Мария Городова

Тексты памяти моего папы 

Еще см. здесь

Наблюдение над музыкой

"Мой папа музыкант даром Божьим. С шести лет он уже играл на всех музыкальных инструментах, которые могли быть доступны ребенку в сибирской деревне. С 1953 года папа профессионально работал хормейстером. Помню, как в 70-ых, он все отпуска проводил в Ленинке – Ленинской библиотеке, где изучал литературу, в том числе и дореволюционную, по постановке голоса и тайнам дыхания. А потом тащил килограммы ксерокопий в Чимкент. Как человек творческий, он исследовал проблему: брал людей без способностей к пению, без слуха и работал с ними. У папы все начинали петь, у самых безголосых открывались вокальные данные.
На мне, к сожалению, природа отдохнула, мои музыкальные притязания погибли тогда, когда нанятая папой лучшая в городе учительница игры на фортепиано начала бить меня по пальцам линейкой. От тех уроков у меня осталось три воспоминания. Первое: ужас и недоумение, что со мной можно так поступать, смешанные с пугающим открытием: когда на меня кричат и бьют по пальцам, я вдруг тупею, и всё, что я честно заучивала дома, непостижимым образом выветривается из моей в миг поглупевшей головы. Понимание того, что подобная отупелость – следствие жестокости и нелюбви пришло много позже.
Второе воспоминание про мальчика Яшу: самого Яшу я плохо помню, кажется, у него были пухлые влажные губы, которые он часто облизывал, румяные, как яблоки, щеки и огромные выпуклые карие глаза с длинными, загнутыми ресницами. Мои занятия на фортепиано шли сразу после Яшиных, и я отчетливо вижу, как Яша яростно выскакивает из класса, словно вырывается из ненавистного плена, и, хватая меня за руку, с силой тащит под лестницу, где шепотом, лихорадочно облизывая губы, шмыгая носом и часто моргая, поверяет мне, испуганной, каким именно образом он будет убивать нашу с ним училку. Бывало, Яша догонял меня в парке – Дворец пионеров, где была музыкальная студия, находился в парке, в парке пионеров, естественно, сейчас загадочно называемом «Кен баба», – догонял, останавливал и в красках описывал всё ту же грядущую расправу. Каждый раз способы совершения возмездия у Яши были разными – видно, доставалось ему от лучшей пианистки города поболее моего.
Третье воспоминание самое яркое: мне лет шесть, я иду по аллее парка, иду после урока музыки, уже смеркается, – или это так рисует мне моя память? – и в глазах у меня, помимо моей воли, начинают набухать огромные капли. Я боюсь, что кто-нибудь увидит, как я плачу, но управлять этими стремительно растущими бусинами слёз уже не могу. Тогда я поднимаю голову вверх, будто ищу поддержки и спасения у кроны высоких тополей, но крона эта – сама неверность: как только я вглядываюсь в неё, она мгновенно начинает терять очертания, зловеще расплываясь в темнеющем небе, и я, не выдержав её предательства, уже не сопротивляясь, отдаюсь во власть плача, и бреду, бреду, глотая солёную горечь обиды. Не знаю даже, куда я могла бы забрести в тот день. Я так погружена в своё несчастье, что не разбираю дороги, так рыдаю, что даже не замечаю, как прямо передо мной вырастает мой папа…
Тогда, в тот день всё и раскрылось: и про бьющую по пальцам училку, и про то, что я не хочу, ни за что не хочу играть на фортепиано, и отныне орехового цвета немецкий Циммерман купленный под эту цель будет фактически забыт (папина любовь – баяны и скрипки!), и то, что я, оказывается, не умею жаловаться – мне это непереносимо трудно. Помню, папа в тот день всё время спрашивал: почему я не рассказала обо всем раньше? Я и сейчас не могу ответить на этот вопрос. Почему мне бывает стыдно жаловаться? Почему? Не знаю...
Но я отвлеклась. Так вот, в тот день мои посягательства на музыку и закончились – всё, природа отдыхает. И только тогда, когда я проверяю на интонационную точность написанную строку, или ровняю, подчиняя ещё даже мне самой неведомому ритму и фонетической стройности, только что рожденные предложения, я понимаю: музыка – везде. От неё никуда не деться. Вернее, без неё никуда. Это то, что выше человеческой природы.

«Да, музыка приходит извне, – соглашается папа. – Я отчетливо помню, как в детстве во мне часто звучали какие-то оркестры, хоры – это было прекрасно, и я долго-долго считал, что такое слышат все, что у всех так. Потом, уже с возрастом, понял и удивился – нет, не все музыку слышат. Это повлияло, кстати, на моё решение стать музыкантом… Есть две симфонии – назову их так – гениальные, которые я в себе слышал, в разные периоды жизни, и никогда не мог их записать. Слышишь их, а не ухватишь, они уходят, улетают…» Папа произносит это, и на глазах у него появляются слёзы. «Пап, ну чё ты из-за этого плачешь-то?!!!» «Они божественно красивые, а никто, кроме меня их не слышит… Нет, я не плачу… тут яркий свет… А вообще, знаешь, что мне больше всего жалко? Вот умру, – папа останавливает мое протестующее движение, – вот умру, и все мои методики, все наработки погибнут. И музыка, которая во мне звучала, и я её так и не записал, тоже умрёт! Так жалко, так обидно!..»
Чтобы перевести разговор с пессимистической волны, на что-нибудь повеселее, я начинаю расспрашивать, как ставится дыхание, потом разговор перелетает на скрипки – тоже беспроигрышная тема: «клен явор, деки, звенящее дерево», потом папа рассказывает про медные планки баянов, и снова возвращается к постановке голоса. «Мне на днях приснился страшный сон: будто я под землей, и передо мной хор – девочки, и я знаю, что они мертвые. Прохожу в другую комнату, а там женский хор – и они тоже мертвы. Я хочу бежать, а в третьей комнате стоят рядами мужчины, и они покойники. А по комнатам ходит один человек – со мной когда-то работал, его уже тоже нет в живых… Он – начальник, поэтому приказывает: «Ставь им голоса, пусть они запоют!» Но я-то вижу, что сколько бы они не открывали рты, звука нет… Не будет из них хора!»
Я, конечно, даю папе выговорится, но потом твердо заявляю, что придавать значение снам – грех. «Может и грех, но я проснулся, лежал и думал, что в аду музыки нет! – И потом, без перехода, – ты читала разные книги, церковные, как там считают, у Бога важно, кем человек был при жизни – математиком замечательным, или поэтом, художником или музыкантом, или скрипичным мастером, например? Что учитывается? Только добрые дела, покаяние, а таланты – неважно?.. Таланты, способности, они там, – кивок вверх, – там они остаются?» Папа всегда всё знающий, как-то по-детски вопросительно смотрит на меня, он серьёзен, и я понимаю, что отшутиться не получится. «Да, нет, как это талант неважно! Есть ведь притча Христа о талантах!.. Талант нельзя зарывать в землю. Его надо приумножать! А потом душа – бессмертная душа, она небезличностна, а значит, Господу ценны и дарования души, и то, как мы их развиваем, приумножаем… Ему это важно! Думаю, наши таланты, дарования не пропадают и там, и там Господь ждет от нас их развития…»
Я пытаюсь думать вслух, кажется, мои рассуждения папу успокаивают и я, на свой страх и риск, пытаюсь размышлять дальше. «Господь не превращает людей в безликую массу, Он чтит в человеке индивидуальность, Он возделывает нас не ударами наказания, а любовью. А любовь, ты сам это знаешь, она раскрывает в человеке все его дарования, все его таланты, все его возможности!.. И там любви больше!» Папа, уже пятый месяц прикованный к постели, сосредоточенно смотрит на меня – снизу вверх, почти как ребенок. «Не уверена, есть ли там, – теперь пришёл черед моего кивка туда, вверх, – есть ли там арфы, скрипки, баяны, – я всё-таки пытаюсь смягчить юмором серьёзность нашего разговора, – но если музыка залетает к нам оттуда, если её Родина там, беззвучие нам не грозит… Скоро Рождество, папа, пора опять приглашать в гости священника!» Папа кивает, слёзы высохли: старики как дети -- скоры на слезы, и легки на утешение. А я думаю про Того, Кто выше крон самых высоких тополей. Это Он посылает, спасительно посылает, нас друг к другу". 

Наблюдение над волей к жизни

"На прошлой неделе папа сказал: «Не зови больше этого врача! Он ждет моей смерти». «Нет, конечно! Это хороший, опытный врач! А потом он получает за каждый приход деньги!» «Получает! Но все равно, он считает, что я вот-вот умру! Не зови его больше. Найди другого! С этим ты меня не вытащишь!»
Сегодня наблюдения над волей к жизни. Нет, неточно. Не наблюдения. Восхищение волей к жизни. Прославление воли к жизни. Преклонение перед ней.
Встречается среди некоторых верующих этакое благодушие перед смертью. Формулируется оно по-разному. Начиная с идиотической банальности: «Все там будем!», и вздохов, лицемерно брошенных в спину придавленному горем близкому: «Кто знает, какие ужасы ждали бы покойного, поживи он ещё…», заканчивая доморощенным витийством: «У дочкиной подружки умер жених. У них была идеальная любовь, и девочка в горе. А я ей страстно завидую и понимаю, какая она счастливица. У неё была незапятнанная любовь. У неё не будет сломанного носа, триппера, отнятого ребёнка, презрения, унижения, нищеты. Она счастливица, и это на всю жизнь. Это подарок!..» Сиё из ЖЖ, комментарий. В том смысле, что смерть лучше кошмара реальности, и несвоевременный, ранний уход сбережёт всех от низменных уродств действительности… Послушайте! Не надо жить низменно! Давайте жить высоко! Попробуем, попытаемся! Не вглядываясь в грязь под ногами, похотливо обсасывая подробности, но обращая взгляд туда – вверх, к Небу! Будем карабкаться, а не клеветать! На жизнь! На Господа! Бог смерти не сотворил. И яма, разверстая человеческим грехом, бездонная прорва смерти, сегодня, как и два тысячелетия назад, может быть преодолена только одним – жертвенной любовью! Может, стоит начать со слов к страдающей девочке и убитой горем матери: «Господи, горе-то какое! Чем могу я помочь вам, родные!!?»
Смирение перед смертью – не просто недоумие. Преступление! Смирение может быть только перед Богом. Перед Его Владыческой волей. Перед тайной Его промысла, обращающего даже зло во благо. Но благо это часто нам, грешным, не явлено, не открыто. А потому, да не посмеем заменять Божью Правду своими умствованиями. Смерть – не беспроигрышная лотерея, проплаченная Его кровью. Искупительная жертва Спасителя предполагает и наше сораспятие на Кресте. Хотя бы сораспятие нашего эгоизма. Нашего себялюбия. Нашего саможаления. Смерть – зло. Смерть – враг. Смерть – боль. Удар, нанесенный часто предательски неожиданно. Нарушение богоданного порядка. Неслучайно в подружках у смерти подлость, алчность, трусость, корысть, глупость, себялюбие, зависть, предательство и равнодушие. И особенно равнодушие.
«Старость – это война, – говорит мой папа. – Не дай Бог, заболеть, и для окружающих ты уже покойник… Нет, разговаривать могут вежливо – как с дураком или несмышленым ребёнком, но в глазах, в глазах – приговор… Тебя уже скинули со счетов! Ты слаб, ты немощен, ты бесполезен! На тебя смотрят, прикидывая, чем тут можно поживиться!..» Конечно, я с папой спорю. Вспоминаю семью чимкентской подруги, которая закормила нас пловом, бешбармаком, нежнейшей шурпой… Говорю о московских друзьях, делающих всё, чтобы я могла оставаться в Чимкенте – с тобой, папа! Я спорю, но знаю, он прав: ко мне – после очередной скорой – уже подходили, интересовались папиным сарайчиком; медсестра, ставящая капельницу, прямо при папе зондировала почву насчет швейной машинки «Зингер»; а наши больницы!.. Вот уж театр военных действий, где главные баталии разворачиваются, когда родственники больного ушли… Старость – это война. И мало кому удается выдержать удары, наносимые равнодушием окружающих, ранения, причиняемые нежданной подлостью, муки от предательства тех, кому верил, боль от чудовищной несправедливости и удушливое зловоние мародерства.
Наша цивилизация, сделавшая главным идолом Удовольствие, диктует нехитрый закон: если ты не в строю, если тебя уже нет среди нас – нет тебе места и в этой жизни. Если тебя угораздило соскользнуть, пусть и одной ногой, в могилу – не тяни! Не обременяй – собой, своими воплями, причитаниями, своим видом! Поспеши! Поторопись! Определяйся! Но, может, действительно, пора? Чтобы не мучить близких. Не страдать самому. Зачем бороться, если гнетущая тень смерти уже который день маячит рядом? Может, правда, пришло время сдаваться? К чему она, воля к жизни, если твой день – болезнь? Твоя ночь – страдание? Если надежда зыбка, как дыхание в темноте больничной палаты? Что происходит, когда жизнь человека подобна робкому язычку пламени, колеблемому на ветру, но все-таки ещё не гаснущему? Что происходит в эти томительные мгновения, часы, дни, недели?.. С больным? С теми, кто рядом? И с теми, кто далеко? Думаю, Господь возделывает наши сердца. А потому, да здравствует воля к жизни! ¡No pasarán!, враг не пройдёт!
С Новым годом нас всех! Сегодня мы стали ещё ближе к тому роковому дню, часу, мигу, когда нам понадобиться наша воля к жизни".

ЖЖ Марии