Рассылка от партнеров

 

 

В город опять пришла осень… Никто не звал, она все равно пришла, незваная гостья — то ли нищенка в жалких лохмотьях, то ли царица в парчовом пестром наряде.

Это случилось почти три года тому назад и тоже осенью. Тогда я попал в больницу и, можно сказать, почти обосновался в отделении ортопедии и травматологии. Попал я туда в самом начале сентября. Деревья едва посыпало золотой пылью, а в обед солнце светило совсем по-летнему — жарко и напористо. Но дни сменяли друг друга, и пейзаж за окном неумолимо менялся. Мир словно затягивало серой, почти бесцветной дымкой. И эта пелена безжалостно срывала не только желтые листья, но и улыбки с лиц прохожих. Заканчивался октябрь, небо постоянно хандрило и заливало узкие дорожки больничного сада целыми потоками слез. Голые, вечно дрожащие в жестоком ознобе тополя казались неживыми. Нога упорно не желала правильно срастаться, постоянно требуя от меня повышенной физической нагрузки. Надо так надо — я терпеливо слонялся по длинным коридорам, наматывая положенные километры.

В один из таких серых и зябких дней я увидел ее. По коридору с медсестрой Леной шла совсем особенная девочка. Меня привлекли в ней большие серые глаза, чуть волнистые светлые волосы и удивительно легкая, почти воздушная походка. Но особенно меня удивило то, что она была абсолютно целая! То есть ни гипса, ни аппарата, ни даже легкой хромоты... Ничего! А учитывая особенную специфику нашего отделения, это было по меньшей мере странно.

Ее определили в четвертую, одиночную палату. Надо заметить, что эту палату считали несчастливой, про нее ходило множество мрачноватых легенд и предрассудков. Но были и преимущества. Например, приятно, что ночью никто не храпит тебе в ухо и в тихий час никто не вздумает с отвратительным чавканьем пожирать нескончаемые чипсы или сухарики. Однако с другой стороны — как-то скучновато.

Девочка оказалась веселой и жизнерадостной. Удивительно быстро нашла общий язык и с ребятами, и со взрослыми. Я был моложе ее и не решился познакомиться первым.

Но это не мешало мне исподтишка наблюдать за новенькой и внимательно прислушиваться к разговорам. Через пару дней из списков больных, висевших в посетительской, я узнал, что ее зовут Оля. Сталкиваясь с новенькой, я специально и очень старательно напускал на себя притворное безразличие и, старательно отводя глаза, торопливо проходил мимо. Но однажды, сидя на подоконнике с блокнотиком, настолько задумался, что совершенно не заметил, что кто-то остановился напротив и внимательно наблюдает за мною. Я нервно выдрал из блокнота листок, безжалостно смял его и бросил на пол. Стихи сегодня явно не писались...
— А мусорить нехорошо!
От звонкого голоска, укорившего меня столь неожиданно, я подскочил как ужаленный, неловко соскочил на пол и с грохотом уронил костыли. Они тут же лихо сползли по скользким мраморным ступеням на площадку следующего этажа.

Я не успел даже подумать, каким именно образом сумею дотянуться до мерзавцев, как Оля проворно сбежала вниз и через минуту принесла их обратно.
— На, держи, — улыбнулась Оля, — впредь не теряй.

Слово за слово мы разговорились и сдружились. Оля оказалась очень начитанной и эрудированной девочкой, у нее был огромный дар рассказывать. А у меня, видимо, было умение слушать ее бесконечные истории. Оказалось, Оля жила в маленьком степном поселке на самой границе Саратовской области. Мама Оли имела в поселке большое шумное хозяйство и не могла часто навещать дочку, так что Оля тайно грустила.

Мы стали много времени проводить вместе. Хрустя сочными яблоками из бабулиного сада, мы коротали с ней долгие предзимние вечера. Гипс мне наконец сняли и я практически летал. А вот Оля определенно хандрила и становилась все прозрачнее. Кожа на ее лице светилась изнутри серебристым светом, а глаза становились просто огромными. Она стала реже смеяться, чаще дремала под капельницей.

Накануне моей выписки Оля неожиданно ночью пригласила меня к себе в палату. Там она сообщила, что завтра у нее операция и ей очень страшно. Я, как мог, утешил расстроенную девочку. В палате было темно, я еле различал в густом сумраке Олино лицо. Однако побоялся включать после отбоя свет — ведь сегодня дежурила злющая и нервная особа Марина Олеговна. Нарушение режима она карала особенно жестко.

Оля сидела, нахохлившись, как маленькая озябшая птичка, и была похожа на маленького печального ангела. Свет фар от редких машин прочерчивал желтые полосы на потолке. Мы молчали. Я не знал, какие слова я должен был тогда сказать, да и были ли они вообще... 

Олин будильник пропищал два часа ночи, вернув нас в реальность. Мы попрощались, и я отправился к себе в палату. Ребята спали, никто не заметил моего отсутствия, и я незамеченным юркнул в постель. Спал я в ту ночь плохо. Часто просыпался, сны были пугающе яркими и шумными.

Утром Олю повезли в операционную. Даже лежа на каталке, она старалась шутить и даже умудрилась строить кому-то смешные рожицы. Я успел перехватить ее у лифта, улыбнулся и осторожно сжал холодные Олины пальцы. «Я буду тебя ждать», — только и успел шепнуть, как двери лифта мягко открылись, каталка въехала в кабину, с нее свесилась длинная светлая прядь... Все...

Я ждал Олю к вечеру, толстая ленивая стрелка часов еле-еле ползла по круглому синему циферблату. Я бесцельно бродил по этажу, слепо натыкаясь на всех подряд до самого ужина, но ее так и не привезли...

Утром, едва встав, я побежал к Оле. Дверь в палату была плотно прикрыта. Я осторожно вошел. На смятой кровати лежала небрежно брошенная второпях смешная Олина пижама с синими зайцами, да на подушке глупо таращил на меня свои стеклянные глаза любимый Олин плюшевый медведь со смешным и непонятным именем Чука. Я отправился на пост, но на все мои вопросы медсестры лишь виновато улыбались да старательно прятали глаза.

Сегодня меня выписывали. Я уже собрал вещи, попрощался с ребятами. Мне осталось лишь взять выписку.

Вот и ординаторская. Я нерешительно стоял перед плотно прикрытой дверью, отчего-то не решаясь войти. Внезапно дверь распахнулась, на пороге стоял мой лечащий врач Роман Яковлевич.
— Ко мне? — коротко спросил он и легонько толкнул меня в кабинет.
С секунду мы внимательно смотрели друг на друга, затем я, совершенно одурев от собственной смелости, неожиданно выпалил:
— А где Оля?
Роман Яковлевич присел на корточки, и его глаза встретились с моими. «Нет, нет! — беспомощно закричал во мне липкий холодный ужас. — Это не про нее! Не с ней!» «Да» — прочитал я в усталых и строгих глазах хирурга, и еще что-то похожее на «прости»...

Слезы словно прорвали невидимую плотину, мир раскололся на тысячу больно режущих осколков. Я уже ничего не чувствовал, кроме этой невыносимой боли... Словно издалека, как сквозь воду услышал:
— Не плачь. У Оли был неизлечимый диагноз, и я не смог ничего с этим поделать... Она больше не страдает.

Не помню, как я вышел из кабинета. Не помню, как мы с мамой вернулись домой. Дни стали серыми, словно горе стерло с них все краски...

С тех пор прошло три года. Время сгладило мою потерю. Жизнь заполнила пустоту новыми радостями и впечатлениями. Но что-то все равно изменилось навсегда. Я понял главное: как бы больно ни била судьба, что бы ни происходило с нами, главная ценность — это жизнь... А бессмертие нам дарят любовь и память. Только так наши близкие обретают вечность.

«Остров».

Я опять смотрю на мир через надтреснутую призму оконного стекла. Это, во-первых, означает, что наступила осень, а во-вторых, мои жизненные планы перечеркнула очередная госпитализация. С одной стороны, это крайне скучно, а с другой — дает возможность понять, кто есть кто, как на самом деле к тебе относятся, и как я сам к себе отношусь.
Здешний мир, крепко-накрепко вобравший в себя тихий стук костылей, резкий запах процедурного кабинета и мистическую святость операционной, целиком и полностью состоит из крайностей.
Только здесь я вижу всё многообразие человеческих эмоций! Здесь надежда и вера, тесно переплетясь в один тугой, постоянно пульсирующий болью клубок, обретают причудливые и иногда уродливые формы. Здесь молитва превращается в заговор, а заговор в молитву! Тут хватаются даже за намек, за тень надежды — и при этом не признают полутонов. Только четкие определенности. Здесь простые слова «да» и «нет» воспринимаются как абсолютная истина!
Здесь бездонное вместилище порока и святости. Подвига и предательства. Милосердия и равнодушия.
Здесь — это в детском отделении ортопедии и травматологии.


Моя палата

Небольшая, довольно тесная комната с уже наглухо забитыми окнами — мое временное пристанище на ближайшие недели.
Как я и предполагал, сюрпризы ожидали меня буквально с порога!
Начну с того, что койка у окна, разумеется, кем-то занята, а «огромное» нутро колченогой прикроватной тумбочки рассчитано на двоих!
В углу, рядом с раковиной — старомодный пузатый холодильник, видавший уж точно начало сотворения мира. Интересно, он всегда так хрипит, или просто со мной решил пообщаться?
Поскольку в палате — никого, делаю вывод, что все «ходячие».
Это вовсе неплохо. Как-то и веселее, и не так тягостно. Кроме всего прочего, это избавляет от постоянного присутствия в палате взрослого — нервного, смертельно измотанного вечным сидением на стуле.
Я едва успел кое-как затолкнуть под свободную койку сумку, как в палату, громко сопя и топая, вошла женщина с недовольным красным лицом, крепко прижимая к своему объемистому животу небольшой узел. По опыту прошлых госпитализаций я понял, что передо мной сестра-хозяйка, а в узле — постельные принадлежности. Дама неприязненно смерила меня взглядом с ног до головы и фыркнула. Я определенно ей не понравился!
— Белье меняю раз в 10 дней, и не вздумай свинячить!
На повышенном тоне ее и без того малоприятный голос так и норовил сорваться на визг. Она небрежно сунула мне сверток в руки и поспешно удалилась. Я же остался в счастливом недоумении. И, в конце концов, решил, что, видимо, день у сестры-хозяйки не заладился с самого утра.
Развернув сверток, я снова удивился. То ли в здешнем отделении пододеяльников не полагалось, то ли они просто закончились, но вместо привычной пары «простыня-пододеяльник» мне выдали набор типа «простыня-простыня».

Соседи

Пока я натягивал на тощую, похожую на плохо ощипанного гуся подушку наволочку с живописно разбросанными по ней пятнами (о происхождении которых я старался не задумываться), в коридоре послышались шаги. Они быстро приближались к двери и, наконец, на пороге появилась небольшая стайка ребят.
— О, — обрадовано протянул невысокий коренастый крепыш с весело задранной в нелепом гипсовом привете рукой, — а у нас новенький!
Остальные с любопытством уставились на нас, явно ожидая продолжения.
Я зря волновался. Парни оказались что надо. Думаю, нам удастся сосуществовать на 15 квадратных метрах без конфликтов.
Тот, что малость напоминал мне скульптуру «девушка с веслом», оказался Сашей. Правда, имя Саша ему как-то не шло и выглядело слишком официальным, ненастоящим, словно парадная белая рубашка. Ощущения меня не обманули! Сашка, или просто Шурик, как он представился, оказался роллером. День-деньской он носился по ступеням и парапетам, высекая из них искры и приводя в ужас мирно дремлющих на ближайших скамейках старушек. Но однажды капризнице-Удаче надоел его очередной финт, и вот результат! Рука оказалась сломанной в нескольких местах, и единственное, что утешало Шурика — это невозможность полноценно держать авторучку. Ведь даже долгое пребывание в больнице не избавляло нас от посещения школьных педагогов. Он выглядит значительно моложе своих пятнадцати лет. Максимум лет на тринадцать!
Столь любимое мною место у окна занимает Андрей. Ему четырнадцать. Серьезный, вдумчивый. Разговаривает мало и неохотно, больше молчит или «висит» в Интернете. У него что-то с позвоночником, поэтому он спит без подушки. Правда, когда никто не видит, он немедленно скручивает валиком тонкое, жутко колючее казенное одеяло. Кажется, он курит. От него исходит четкий запах сигарет. Никогда не понимал тех, кто добровольно уродуют себя. Впрочем, это его дело!

Третьего соседа зовут Максим. Ему, как и мне, двенадцать. Максим, как тут принято говорить, «дорожный». Жертва собственной торопливости и беспечности. Три сломанных ребра и основательно свернутая шея — веская причина выучить правила перехода проезжей части. Макс сладкоежка и, видно, жадина. Постоянно что-то жует, чем-то шуршит и вечно чавкает.
Я решил вести что-то вроде дневника, в котором постараюсь описать всех и всё более или менее интересное…

В туфельках

В холле, уютно устроившись на широкой кушетке, сидит Алена. У нее длинные светлые волосы, несколько вытянутое бледное лицо и светло-серые, чуть раскосые глаза. Алена старательно делает вид, что читает, однако она лукавит. То и дело ее взгляд рассеянно устремляется в пространство и блуждает где-то там в недоступных для моих чувств местах.

В отделении упорно ползут слухи, что у нее роман. Да-да, именно роман! И не стоит думать, что в шестнадцать лет чувства несерьезные, а эмоции надуманные. Это неправда, заверяю вас со всей ответственностью среднестатистического тинэйджера!

Злые языки шепчутся, что на аппараты Илизарова Алена встала добровольно. Якобы для того, чтобы понравиться своему не в меру капризному принцу, ей пришлось срочно подрасти на несколько сантиметров!

Поспешу вас разочаровать. Не спорю, такие операции, преследующие корыстные, мелкие цели, наверняка случаются… Только не думаю, что клиент может быть несовершеннолетним. По крайней мере, не в государственной клинике и не в детском отделении.
Да и прилагаемые дополнительные радости не стóят пары сантиметров за просто так, если ты не карлик! Кого «крутили», тот сразу поймет, о чем это я!

Вырасти, или, выражаясь более медицинским языком, увеличить длину конечности можно через… перелом! Представьте себе, что вам сломали ногу, дали немного поджить, чтобы на месте разрыва ткани кости наросла тоненькая соединительная ткань, которая называется костной мозолью, а потом вновь порвали, то есть, пардон, сломали! И так каждый день! Гарантирую, вас ждут непередаваемые ощущения!
Алена не мечтает стать моделью, хотя свой принц у нее есть! Между прочим, вовсе не капризный, а самый обыкновенный. Ему и до операции было не так важно, что у Алены неполадки с ногами. Просто природа забила на свои обязанности и, как иногда случается, допустила досадный промах. Правда, подобные промахи для кого-то оказываются вполне реальной трагедией! Вот и с Аленой такое случилось. Наградив ее красивым лицом, правильными чертами, нормальными руками и вполне стройным и даже привлекательным туловищем, природа отчего-то забыла про ноги. И когда всё вышеперечисленное росло и хорошело, ноги ленились. Вот и вышло, что к 15-летнему финишу они пришли с заметным отставанием…

Алена очень сильная. Я не раз видел, как, закусив нижнюю губу, она с усилием поднималась, словно штангист, берущий запредельный вес. На лбу появлялись мелкие капельки, я видел как она торопливо, почти воровато смахивала их ладонью.

Я знаю, что больше всего на свете она мечтает попасть в большой, обязательно красивый магазин обуви. Ее маленький секрет я узнал совершенно случайно. Алена хорошо рисует и часто возится с малышами, рисуя для маленьких приверед всевозможных сказочных принцесс и кукол. Моей шестилетней сестричке Алена нарисовала настоящую Барби. С роскошными рыжими волосами и в красивых, тщательно прорисованных туфельках…
Я уверен, что на свой выпускной Аленка сможет прийти в туфельках, красоте которых позавидовала бы и Золушка!

Золотистые волосы

Медсестра Ольга. Самая ласковая. От нее всегда вкусно пахнет земляникой. Даже уколы она старается делать не больно. А поставив капельницу, приходит проверить, всё ли в порядке — и не по одному разу.

В страшную перевязочную, где заправляет операционная сестра Наташа, она провожает малышей сама. Я давно не малыш, но не против, чтобы Оля и мне помогла преодолеть страх…
Ночь. В коридоре уже давно погасили свет, и разлапистые больничные пальмы таинственно притаились в полутьме. Лишь на посту дежурной медсестры слабо горит огонек.

Оля, склонившись над столом, что-то пишет. Иногда она, задумавшись, незаметно начинает грызть кончик ручки.

Ее обязательная белая шапочка давно снята. У Оли золотистые волосы, вольно рассыпавшиеся по иногда вздрагивающим плечам... Это означает, что она засыпает.
На Олином столе фотография молодого лопоухого парня. Это ее жених. Сейчас он служит в армии.

В буфете

Спускаюсь в буфет. Там, как обычно, шумно и нервно. Протиснуться, чтобы купить помятую булочку, весьма затруднительно. За прилавком продавец довольно-таки нестиранного вида с грязными обгрызенными ногтями. Противно, но выбирать не приходится. Покупаю коробку сока и рулетик. Отойдя от прилавка, понимаю, что меня, как и вчера, обсчитали. Пересчитываю сдачу. Да, так и есть, на этот раз на 5 рублей 23 копейки. Ну, это уже наглость! Вчера было на 30 копеек! Возвращаюсь назад и пытаюсь обратить на себя внимание. Зря. О том, какой я подонок, дослушиваю уже направляясь к лифту. Противно…

Правила устанавливаю не я

Находясь в этих стенах, приучаешься наблюдать…

В вестибюле, у закрытого окошечка аптечного пункта, двое. Высокая светловолосая женщина-врач в кокетливом белом нейлоновом халатике, из-под которого выглядывает пестрая юбочка. И полная растрепанная женщина с заплаканными глазами. Она что-то быстро взахлеб говорит, просительно заглядывая в глаза собеседнице. Врачиха недовольно поджимает тонкие, старательно прорисованные малиновым карандашом губы и раздраженно поправляет и без того ухоженную прическу.

— Я прошу Вас, поймите… — доносится до меня прерываемый сдерживаемыми рыданиями хрипловатый голос…
— Это зависит не от меня, необходимо сейчас же внести предоплату. В том размере, о котором я Вам сказала! Правила устанавливаю не я!
— Но… это наш последний шанс! Я найду деньги, но только через две недели. Поймите! Я не могу оформить сделку быстрее. Но деньги будут! Я Вас уверяю!
Врачиха с плохо скрытой брезгливостью смотрит на женщину. На ее старенькое, давно вышедшее из моды пальто. На дешевую сумочку, наверняка купленную в ближайшем переходе.
Стало противно и горько. Жаль кого-то, у кого отняли последний шанс. Почему мы такие жестокие? Почему разучились сопереживать и понимать?
Спустя пару секунд женщина-врач ушла.

После наркоза

Сначала я слышу звуки. Они неопределенные, звучат, словно сквозь толщу воды. Я тщетно пытаюсь разобрать хоть слово, схватиться за тоненькую ниточку, так непрочно, зыбко связывающую меня с миром. Но она ускользает, она дразнит, но так и не дается. От усилия я устаю, и, сдаваясь, проваливаюсь еще глубже… Там, где я оказался, звуков уже нет, я нахожусь словно в наглухо запертой шкатулке… Становится трудно дышать… И вновь мрак…
Ощущения… Кажется, я могу чувствовать… Кто-то берет меня за руку. Боль. Странно, почему больно везде? Так не бывает…

Где именно притаился этот жадный и жестокий зверек?
...Я трус, маленький и жалкий. Ожидая, пока за мной придут, я позорно трясся, поглубже зарываясь в жиденькое больничное одеяло.

Мама… Мамочка.…У нее совсем усталое лицо и потухшие глаза. Она сидит у постели, положив на колени руки. На ее лицо легли длинные серые тени. Иногда она резко вздрагивает, не открывая глаз. Интересно, давно она тут? Я шумно перевожу дыхание, и она тут же просыпается.
— Как ты? — слышу я такой знакомый голос. Ее маленькие пухлые руки немедленно вспархивают с колен, словно и не дремали минуту назад.

Мягкая прохладная ладонь осторожно ложится на мой разгоряченный влажный лоб. Она приносит с собой ощущение уверенности и нежности.

Я с трудом перехватываю ее руку и с удовольствием подношу к своим губам. Она снова вздрагивает. Незаметно пытается высвободиться…

— Ну, что ты, маленький.… — на мою ладонь упали теплые реденькие капли…
А мир — огромный, пугающий, неведомый — вдруг сжался до величины такой знакомой, незаменимой маминой ладони…

Доктор

Врачей в больнице много, все они разные. Мужчины и женщины. Старые и молодые. Улыбчивые и не очень.

Одни из них хмурятся и всем своим видом стараются показать тебе, что не имеют ни единой лишней минутки задержаться.

Андрей Николаевич — особенный! Малыши даже дали ему прозвище Доктор Айболит! В книжке Чуковского Айболит маленький, сухенький старичок с белоснежной, давно ставшей старомодной бородкой. А наш Андрей Николаевич — полная противоположность. Высокий, молодой и довольно-таки пышнотелый. Больше всего в его необъятной фигуре настоящего былинного Ильи Муромца поражают руки. Огромные, густо усеянные крупными рыжими веснушками, с толстыми короткими пальцами. Когда он берет меня за руку, моя лапка бесследно исчезает в его гигантской ладони. Даже устрашающие медицинские инструменты в его руках как-то теряются — и кажутся маленькими и хрупкими. И, наверное, потому менее страшными. У него густой, негромкий, с легкой хрипотцой бас. Никто не слышал, чтобы он на кого-то повышал голос, ему всегда удается усмирить шалуна и крикуна одним взглядом. В его большие внимательные руки попасть мечтают многие. Эти руки стараются не причинять лишней боли, и потому их движения точные и аккуратные, ничего ненужного, ничего лишнего!

В кармане его зеленой рубахи всегда найдется что-то вкусненькое. То карамелька, то печенюшка, то румяное яблочко. Малыши с удовольствием проверяют содержимое его гостеприимного кармана. В свободное время он не прячется в ординаторской, а с удовольствием ходит по отделению. Кажется, он знает и помнит каждого из своих многочисленных маленьких пациентов. До всего ему есть дело. И до щели в окне, и до подтекающего в туалете крана, и до вечно запертой на ключ душевой, и до твоего дурного настроения…

Как важно понимать, что ты кому-то нужен. Не только маме и папе, но и другим людям тоже. Что твоя саднящая тупой, давно надоевшей до тошноты болью нога вызывает не только раздражение у доктора, но и сочувствие. Жаль, что таких врачей мало! Тогда бы болеть было, ну уж если не проще, то точно приятнее. Ведь как лечат добрые участливые слова, каждый знает с самого детства.
А еще наш Айболит любит играть в шахматы… и ходить в походы. Он часто рассказывает истории, которые происходили с ним и с его друзьями на туристических маршрутах. А еще у него есть жена Таня и маленькая дочка Настенька. На его столе — их общая семейная фотография, в смешной рамке с керамическими поросятами…

Кстати, его Таня печет очень вкусные ватрушки, в чем я лично убедился!

...День заканчивается. Врачи после четырех торопятся домой. Отделение постепенно пустеет. Остаются медсестры да нянечка тетя Шура. В коридоре у окна шумно, как всегда. Ребятня с интересом всматривается в петляющую между пожелтевшими березками тропинку. По ней неторопливо, чуть вразвалочку идет Айболит. Вот он приостановился и, обернувшись в нашу сторону, несколько раз взмахнул рукой. Отсюда уже трудно что-либо рассмотреть в деталях, но я знаю, что он нам улыбнулся…

Нянечка Шура

Кругленькая, суетливая фигурка постоянно в движении. Что-то моет, чистит, вытирает. Это тетя Шура — наша неутомимая нянечка. Санитарок в отделении хватает. Но их почему-то никто из ребят по именам не знает. Все остальные нянечки — просто остальные. Безымянные, безликие, раздражительные…

У тети Шуры всё на своем месте. В коридорах ни пылинки. В палатах — и то порядок. И даже самые отчаянные поросята не рискуют заваливать тумбочку и прятать под кроватями обертки от бесконечных чипсов и сухариков.

Халатик у нее всегда чистенький, отутюженный, на голове сверкающая ослепительной белизной шапочка. Многие родители принимают ее за доктора, и надо видеть, как изумленно вытягиваются их лица, когда узнают, что тетя Шура специалист не в области ортопедии, а по щеткам и тряпкам!
Всё-то ей нужно знать, до всего есть дело. Взрослые имеют привычку разговаривать с детьми, словно те не в состоянии делать выводы. А няня Шура даже с пятилетним карапузом, не в меру расшалившимся в коридоре, говорит спокойно, без визга, позволяя тому самому принять решение… Раньше она хотела быть учительницей, но детство было тяжелым. Рано пришлось начать работать, а на учебу времени не хватило. И не удивительно, уже в шестнадцать лет Шуре пришлось стать взрослой, заменить братишкам рано умершую маму. Зато, с гордостью говорит она, все братья в люди вышли, в большие начальники! Выходит, не зря она столько сил да сердца своего в них вложила.

Замуж Шура так и не вышла. Не сложилось почему-то. Теперь ее дом тут. Она сама признается, что на выходных скучает… А впрочем, она и в выходной иногда приходит. Свои любимые герани полить или к кому-нибудь из ребят забежать, проведать.

Я раньше просто слышал слово «бескорыстие», а вот теперь и увидел, понял, что это умение просто… любить… Ни за что, просто так. Ведь смешно предположить, что за пять тысяч рублей можно заставить человека любить насильно!

— Не жалеете? — как-то спросил я нянечку.
— Да что ты, соколик! Как можно?! Каждая вещь, каждая душа на своем месте быть должна! А без того маята одна. И самому человеку, и тем, для кого он живет.

Я потом долго над ее словами думал. Простые слова, незамысловатые, а как всё понятно! Видимо, и правда тетя Шура счастливая. Счастье ведь у каждого свое.
Тут и другое слово на ум пришло — «милосердие». Милосердие — милостивое сердце… Как же редко мы сейчас милуем. Разучились, наверное… А вот случается же чудо, живут еще рядом и те, кто не разучился, не расхотел…И потому всем становится чуточку теплее.

Боль

Каждый год я ложусь в больницу, каждый год встречаюсь с болью. Но в этот раз я впервые взглянул на свой недуг иначе — понял, что это не наказание и не горе. Даже в боли, понял я, есть смысл. Переживая свою боль, учишься острее чувствовать чужую. Словно примеряешь на себя чужой гипс или аппарат.

Я знаю, как это непросто. Я пережил своего друга — и научился верить в бессмертие души. Ведь не могут же уйти в никуда улыбка, радостное сияние глаз, надежда, любовь и мечты… Ставя в храме свечу за своих близких, я вновь ощущаю их нежные прикосновения. Нет, конечно, не к руке или плечу, а скорее к сердцу. Я учусь помнить и стараюсь сохранить память об этих людях в своих стихах и рассказах. Я верю, что они стоят того — иначе бы они не прожили жизнь так светло.