Михаил Нестеров. Великий постриг. 1898

От admin-a: Читаю очень интересную книгу о биографии еп. Варнавы (Беляева) (он похоронен на Байховом кладбище г.Киева), которую можно скачать здесь. Привожу небольшой фрагмент из книги. Здесь владыке 33 года, идет 1920 год.

Епископ Варнава Васильсурский, викарий Нижегородской епархии

С Желтоводским Троицким монастырем, основанным преп. Макарием в XV веке, владыку связала история спасения одной тонкой, но запутавшейся и смертельно отчаявшейся души. Впрочем, обитель приглянулась его сердцу с первого взгляда. Монастырь располагался на левом берегу Волги, напротив пристани, и порой приходилось добираться до него на лодке.

<Пять веков, со времени монголов, стоит эта красавица-обитель со своими круглыми башнями, бойницами, с храмами, где со стен смотрят на вас строгие фрески. Я взял лодку и поехал на ту сторону. Монастырь, при первом же взгляде на него, протянул невидимые руки и стал манить меня к себе... Представлялось, что он стоит на острове. Казалось, не лодка качается на волнах, а обитель, как белая чайка, поднимается и опускается на гребне волн, постепенно увеличиваясь в размерах. Выбираем необходимые для проезда места, продираемся сквозь прутья ивняка, которые хлещут нас по лицу, и наконец мы у цели. Была вторая половина июня <1920 года>.

Поднимаюсь по лесенке, подхожу к главным воротам и слышу тихое элегическое пение... Процессия выходила из собора. Плакали воском свечи на безветренном, пронизанном солнцем теплом воздухе, и капли его оплывали на руки сопровождавших гроб. Слезы капельками росы скатывались по их бледным ланитам. Пост и бдение написаны на большинстве лиц. Хоронили новопостриженную монахиню Назарету, и окружающие гроб тридцать монахинь, кроме двух сотен остальных, тоже были новопостриженные. Бессонные ночи, непрестанная молитва, безвыходное недельное сидение в церкви - вот что их иссушило. В черных клобуках склоненные головы, фимиам, тонкими струйками поднимавшийся к небу и напоминавший, что и душа каждого должна так же благоухать добродетелями и возноситься горе, зашитое наглухо платом, по монашескому обычаю, лицо покойницы и спеленутое недавно полученной мантией тело - все было полно особого смысла и значения.

Это был сознательный, одухотворенный, санкционированный и запечатленный Духом быт, а не вскормленные страстями и земными выгодами условности настоящего века. Символическая смерть в пострижении, нашедшая ныне свое полное завершение в действительности, - это готовая художественная картина для какого-нибудь Нестерова с его "Великим постригом".

 В этот-то монастырь в начале рокового Семнадцатого года к игуменье Рафаиле неожиданно приехала молодая племянница, находившаяся на грани психического срыва. Несмотря на свой возраст, она уже успела истощить свой запас жизненных сил. История ее во многом типична для тогдашней атмосферы, широко раскрытой к грядущей диктатуре.

Родилась Серафима Владимировна Чуркина в 1895 году в городке Петропавловске Акмолинского уезда Тобольской губернии, в семье зажиточного мещанина. Жили в достатке, девочку баловали, но, по существу, не воспитывали, оставляя наедине со своими проблемами. В гимназии ее развитием занялась учительница словесности: началось чтение передовой литературы (от Байрона до Горького). Столкнувшись с антисемитскими побасенками преподавателя физики, заядлого юдофоба, она возмутилась, наговорила дерзостей и с того времени привязалась к евреям, как гонимым и нуждающимся в поддержке. В связи со случившейся историей последний, восьмой, класс Серафима оканчивает уже в Томске. Здесь же поступает на медицинские курсы. В большом городе, считавшемся тогда столицей Сибири, живет на квартире, принадлежащей еврейской семье, с которой у нее установились не только дружественные, но почти семейные отношения. <По привычке, - записала она позже, - я стала во всем подражать им. Радовалась их радостями, исполняла их посты, праздновала их праздники, даже привыкла к их жаргону>.

В этом же доме знакомится с женатым господином, евреем, увлекается им и вскоре вступает в связь; детей не имела, искусственно пресекая беременность. Он настаивал на переходе ее в иудаизм, но Серафима тянулась к интересной жизни: она вступает в студенческое землячество и кружки, в которых соприкасается с революционерами. <Деятельность их пришлась мне по душе, - вспоминала она. - В то время как мои товарищи занимались чисто агитационной деятельностью, у нас образовался свой кружок. Мы больше занимались материальной стороной жизни рабочих, старались отказать себе во всем, лишь бы помочь им>. <Это не помешало бы ни одному из нас стать на свое место в нужную минуту и исполнить какое бы то ни было приказание>, - со значением подчеркивает она свою готовность и решимость в ту пору на все, вплоть до убийства, во имя революции. В довершение блужданий она попадает в собрание местных масонов (на своего рода салонные радения пресыщенных и экзальтированных людей), где с ней случается приступ истерики.

Общественная деятельность, землячество, незаконная связь, аборты до болезни расшатали нервы, и она возвращается в Петропавловск. В это время, словно в старинном романе, из соседнего монастыря к ним приезжает дальняя родственница, монахиня. Заметив состояние Серафимы, она склоняет отца уговорить дочь поехать к тетке в Макарьевский монастырь, отдохнуть. Неожиданно Серафима Владимировна соглашается, не без тайной мысли вести агитационную работу среди <темных> женщин.

В обители - а уже катился первый год революции - у нее усиливаются припадки отчаяния, переходящие в настоящее неистовство: она проклинает Бога, швыряет Евангелие на пол, хулит крест и святых, пытается покончить жизнь самоубийством. Вдруг, уступая доводам мудрой игуменьи, соглашается пойти к исповеди. И что же? На исповеди некий отец Петр говорит комплименты, полагающиеся молодой барышне (ей было тогда 23 года), а позже разглашает некоторые подробности ее интимной жизни. Удар страшный. Она начинает глохнуть и слепнуть, врачи ставят диагноз: прогрессивное онемение всего тела на нервной почве. Медленно приближалась смерть - Серафима же хотела жить и не могла примириться с выпавшей ей судьбой. Она чувствовала себя в ловушке внешних (<в Сибирь пути из России были закрыты>) и внутренних обстоятельств, чужой и одинокой среди <невежественных> людей. Но она не могла, по природному свойству нежного по существу характера, находиться во вражде с окружающими, она чувствовала любовь к себе со стороны игумений и сама испытывала душевное сочувствие к простым крестьянкам, жившим с ней рядом. Серафима делает шаг им навстречу - решает принять монашество. Игумения была против этого, однако после долгих уговоров и даже угроз со стороны несчастной племянницы согласилась. (<Тем более, - отмечает неизвестный свидетель, - что в первый день Пасхи произошел знаменательный случай. Блаженный Алексей подошел к Серафиме Владимировне и назвал ее матушкой. Она отвернулась от него. Тогда он дотронулся до ее пуговок на белом праздничном платье и сказал: "Хорошие, но снимут">.) На второй день Пасхи 1919 года ее одели во все монашеское. Чуть ли не сразу она уже полностью оглохла на одно ухо, и последовал новый приступ отчаяния. Так она двигалась по безнадежному кругу: от тоски к взрыву гнева, от долго длившихся вспышек раздражения к ухудшению физического и психического состояния. Выхода не было никакого.

Но в марте 1920 года в монастыре появился владыка Варнава. В первое же свое посещение тяжелобольной женщины сказал ей о погибели души, выбравшей адскую пустоту и поправшей свое предназначение. Содержание беседы задело Серафиму; скрывая волнение, она в ответ <говорила о разорении и уничтожении монастырей, о работе в компартии>. Спохватившись, вдогонку передавала ему записку, в которой изливала свою боль: <Мне иногда бывает настолько тяжело, что я забываю всех и все и безудержно отдаюсь своему горю... А горечи и боли у меня и так много>. Все-таки после первого разговора она сделала новое усилие на пути к внутреннему прозрению и протрезвлению.

В записках к ее биографии читаем о дальнейшем: <Она... начала читать Евангелие, стала учить наизусть молитвы и выучила два акафиста, Божией Матери и Иисусу Сладчайшему, и всю семнадцатую кафизму. Одним словом, стала делать то, что велел преосвященный, но от исповеди отказалась: "Не хочу, стыдно мне". Преосвященный Варнава принуждать не стал, но сказал: "Онемеешь сама, язык отнимется". И уехал... По его отъезде, действительно, Серафима Владимировна почувствовала онемение и сильное ослабление зрения. По <новом> приезде преосвященного поисповедовалась начисто, но от соборования отказалась. "Хорошо, - сказал владыка, - не хочешь, совсем ослепнешь". И опять уехал. Сначала видела очертания предметов, потом ослепла окончательно, но прежнего отчаяния на этот раз не было, она получила утешение в видении. Ее осиял сильный Свет... Это видение было так сладостно, что сказала: "Слепой лучше жить, я теперь и сама не хочу видеть". По очередном приезде преосвященного пособоровалась, причастилась, поклонилась ему в ноги, просила постричь в мантию. Владыка обещал. Обрадовалась, ждет и молится.

В это время преосвященный Варнава велел вырыть на кладбище могилу, сделать гроб и принести его к дверям матушкиной кельи. Принесли гроб, преосвященный вывел Серафиму Владимировну за руку, дал ей дотронуться до гроба и сказал: "Вот твой дом". В ответ получил: "Вот и хорошо". Попросила гроб внести в келью, поцеловала его, стала украшать, не разрешала никому до него дотрагиваться. Через несколько дней ее постригли в мантию с именем Георгии. Одну ночь молилась в церкви, да две ночи дома, молилась до головокружения, все время творила Иисусову молитву. Через неделю видела во сне пострижение в схиму. Была очень покойна, ко всем радушна. Начала сестрам раздавать свое имущество, и вдруг опять нечеловеческий крик, бросила четки...>

Соприкоснувшись с таким страданием, епископ всеми силами желал ей помочь. Отправил письмо в Саров монаху Анатолию Затворнику с просьбой молиться о больной. <Получил ваше письмо, - отвечал старец, - просили меня грешного помолиться о духовной дочери, она не верит в таинства, в бесов и во все святое и отреклась Господа Христа. Жив буду, помолюсь, буди вам по вере; и вы ей желаете спасения, покрепче молитесь за нее, да направит ее Господь Своими судьбами на истинный путь>.

В одну из первых встреч владыка дал ей читать <Лествицу>, особо отметив некоторые главы. Серафима вскоре написала ему: <...Больше всех остановилась на Слове 18 (о бесчувствии)... Во время всенощной, раздумавшись о прочитанном, я невольно спросила себя: зачем это было <дано мне>? Ведь там все сказано обо мне. Что-то вроде раскаяния на минуту охватило меня. С этим настроением я пришла из церкви и пишу Вам. Теперь моя очередь смириться перед Вами... Помолитесь за меня и поддержите. Вот сейчас... я готова низко, низко поклониться Вам (даже до земли, а я никогда не кланялась так никому) и прошу Ваших молитв>.

<Слава Богу! - отметил на полях ее послания владыка. - Еще на вершок продвинулся вперед. Дай, Господи, не сделать неверного шага!> И отдельно записал уже о состоянии своей подопечной: <Омертвение, окаменение, в общем, полное. Кроме Христа, никто в свете ей помочь не сможет... Горда до безумия. Но надежда на спасение есть... Ибо, мнится, Господь хочет сотворить с нею милость. Но все это будет случай чисто житийного чудесного типа>.

Он видел в Чуркиной не просто больного гордого человека с издерганными нервами, но чуткое сердце, потерявшее нравственные ориентиры. (<Это не обычный тип нынешних Неверов...>) Он понимал, что ее душа, вместо веры, как нечто сокровенное, <свое>, восприняла модную в миру идеологию социального внешнего братства и устроения. В ней были остро развиты чувства сострадания, жалости (потому и пошла в медицину: <Меня волновал каждый порезанный палец, всякая болезнь, и я мучилась совестью, что не могу помочь>), желание справедливости для всех, народническая жажда служения ближнему. Она так передавала свои первые впечатления от монастырской жизни: <Бедность, неразвитость меня не удивили, это я видела и в Томске у рабочих. Гораздо более меня удивило отношение ко мне. Если там мы были желанными гостями, если не как агитаторы, то как "благодетели", то здесь меня не хотели признавать равной. Отдавала я им все, что было можно при помощи других... но лечить приходилось самой. Они <монахини> дошли до того, что стали ссориться, говоря, что я хожу к одним охотнее, чем к другим, и даже стали предлагать мне плату, если удавалось помочь в какой-нибудь пустячной болезни. Это мне-то, когда я сама была рада им отдать все, что я имею, и знания, и все. Я одела рясу, чтобы ближе сойтись с ними>.

- Вы не юдофоб? - не без вызова спрашивала она епископа.

Ее волновало также множество других болезненных вопросов, которыми мучились многие прогрессивные люди того времени. Зачем жить? Как жить? <Имеют ли право люди, более или менее интеллигентные, вместо того чтобы приносить пользу обществу - отдаляться от него добровольно?* Ведь преступные и всякие ненормальные явления оттого и бывают, что у людей нет хлеба и умения работать и нет нравственной поддержки>. Но если бы на эти проблемы она и получила ответы, они не принесли бы облегчения ее страдающей душе. Перед лицом приближающейся смерти она не находила внутренних опор. Как и очень многие русские люди того безумного времени.

Кто повинен в роковой потерянности ее души, в безвременно загубленной жизни? Ура-патриот предреволюционной поры (как, впрочем, и нынешней) не сомневался бы: евреи и масоны. Какой-нибудь красный комиссар, окажись он в монастырской ограде, разъяснил бы, что виноваты социальная среда и классовое неравенство. Если же отбросить кровавый бред озлобленного сознания, то перед взором останется заброшенное существо, не встретившее при входе в этот мир зрячей любви и вдумчивой опеки. В глухом углу благословенной русской провинции, в материально обеспеченной семье, в добротном доме царит мерзость запустения. (Картина, которую потом во множестве наблюдал в своей пастырской практике владыка Варнава.)

Послушница, записавшая историю Серафимы Чуркиной, отмечала: <В детстве, а потом и тем более, она никогда не знала ласки, никому не поверяла своих переживаний, ни с кем не делилась ни радостями, ни горем>. Ее чуткая от природы совесть долго не находила в окружающей среде начал, созвучных глубинам сердца. Выросшая на нравственном пустыре, она, с легкостью подхваченная поветриями эпохи, попадает в фантастический мир господствующих общественных настроений. <Не имея корня> и внутренней устойчивости, превращается в медиума, одержимого посторонними ей беспощадными силами поверхностных идей и впечатлений, быстро приведших ее к краю бездны.

...После пострига явился ей Спаситель, и она дала обещание не есть до смерти. Восемьдесят пять суток почти не пила и не ела, постоянно причащаясь. Иногда мучила себя: ела соль и не пила воды. Перед смертью со всеми попрощалась, соборовалась, причастилась Святых Тайн и тут же, 25 сентября (ст. ст.)338, спокойно умерла.

Поразительная перемена, происшедшая с монахиней Георгией, светлость и ясность сознания, пробившиеся сквозь тернии страданий, видны в ее прощальной беседе с епископом Варнавой (в июле 1920 года, перед его отъездом в Нижний). Темы, прозвучавшие в речи больной, отражали не только откровения о будущей судьбе наставника, незадолго до того полученные ею в видении, но удивительным образом отражали и его мысли, настроения, даже обстоятельства той поры его жизни, которые монахиня не могла знать (вплоть до того, что она совершенно не ведала о предстоявшем его скором отъезде из Макарьевского монастыря), и в значительной мере являлись ответом (так их воспринимал всегда сам владыка) на ряд волновавших его тогда конкретных проблем. Притом что она мало знала о епископе, можно только удивляться верности ее слов, точному попаданию их в цель, соответствию их личности ее духовного отца. Главная, сквозная, мелодия: любовь ко Христу и к людям поверх всех условностей и барьеров. Вот путь, по которому только и нужно идти.

<Давайте в первый и последний раз побеседуем, - начала она прощальную беседу (владыка на полях своей позднейшей записи отметил здесь: "До сих пор м. Георгия была послушницей в полном смысле этого слова, т. е. всегда только спрашивала и задавала вопросы. Даже разговоров на нейтральной почве у нас не было, а не то чтобы какие советы <она давала>. У нее бы и не повернулся <на это> язык"). - Я буду за каждым вашим шагом оттуда смотреть. Буду удерживать вас от всего дурного. Лишь бы была капелька дерзновения, сколько будет только достоинства. Буду молиться за вас, всюду следовать за Христом и припадать к Его стопам, умоляя за вас.

Владыка, больше ласки к людям, все дети маленькие, больше смирения. Смерть скоро уже придет, очень скоро... Они все <монахини> боятся смерти, а я не боюсь. Я знаю, что меня истязать будут, но я имею надежду на милосердие Божие. Нужно больше любви ко всем и свету, свету. Хоть не этого, который я вижу*, а спокойствия, мира души... Как живете, так и живите, и принесете пользу людям. К ним не привыкайте особенно, но только больше ласки и смирения.

На что была способна, я все старалась делать, но я очень слабенькая... От души благодарю Бога за слепоту и за все... А про меня говорят, что я ненормальная... На таких людей, как я, никакое слово не действует, а только пример. И вы меня победили своей любовью и смирением, тем, что ничего от меня не требовали, не ожидали благодарности. Я считала всех служителей алтаря лицемерами, лжецами и обманщиками, научающими народ тому, во что сами не верят. Но, встретивши вас, была побеждена, и пример вашей собственной жизни меня сразил...

Не смущайтесь, что люди невнимательны и холодно относиться будут к вашим словам, пусть оскорбляются на вас. Бог отплатит за вашу любовь...

Вы меня простите, я в последний раз с вами теперь говорю. Если бы не умирала, то и не осмелилась бы говорить...

Другие скажут, что я ненормальная, но вы-то не скажете... А свет* все ярче делается. И на душе так хорошо.

* Монахиня Георгия перед смертью видела видения постоянно: вокруг себя неизреченный свет, сильнее солнечного, и еще краше и ярче <этого света видела> перед собой крест. - Прим. еп. Варнавы.

Вы же спасайтесь, живите, как живете. Больше, больше смиряйтесь, еще больше, чем теперь. Смирение, правда, непобедимо?!. Я хуже всех... Я очень хорошо поняла ваши собственные слова: остывать не надо. Как сделались горячим, так и продолжайте. Не остывайте, да вы никогда не остынете...

У меня порок сердца, а матушка игумения дает мне пить крепкий чай, и пью, и живу еще, но лучше, - сказано в Писании, - погубить тело свое, чем душу**.

Я многих сестер видела там, Шуру Викторову... Только не говорите никому, только вам рассказываю. Наверно, скоро умрут. Матушка в Иерусалим не поедет, пожалуй. (Тут мои чувства ни при чем...)

Остывать не надо. Я, было, поколебалась***, но мантия удержала, и удержит, да ваши молитвы спасли. Спасаться трудно, очень трудно. Но ведь вы знаете, что в Евангелии писано: Царство Божие нудится... Всегда так живите. Больше смирения и никогда от людей ничего не требуйте; если не сейчас будет благодарность, то в будущем.

А в Японию не ездите, не допытывайтесь почему, а просто не ездите. Одна моя испорченная душа сколько вам спасения принесет, никакой Японии не нужно. Спасайте здесь людей, в этом должно состоять ваше спасение. Здесь, в Макарьеве, непременно, а вообще в России должно вам спасать души. Мне был показан там громадный апостольский, красивый, очень красивый, железный крест, который вам очень хочется получить за труды в Японии. И сказано, что если вы возьмете на себя этот добрый подвиг, то вас встретят невыразимые и страшные скорби. И это вам не нужно, вы должны это же дело делать здесь... В сущности, вам нужно только одно запомнить - не ездить в Японию. Господь, может быть, вас удержит... Я молю Бога и буду молить, чтобы вы не ездили. Спасайте людей здесь. Так нужно. Вот... мне ангелы кругом кричат: "Не уедет, не уедет, не  уедет..." - и рукоплещут. А я вас опять прошу, не ездите... У Бога я не буду просить для вас ни здоровья, ни долгой жизни, но только спасения...

* Мысленный, который ее окружал. - Прим. еп. Варнавы.

** Смысл здесь тот, что медицина говорит одно, а Бог, если не берет к Себе душу, то, значит, еще рано, и ничто не повредит ей, если даже человеку и тягостно, и претрудно. - Прим. еп. Варнавы.

*** Хотела отравиться или как-нибудь покончить с собой от невыразимых страданий и нападений демонов. - Прим. еп. Варнавы.
 

Я умру, а вы в Нижний уедете*, и все рассеется - но вы не забывайте меня>.

* О чем ей никто не говорил. - Прим. Еп. Варнавы.

 *****

В дневнике еп. Варнавы приведен любопытный рассказ, связанный с м. Георгией. История эта содержит множество деталей, типичных для психологии средневекового человека, что во многом характеризует монашескую среду в России начала XX века.

<Не прошло и месяца со дня кончины м. Георгии, - пишет еп. Варнава, - как одна из монастырских послушниц соприкоснулась с ней в необычном видении. Послушница эта, Дуняша, недавно приехавшая из Вятской губернии, была та самая Дуняша, духовная дочь о. Тихон блаженного старца, о котором я писал раньше и который, заранее предсказав мой приезд в Макарьев, описал меня и мои деяния. С нею он наказал в свое время некоторое правильце для игумений, предсказал о смерти м. Георгии, о самом ее имени и прочем. Вот чрез эту-то Дуняшу и случилось обстоятельство, прибавляющее еще несколько блестящих страниц в историю обращения м. Георгии. Вспоминается, как <последняя> мне говорила, что, если ее Господь отпустит, она явится по смерти мне и матушке игумении. Или я об этом попросил ее, что бы она пришла с того света. (Кажется, впрочем, что я не имел ничего против, а не то чтобы положительно желание высказывал. Не могу сейчас ясно вспомнить, но что-то было в этом роде.) Во всяком случае <послушание> со стороны м. Георгии было и на этот раз выполнено с тою послушливостью, которая так украшала ее в ее подвиге.

27 октября 1920 года Дуняша с утра позавтракала и пошла на конный двор закладывать лошадь на труды. И вот там вдруг упала, у нее сделался жар в голове, она впала в беспамятство или, точнее, какое-то особое обморочное состояние, при котором чувства ее для внешнего мира закрылись, а для духовного, наоборот, открылись. Видно было, что она зрит какое-то видение и с кем-то разговаривает. Когда ее перенесли в келью, то сестры сели кругом и слушали, что она говорила. После того как Дуняша пришла в себя и стала передавать впоследствии, что с ней было, слова ее вполне согласовывались тем, что происходило раньше. Когда она очнулась, уже послали за игуменьей; когда та пришла, Дуняша сидела вполне пришедшая в себя неудержимо плакала. Потом велела тотчас же позвать священника, исповедовалась, приобщилась и после сего уже стала рассказывать, что она видела. Но запишу ее собственными словами (я просил написать мне об этом).

<Вижу я покойную Настеньку (*Послушница Макарьевского монастыря, умершая за 20 лет до рассказываемого события. - Здесь и далее примечания принадлежат еп. Варнаве.), везла она меня на лошади под гору, и враз она пропала. Вдруг кто-то мне на голову поставил икону, и очень тяжелую, и слышу много голосов, и из этих голосов узнала я два голоса - матушки Антонины Лысковской (**Старая монахиня на подворье-общинке в Лыскове. Старица высокой жизни, имевшая дар прозорливости.) и Алексея Яковлевича (***Старичок, блаженненький, живший при монастыре.), и я просила матушку Антонину, чтобы она сняла с моей головы тяжелую икону: очень тяжело было голове. А кто держит, говорит: "Нужно подержать", и будто бы голос матушки Георгии. Потом сняли, и оказалась икона Царицы Небесной "Знамение", и очень большая. Затем матушка Георгия дала мне в левую руку большой медный крест, велела держать его как можно крепче (а лицо матушки Георгии нельзя было видеть, потому что очень было светло ее лицо, сияющее), и говорит: "А правой рукой крестись..." И в это же время давала мне м. Георгия нюхать ладан, и очень он был душистый, ароматный (****Этому моменту соответствовало вовсе телесное расслабление, впадение в бессознательное состояние. Благоухание небесного ладана Дуняша ощущала даже и после того, как пришла уже в себя.)...

Затем м. Георгия стала меня спрашивать: "Готова ли ты приобщиться?" А я отвечала: "Не мыта я, и рубашка на мне грязная". - "На кого сердита ли или не должна ли кому?" И я ответила: "Ни на кого не сердита, только должна матери Калерии (*****Ныне здравствующая монахиня.) пятнадцать рублей". Затем матушка Георгия с меня взыскала: "Зачем ты распорядилась матушке игумении один икос читать? Пусть бы она по всему акафисту читала, это не твое дело". И вижу я вдали о. Тихона и указываю на него: "Вот он мне велел". Но он ничего не ответил, промолчал (******О. Тихон, блаженный старец, духовный отец Дуняши, дал правильце через нее игумении, а Дуняша, как видите, видоизменила его.). Затем я увидела по правую сторону много сестер. Никого не узнала, только матушку игумению Рафаилу да казначею матушку Магдалину вдали, и Алексея Яковлевича. Затем м. Георгия говорит мне: "Скажи игумении два слова. Мне будет 40 дней во вторник (*******Сейчас я посмотрел в календарь за прошлый год: 3 ноября, вторник, Обновление храма великомученика Георгия (ее небесный покровитель и ангел) в Лидде, у меня подчеркнут, что сделал я для своей памятки, высчитывая после смерти м. Георгии дни поминовения (также 20-й).), и за меня чтобы подали 40 частей в другую церковь и платок чтобы унесли в церковь" (********М. Георгия ходила всегда в апостольнике, но однажды захотелось ей надеть платок на голову и посидеть в нем. Игумения взяла из ризницы шелковый платок для исполнения этой прихоти больной, которая побыла в нем не более получаса и положила в ящик. Так его и забыли унести обратно. Теперь она просила это сделать и вернуть его в храм как церковную вещь.). Вдруг я оказалась у могилы м. Георгии, и говорит мне она: "Ложись со мной". Я взглянула - в могиле полно людей, все в белых светлых одеяниях. Я сказала: "Тут мне тесно". И говори мне матушка Георгия: "Ну, пойди на могилу убиенных братии (*Могила м. Георгии рядом с могилой братии <преп.> Макария, убиенных татарами в XV веке.), их там много, неисчислимо..." Затем спросила меня матушка Георгия: "Ты просила ли владыку Варнаву за тебя помолиться?" - "Нет". - "А почему?" - "Мне не было времени ходить к нему, я была на хуторе, работала" (**Речь идет о следующем. Перед самым моим отъездом с Васильсурской кафедры, точнее, из монастыря, я, заметив, что громадное число сестер, пребывая в страшных смертных грехах, стыдятся их открыть мирскому священнику, к тому же стоящему не на высоте своего пастырского достоинства, предложил им очистить свою совесть за все время своей жизни. Они с великою радостью согласились. И довольно много сестер, едва ли не половину, я успел отысповедовать. Вот об этой-то исповеди м. Георгия и говорит. А другая молитва, моя личная, что значит?! Хотя многие и ее просили, но, как видно из нижеследующего, получали по своей вере.). - "Вот, за его молитвы я оправдана, его молитвы мне помогли..." И говорит опять м. Георгия: "Мне будет 40 дней во вторник, а тебе..." Но я упредила: "А мне когда?" - "А тебе, - продолжала м. Георгия, - в Рождество. Смотри, подавай..." Чего - я не поняла (***В самый день Рождества Христова умерла у Дуняши родная мать. Подавать ей пришлось частицы об упокоении ее души.). И говорит мне снова м. Георгия: "Сейчас не говори ни кому о том, что видела, а пошли за духовником и, когда приобщишься Святых Тайн, тогда скажи..." Затем обращается ко мне: "Крепче держи крест... Вон ваш грех, злые духи - ваше зло, что изливаете друг на друга". И я вижу птиц - черных, страшных, хлопают крыльями, и от них страшный шум... И спрашивает меня м. Георгия: "Что, их боишься?" Я говорю: "нет", а сама боюсь, и сердце трепещет, очень страшно было. "Держи крепче крест, они к тебе не приблизятся...> И продолжает: "А на левой стороне мои враги, с которыми я жила, и молитвами владыки Варнавы я была избавлена от них... Он за меня молится..." Но я хотя прямо не поглядела и не видела ее врагов, в профиль все же видела: они стояли далеко, далеко. Затем м. Георгия снова обращается ко мне: "Скажи матушке игумении, чтобы икону великомученика Георгия отнесли в церковь" (****Икона эта - одна из церковных, выносимая на величание в праздники. В день пострига пред ней пели величание, потом без моего благословения принесли к м. Георгии в келью; она стояла у нее в головах, прикладывалась ежедневно к ней она, а по смерти так и забыли отнести в церковь. Просто не сочли важным.).

Враз мы с матушкой Георгией оказались у речки, и с нею много людей, все светлые, крыльями шумящие, и очень много голубей, и чрез реку положена обледеневшая, да еще горбушиной, дощечка, и по ней пошла м. Георгия. До половины дошла и говорит мне: "Иди..." Я сказала: "Не перейти мне". - "Проси Тоню (*Умершая лет 20 тому назад певчая (было тогда ей лет 19), м. Георгия при своей жизни о ней ничего не слыхала.), вон она стоит и переведет тебя". "Я ее не знаю", - отвечаю я (**Дуняша всего лет 5 как в монастыре.). И отвечает, объясняя мне, м. Георгия: "Тоня - воспитанница м. Ермионии (***Ныне здравствующая старица - ризничная.), проси, вон она..." А я все ее никак не вижу: по ту сторону людей велие. И враз м. Георгия пропала. Когда она пошла по горбушинке, то я уследила, что она в белых рясе и камилавке, а апостольник у ней, вместо отделки (черной бархатной теперь у них. - Еп. Варнава), был украшен разными драгоценными сияющими камнями. И очень на ней все светлое, и все время нельзя было на нее глядеть от сильного сияния; в лицо я ее никак не могла видеть - очень, очень оно было светло... Осталась на берегу я одна, и икона "Знамения" Царицы Небесной лежит на полу, возле меня, и кресту меня в левой руке, и я совершенно пришла в себя..."> (Варнава (Беляев), еп. Из виденного и слышанного. 1921 г. Запись от 17 июня 1921 г. Описание видения сверено по записи, сделанной послушницей Дуней: <Видение послушнице Дуне>.)

Источник