одновременно, чтобы и съесть их одновременно и не завидовать потом, что я уже съела, а у тебя есть ещё. Все печенки были уложены выдавленным на них рисунком вверх, и вдруг видим, в твоей стопочке одна печенка лежит наоборот! Донышком вверх, а не рисунком.
Помнишь, как мы с тобой удивились, слыханное ли это дело, чтобы печенка в пачке вдруг лежала наоборот! Ты её схватил, бежишь к маме, и кричишь: «Мама, мама, смотри ведь это же неправильно! Мама, смотри, печенька наоборот! Печенька наоборот»!
И вот уже не этот пожилой мужчина, а будто мой маленький Вовка бежит с этой печенкой и это он мне кричит: «Мама, мама! Печенька наоборот»!
А тот мужчина после того как я ему всё это рассказала, обрадовался: «Ты Лена, - говорит, - ты Лена! Я узнал тебя! Ты Лена»!
Как странно устроены наши сны, батюшка. Проснулась, и убей не помню, кто этот мужчина. Про «печеньку» вспомнила, а его нет. Действительно, было тогда такое печенье «Кофейное». Квадратики, их упаковывали в пачку из пяти штучек, а могли паковать и по десять. Нет, тогда они не были коричневыми, просто немного отдавали запахом кофе.
Вкусные? Тогда всё было вкусным. Во время войны любая еда была вкусной. На всю жизнь запомнила одного мальчика, мы с ним в соседних подъездах жили. У них папа служил где-то в снабжении и доставал дефицитные продукты. Мальчик выходит гулять на улицу, у него в руках небольшой бумажный кулёк. Он подходит ко мне и спрашивает:
- Ты любишь такое печенье?
- Печенье? А какое оно?
Он открывает кулёк, и я вижу маленькие кружочки из пахучего теста. Я тут же соглашаюсь:
- Конечно же, я люблю такое печенье!
И мы съедаем этот кулёк на двоих. Ничего вкуснее я тогда ещё не пробовала. Мальчик кто-то позвал. Убегая, он бросил пустой кулёк на землю, я его подняла и долго ещё, нюхая бумагу, наслаждалась волшебным запахом печенья.
Потом, даже после войны, знаешь как мы ели эти печенки? Нет, вовсе не так как сейчас. Мы пили с ними чай, опуская печенюжки в горячую воду. Нет, не на половину. В воду опускается самый кончик, чуть-чуть. Опустил и тут же вынул. Слизнул языком то что набухло и проглотил, запивая чаем, а печенка остаётся ещё почти целой. С двумя печенками можно было выпить несколько кружек чая. Такими мы были тогда экономными.
В один год мамку по результатам работы, как ударника труда премировали отрезом на костюм. Война, голодно, а подходит Рождество Христово, тогда мама берёт эту ткань и отправляется куда-то по деревням менять отрез на продукты. И вот помню, вместе с мукой и растительным маслом, она привезла кувшинчик сметаны.
Сметану решили сохранить до праздника и поставили её в холодное место, на окно, засунув кувшинчик между рамами. А я никогда в своей жизни не пробовала что такое сметана, и, конечно же, днём, пока все на работе, решила попробовать.
Елена Андреевна смеётся:
- Ой, батюшка! Ну, точно шкодливый котёнок. Полезла, сняла крышку и запустила в сметану палец. Облизала и поняла, что такой вкуснятины я ещё никогда не ела, даже печенки не могли равняться со сметаной. И вот так, за неделю я с этим кувшинчиком и управилась. Досталось, конечно, от мамки, но несильно. Пожалела, наверно.
Когда уже училась в техникуме в Москве, то мы с подружкой решили с каждой стипендии покупать себе что-нибудь такое чего мы ещё не ели, что бы попробовать всё что только можно.
Как только мы получали стипендию, сразу бежали в Елисеевский магазин, там можно было купить всё, что только душа пожелает. Перепробовали все фрукты, начиная с наших, и заканчивая экзотическими: абрикосы, персики, гранаты, хурму, финики, ананасы, бананы. Все сорта колбас, окорока, грудинки, сардельки, сосиски, разную рыбу, кетовую и паюсную икру, крабы, кальмары, креветки. После Елисеевского универмага мы зачастили в кондитерскую, что в Столешниковом переулке. Там был огромный выбор разнообразнейших пирожных, и их мы тоже все перепробовали. Из всех пирожных мне больше всего нравились эклеры.
Однажды, - моя собеседница снова смеётся, - купили мы с ней по гранату, а как его есть не знаем, и никто не знает что это такое, гранаты. Прибежали мы на лекцию, сидим пишем конспект, а самим так хочется попробовать, что же это за фрукт такой?
Подружка не выдержала. Нагнулась под парту, слышу, щёлкает замочком на чемодане, мы тогда на занятия ходили с такими маленькими чемоданчиками. Позже, годах в семидесятых они приняли форму дипломатов. Так вот, там же под партой от граната и откусила. Сидит кривится, и жуёт всё вместе прямо с кожурой, вот смеху-то было!
Когда ребята приглашали нас в кино, то мы заранее знали, что будут угощать мороженым. И оно было совсем не такое как сейчас. Мороженое набирали из бочки и наполняли им форму. Форма напоминала сегодняшний шприц с поршнем. На основание поршня клалась кругленькая вафелька, на неё мороженое и сверху вновь вафелька. Нажимали на поршень, мороженое выдавливалось и подавалось.
Мы его не ели, а сидели в тёмном зале и лизали языком в течение всего фильма, и только под конец съедались обе вафли. Какая же это была вкуснотища.
- Наверно так помнить что ты ел, все эти вкусы и запахи, могут только те кто выжил в войну и потом пережил страшное голодное послевоенное время.
Елена Андреевна вздыхает:
- Наверное, батюшка, твоя правда.
Так за разговором мы незаметно въехали в город, и проехали до самого кладбища.
- Два года меня здесь не было.
Мы оставили автомобиль на стоянке и прошли через главные ворота.
- Батюшка, давай сперва пройдём вот сюда, направо от главной аллеи. Где-то здесь была могилка моей бабушки. Не знаю, сохранилась или её уже нет?
Долго мы шли по еле заметной тропинке, усыпанной жёлтой опавшей листвой. Бабушка Лена спешит впереди меня, и вскоре слышу её ликующее:
- Есть! Нашла.
Подхожу к деревянному кресту со скромной табличкой белого цвета.
- Бабушка умерла в самом начале 1942 года, наверное, в феврале. Помню гроб стоял у нас прямо на полу. Было очень холодно, в доме сожгли всё, что только могло гореть и давать тепло. Столы с лавками тоже пожгли.
Мы постояли ещё немного и потом вновь вернулись на центральную аллею.
- Когда-то прямо сюда выходила могила моего дяди Алексея, а сейчас она уже где-то там в глубинке. Дядя закончил воевать в чине полковника. На войне он был замполитом, а в самом конце его назначили комендантом большого немецкого города.
Ага, вон его могилка, я отсюда вижу. Пойдём, батюшка, здесь удобно пройти.
Подходим. Новое захоронение. Прямо в могилу дяди Алексея подхоронили его сына.
- Ой, это же Виктор, мой двоюродный брат. А я и не знала. Скончался в июле этого года. Никто не сообщил.
Я Виктора последний раз видела в день когда хоронили моего Володю, но иногда мы с ним перезванивались. Мы ведь росли вместе, я старше его всего на два года.
Когда дядю Лёшу назначили комендантом, их там в Германии поселили в отдельном доме из восьми комнат и дали горничную из немцев. Комендант получал хороший паёк. Но его жена, моя тётя Зоя, так тосковала по дому, что через два года такой жизни заболела, и они были вынуждены вернуться сюда, в подмосковную коммуналку.
Мы с Еленой Андреевной шли дальше, а она всё вздыхала, и я слышал её недоуменное:
- Надо же, Витя умер, а мне не сообщили. Как же так, я ведь ещё жива.
Наконец мы подошли к невысокому бетонному обелиску с выцветшей надписью и разбитой фарфоровой фотографией совсем ещё юноши. Только в самом низу можно было прочитать отчётливое: «Боже, милостив буди мне грешному». Могилку окружала невысокая изгородь с одним пока ещё пустующим местом.
- Вот, батюшка. Здесь моё местечко. Рядом с Володей. При жизни нам не получилось быть вместе, так хоть лежать будем рядышком.
Мы помолчали.
- Елена Андреевна, не стану тебе мешать. Ты побудь здесь, а я немного пройдусь.
И отойдя в сторону, стал прогуливаться вдоль захоронений. Хожу между могил, рассматриваю фотографии, никого не знаю. Кладбище мне чужое, неинформативное. Поздороваться не с кем. То ли дело, у нас на деревенском погосте. Со многими, чьи имена на памятниках, я был знаком, с кем-то вместе работал, с кем-то соседствовал, и почитай, каждого второго провожал в последний путь. Устанешь раскланиваться. А здесь мне все чужие.
Самоубийца, «милостив буди мне грешному». Да, такую беду сотворил человек, такой грех. И не помолишься. Оглянулся в сторону могилки Владимира и поискал глазами Елену Андреевну.
Сгорбленный старик, обламывающий на ветру высохшие ветки донника на могиле единственного сына. Неправильно всё это, так быть не должно. Это всё равно что, всё равно что… Пытаюсь найти подходящее слово, но на ум ничего не приходит.

Мы едем назад. На улице вроде и не холодно, а всё равно продрог. Включил печку, сразу стало тепло. Елена Андреевна долгое время молчит.
- Батюшка, а я поняла, кто тот человек из моего сна. Как поглядела на фотографию Виктора, моего двоюродного брата, так и поняла. Видишь как, в июле он мне и приснился. Постарел только очень. Я сейчас вспомнила, это мы с ним тогда печенье ели. И ему попалась перевёрнутая печенка.
Помню, моего дядю Лёшу, Витиного отца. После Победы он приезжал в отпуск. Мамка радостная, брат с войны вернулся. Он из Германии подарков навёз, а ещё продукты. Мать суетится, накрывает на стол и ставит самовар. Самовар, чтобы нагреть, сперва нужно разжечь. Для розжига заранее приберегали деревянные плашки и собирали берёзовую кору. А тут, как на грех, вся розжига у нас закончилась.
Тогда дядя Лёша спокойно с улыбкой снимает со стены икону, берёт топорик и распускает её на щепу. Икону, которую мы с мамой сохраняли в самые страшные холода, он сжёг на наших глазах, а мы не посмели ему ничего сказать.
Прошло время, и Витя, его сын, пришёл к вере, помогал батюшке восстанавливать храм, и даже писал иконы. Странно всё это. У такого отца – верующий сын. Я всю жизнь ходила в церковь, а мой сын наложил на себя руки.
Сейчас, спустя годы, понимаю, это я сама во всём и виновата. Воспитывала мальчика одна, пыталась быть с ним построже, тяжело без отца растить будущего мужчину. Знала только, что спуску не должна ему давать, за любую шалость наказывала. Ломала его под себя, а чтобы когда поцеловать собственное дитя, обнять его, поговорить по душам, этого не получалось. Как подрос, так вовсе от меня отошёл. Мы с ним почти не общались. Не о чем, сложно чужие люди.
Мальчишке в армию идти, вызывают меня в военкомат и начинают расспрашивать, как мол, у вашего мальчика обстоят дела с психикой, и не замечала ли раньше каких – нибудь отклонений?
Короче, положили Володю в психиатрическую больницу, и признали временно негодным к службе в армии по причине, якобы, обнаруженного психического расстройства. Доктора нам составили целый курс лечения и в военкомате сказали, пусть подлечится, потом посмотрим. Из клиники он вернулся и вовсе замкнулся в себе. Осенью ему в больницу ложиться, а он ни в какую.
- Мама, - говорит, - я больше в психушку не лягу.
Твёрдо так:
- Не лягу и всё. Заставлять станете, так лучше с собою что-нибудь сделаю. Я ведь не против, чтобы в армию пойти служить. Пусть призывают, только не надо выставлять меня дураком.
Я как могла его утешала, поддерживала.
- Вовочка, сыночек, ты никого не бойся, мама всегда с тобою. Ты же знаешь, моё слово закон.
Прошло полгода и нам снова приносят повестку на медкомиссию. А с комиссии его вновь отправляют в областной психдиспансер. Володя ни в какую, заперся дома и не выходит. Сейчас не знаю, а тогда законы исполнялись. Поначалу участковый приходил. Вова ему не открыл. Меня вызывают в милицию и предлагают дать согласие на его принудительную госпитализацию. Куда деваться, пописала.
Привозят меня домой в сопровождении всё того же участкового и дежурного психиатра. Поднимаюсь к себе на пятый этаж. Стою возле двери, участковый кивает, мол, звони давай. Слышу тихие Вовкины шаги и его настороженный голос:
- Кто там?
- Сыночек, это я, открой.
- Мама, ты одна? Если одна, я открою. Мама, если ты меня обманываешь и с тобою участковый, знай, я выброшусь из окна.
Я поворачиваюсь к сопровождающим меня:
- Давайте не будем его сейчас тревожить, вы же слышали, мальчик на взводе.
Женщина психиатр раздраженно:
- Знаете что, у меня куча работы. И я не собираюсь снова околачиваться здесь у вашей двери и терять драгоценное время. Товарищ участковый, прошу вас официально окажите на мамашу воздействие!
- Да, знаете ли, не оказание содействия в таком важном деле уголовно наказуемо. Так что звоните, лучше в больницу, чем вам обоим на зону.
В страхе я припадаю к щели и шепчу:
- Сыночек! Дорогой, я люблю тебя, родной мой! Мама тебя никогда не обманывала. Пожалуйста, открой!
Володя резко отрывает дверь, видит меня улыбается, потом замечает участкового. Выражение его лица меняется, в глазах отчаяние. Он бежит к окну, милиционер бросается ему в след. Сын вскакивает на подоконник, распахивает окно. Он успевает обернуться, посмотреть мне в глаза и крикнуть:
- Что ты же, мама!?
В мгновение, когда он уже выбросился из окна, участковый успел было схватить его за руку, но не удержал.
Потом, когда я ходила по кабинетам и просила отдать тело сына, зашла к районному психиатру. Подхожу к кабинету и слышу голос той врачихи, что заставила меня обмануть Вовку.
- Николай Иванович, это моя вина что мальчик погиб. Я надавила на его мать. Теперь мне придётся отвечать.
Говорит и плачет. Потом мужской голос:
- Не бойся, если мамаша заявит, я выпишу такую бумагу, что ни один прокурор к тебе не придерётся.
Я постояла немного у двери и поспешила уйти. Эта врач работает до сих пор, и участковый, кстати, вскоре пошёл на повышение. Иногда встречаясь с ними в городе, я отворачиваюсь и как можно быстрее прохожу мимо.

Я молча её слушал и вёл машину. В памяти вновь всплыл покосившийся от времени невысокий бетонный памятник с разбитой фотографией и надписью: «Божии, милостив буди мне грешному».
А, собственно говоря, в чём его грех? В том, что никто и никогда этого мальчика по-настоящему не любил? В том, что никто из взрослых в такой сложный период становления мальчика – мужчины не отнёсся к нему со вниманием, а единственный близкий человек, так и не ставший ему другом, которому он доверился в самую тяжёлую минуту, спасовал и не защитил?
Так кому тогда надо сейчас стоять на коленках и молить о прощении?
Виновные в этой трагедии благополучно окончат свои дни, их похоронят с почестями, отпев предварительно в церкви. А их жертву? Так и оставят с клеймом отверженного?

Я вновь включаю радио. Пусть лучше оно говорит.
«Как сообщает «Российская газета»… благодаря звёздному статусу гонорар Кличко будет несоизмеримо больше… команда Поветкина выиграла торги за право проведения титульного поединка благодаря сумасшедшей сумме – двадцать три миллиона долларов, из которых семнадцать миллионов получит украинец. «Я был шокирован, - заявил Владимир, - не думал, что русские предложат так много…». Самые дорогие билеты пропали из касс в первую очередь, их стоимость доходила до шестисот пятидесяти тысяч рублей»!
Шестьсот пятьдесят тысяч чтобы просто пойти и посмотреть на боксёрский поединок. Нет, я вовсе не ханжа и не собираюсь считать чужие деньги. Всё законно, и каждый в праве сам распоряжаться своими доходами. Но, всё равно, есть в этом что-то такое… неправильное, что ли. И то, что эта старая женщина, что едет со мной в машине, в одиночестве доживает свой век, а её сын уже столько лет лежит в земле, тоже неправильно. И то, что его записали в самоубийцы…
И встаёт пред глазами этот мальчишка с фотографии что на памятнике, только он ещё совсем маленький, как в том сне его матери. Он бежит по дороге навстречу автомобилю, протягивает к нам ручонки и кричит в недоумении:
«Мама, мама! Смотри, ведь это же неправильно! Мама, мама! Смотри, печенька наоборот! Печенька наоборот»! 

ЖЖ батюшки