С лица воду не пить

Свадьба отгуляла, но долго не смолкали разговоры о том, как хороши были молодые. Она — черноглазая, брови вразлёт. Талия тонёхонька, бёдра крутые, волосы у самых бёдер чёрными кучеряшками рассыпаются. Огонь-девка. И мужики рядом с ней — все как есть — враз холостыми делались. Да только на своих деревенских она не смотрела. Пропадала по городскому. До болезненности крайней пропадала. До остановки дыхания. И он- хорош. Высоченный. Косая сажень в плечах. Кучерявый. Могучий. Она — почтальонша. Он -десантник. Не простой. Подразделение Альфа. Правда, рангом не вышел. Так в младшем составе и демобилизовался. Выплюнула его армия за ненадобностью. И прямиком в Марусю попала. А уж она этот плевочек пестовала, лелеяла.

Про жизнь её в замужестве вся деревня знала — не сладко. Не сладко пришлось ей с десантником. Рука у него оказалась тяжёлая. Язык — подлый. Красота Марусина тихонько таяла в разъездах в недальнее зарубежье. С товаром, с сумками безразмерными в обеих руках. Мужа, неработающего, чтоб кормить сладко. А у него депрессия за депрессией. А как депрессия — он Марусю бьёт смертным боем. Деньги отбирает, в холодных вагонах вымученные. И гуляет в ресторане с девочками. Тем от депрессии и лечится. Маруся пить начала. Располнела, горе своё заедая. На себя не похожа стала. Здесь и конец пришёл её семейной жизни. Не уйди Маруся от мужа по добру по здорову — убил бы. Сам предупредил. Поверила.

В чём была Маруся, в том и уехала от него. Из Череповца — на родину, в Беларусь. Денег ей на дорогу родственники выслали. Семья у них большая, дружная. Девять детей. Только не доехала Маруся до дома. Стыдно ей нищей, ничьей женой, безобразной толстухой перед всеми показаться было. Заехала в глушь такую, что страшно стало. Колхоз хоть и захудалый, но временной жилплощадью её обеспечил. С условием, что три года дояркой отработает.

Пальцы на руках загрубели и потрескались. Трещины въелись синими дорожками и не выводились при стирке. Из ада в ад попала Маруся. За утренней сменой -дневная, там — вечерняя и снова дойка в четыре утра. Марусе казалось, что и не спала она вовсе. И день, и неделю, и месяц, и год.

В конце первого года, на строительстве нового коровника встретился ей парнишка. Хохол. Балагур. Всё в нём было путём. И характер, и руки золотые. Только вот с лицом у Вовки был непорядок. Три года назад попал он в жуткую аварию. С тех пор вместо лица у него было сплошное месиво. Один глаз глядел нормально, другой — грустно и потерянно, вовсе не с того места, где ему надлежит быть. Отчего и получил Вовка кличку — Циклоп.

Вовка-Циклоп давно заприметил Марусю. Выдастся у него свободная минутка — к ней бежит. Ведро подхватит, в коровнике убрать поможет. Десять лет разницы — не шутка, конечно. А он не замечал эти десять лет. И Маруся рядом с ним расцвела. Не похорошела — нет. Только Вовка -Циклоп через эту некрасоту что-то разглядел в ней своим глазом и не отпускал от себя. И через его особое зрение уже и сама Маруся виделась себе молодой и красивой. Всё чаще стало ей казаться, что при её красоте не дело ей с Вовкой встречаться. Просмеивать его стала. Циклопом называть. Не заметила, как стал он всё реже и реже появляться на её дороге, а однажды и вовсе,- собрал свой походный рюкзак и зашагал подальше от этих мест.

На следующее утро после Циклопова отъезда подошла Маруся к старому трюмо, что осталось от предыдущих хозяев. Глянула в него и увидела в зеркале обрюзгшую, толстую чернявую женщину. И куда только красота делась?

Тёплые руки

Станислав Владимирович жил в местечке М двадцать с лишним лет. Все эти годы не ладились у него отношения с окружающими. Молчун был. Одно слово – немец. К тому, впрочем, были особые обстоятельства. До самой пенсии Станислав Владимирович служил в контрразведке. Поэтому знал, порой цена слов измеряется не минутами и часами телефонных переговоров - жизнью. Сам он и семья его научились плакать и смеяться молча. Жена Немца, Данута, никогда не сидела на лавочке с соседками. У чужого забора на разговоры не останавливалась. Не было у неё слов утешения и для вечно голодной соседской сироты- переростка. Молча ставила Данута у порога сироты ведро с картошкой, а в дорогу, в город, так же молча собирала ей сумку с домашним консервированием. Неласковые они были. Немцы. Накрепко прицепилась к семье Станислава Владимировича эта кличка. За глаза их иначе не звали. А некоторые и в глаза тыкать немечиной не стеснялись.
-Я тебе так скажу, Владимирович, Немец ты. С тобой пить – никакого удовольствия. Ты вот мне коньяк налил и молчишь, а мне может поговорить не с кем, и не выпить я к тебе пришёл. Я вот к Америке приду, он сивухи нальёт – и неизвестно на каком свете будешь, как выпьешь, - а с приятностью идёт. Под разговор. Потому как Америка – он человек, а ты- Немец, - Бирюк шумно задвинул стул и наклонился над хозяином, дыша перегаром в самое ухо. - Я даже не знаю, какая у тебя рука на ощупь. Ты ведь руки первый не протянешь. А я, - постучал себя в грудь громадным кулаком, - я гордость имею. Не будет Степан Бирюк пресмыкался перед оккупантом! Не такой человек. Эх!- крякнул Бирюк, махнул рукой и шумно двинулся к выходу.
Пять лет назад крестился Немец. В шестьдесят. Столько лет нехристем жил - вот и жил бы себе. Так нет – как жену, Дануту, из больницы забрал – тут и крестился.
Тогда единственный раз за двадцать с лишним лет Немец в Степанову дверь постучал. Тот рассудил –выпить не с кем. Полторачку в пластмассовой бутыли достал – знай наших. Огурчик с грядки сорвал.
Немец на кухню зашёл. Тяжело опустился на скрипучую табуретку и, только Степан напротив пристроился, поднял на него тяжёлые, налитые тоской глаза:
-Если Данута умрёт – жить не буду. Не могу без неё.
Врачи давали один процент из ста, что выживет Данута. Она за этот процент зацепилась – выкарабкалась. Домой вернулась. Тогда Немец и крестился. С тех пор каждое воскресенье видели его в храме:
-Ишь, Немец в религию ударился. Небось, нагрешил за жизнь, вот на исповедь и бегает.
В Лазареву субботу истопил Немец баню. Степан Бирюк аккурат мимо шёл, когда тот из бани выходил. Немец окликнул Бирюка, руку протянул. А рука- горячая - с жару банного.
За ужином Станислав Владимирович разговорился:
-Дана. Чтоб меня в Ильинском храме отпевали. И похороните в М. Нечего мучиться, в Архангельск перевозить. Земля одна. Пойду прилягу.
Данута слушала мужа молча. Только брови удивлённо приподняла.
А через час что есть мочи колотила кулаками в дверь к Бирюкам:
-Степан! Галя!
За все двадцать лет столько шума от неё не слышали.
Скрипнула дверь. Данута воздух ртом хватает, сказать ничего не может. Еле выдавила:
- Слава умер.
-Дура, - встряхнул её Степан. – Пошли, посмотрим. Спит, небось, твой Немец.
Немец лежал на кровати. И улыбался. «Умер», - понял Степан. Немец при жизни никогда не улыбался. Лицо у него было обрадованное и удивлённое. И Степану показалось, что после смерти Немец выглядит ещё более живым, чем при жизни.
Данута тяжело осела на стул. Обхватила голову руками.
-Как же. Говорил, без меня не сможешь. А сам?
Немец молчал.
Поднялась Данута и тихонько, по стенке в коридор – детям звонить.
Скорая зафиксировала смерть. Постепенно выражение счастья сошло с мёртвого лица. Оно побледнело. Нос заострился. Откуда-то набился целый дом народу. Данута была ласкова и предупредительна с соседями. И всё гладила мёртвого Немца по седым волосам:
-Слава, ты видишь, гости у нас. К тебе пришли. Степан Алексеевич с Галей. И Валюша –продавщица. Дети скоро приедут. С билетами тяжело. Макса с собой не взяли. Только мучить собаку в такой дороге. Ты уж не обижайся. Погода-то какая. Солнышко.
Отпевали Немца в Ильинском храме. Перед отпеванием отец Алексей слова сказал, которые Степану крепко в душу запали:
-Пока человек жив, пока руки у него тёплые – должен добро делать. Чтоб успеть разделить себя на всех, кто на его пути встретится. И что толку, что иной человек вроде как жив, а руки на доброе дело у него холодные как у мертвеца. Раб Божий Станислав, с которым мы сегодня прощаемся, руки до самой смерти тёплые имел. Храм этот строить помогал. И каждый из вас пусть сейчас во время отпевания вспомнит о том, что доброго почивший сделал. Зажигайте свечи. Присоединяйтесь к молитве.

И Степан Бирюк вспомнил. Вспомнил, как Немец крышу крыл бабке Степаниде. Дети её в город звали, она –ни в какую. Крыша прохудилась, издалека с улицы чёрными залысинами маячила. Текла. Бабка тазики подставляла. Под эту капель засыпала и просыпалась. Немец сам пришёл, три дня шифер ладил. Галюня тогда сказала - не иначе Немец уговорил бабку Степаниду дом на него переписать – потому как всякому ясно – денег за работу заплатить у Степаниды нет. А осенью видели, как Немец бомжа прохожего, вдрызг пьяного, на себя тащил. И неделю тот бомж у него прожил. Да его бы Галя на порог с таким грузом не пустила! Много ещё чего вспомнилось Степану, пока горела в руке свеча. Свечной воск поддался от тепла ладони, накренилась свеча - обожгла. И тут вспомнил Степан горячую Немцеву руку в своей прохладной.
Следующим утром разбудил Галину стук топора. Выглянула она в окно – обомлела. Степан её с утра пораньше все дрова переколол. И ничего бы в этом не было удивительного, только не водилось этого за Степаном. Три последние года в непроходящем запое пребывал Бирюк, и Галя каждый раз сама вынуждена была заказывать дрова, а потом –стыдно сказать - соседских мужиков нанимала дрова те колоть. Ещё вчера лежал во дворе воз, заказанных Галиной дров. До этого утра лежал.
А в воскресенье, на Светлую Пасху, Степан Бирюк вместе с соседями шёл крестным ходом вокруг церкви, кричал отчаянно и радостно в ответ на батюшкино «Христос Воскресе!»:
-Воистину Воскресе!!!
Кричал так громко, что у стоящих впереди закладывало уши. А идущие мимо церкви оглядывались. Степаново нутро всё до последней клеточки устремлялось навстречу словам батюшки. И от собственного крика делалось ему радостно и светло.

«Как удобно и скоро может спасать нас Господь! Мгновенно, неожиданно, неприметно. Часто днём я бывал великим грешником, а вечером после молитвы отходил на покой оправданным и паче снега убелённым благодатью Святого Духа, с глубочайшим миром и услаждением на сердце! Как легко Господу спасти нас и в вечер нашей жизни, при закате дней наших! О спаси, спаси, спаси меня, преблагий Господи, приими мя во царствие Твоё Небесное! Всё возможно Тебе» Святой праведный Иоанн Кронштадтский.
 

Яблоки

Яблоки в этом году хранятся плохо. Видно, крысам голодно, вот они и добрались до наших запасов. Коллеги привыкли, что я ближе к апрелю начинаю их подкармливать свежими яблочками. А в этом году, такая вот незадача, целых яблок практически нет - все крысами надкусаны. Вырезать приходится - такие на работу для угощения не принесёшь. Как ими делиться-то, обрезками?
Муж из подвала привёз новую партию яблок – кусанок. Покопалась, с трудом выбрала несколько на загляденье красивых, не надкусанных вездесущими крысами. По одному яблочку, а всё-таки -угощение. Собралась на работу, а на остановке растерялась. Пришёл автобус с неизвестным мне маршрутным номером. Тороплюсь – мне бы пораньше, рискнула - села. «Ну, ничего, - думаю, - если что, через остановку-две выйду». Неожиданно автобус свернул на открытую недавно новую дорогу и через остановку я оказалась в совершенно неузнаваемом месте. Кругом белым-бело. Снег мартовский – в этом году весна заблудилась, апрель скоро, а у нас всё вьюжит. Остановка – одно название - лавочка у дороги и та снегом запорошена. Нет, не рискнула выйти. Да и куда идти с той остановки? знать бы. Так попетляла я по незнакомой дороге, пока, наконец, не вывез меня автобус в узнаваемое место. Выхожу- автобус. Шестнадцатый, до самой работы довезёт. Вот повезло! Если и опоздаю – чуть-чуть. Народу, правда, много набилось. Вот затормозил автобус, снова кто-то втиснулся. Кто – и не видно, не до того, удержаться бы за поручни, где там других разглядывать. А вот на следующей остановке сразу несколько человек вышли, чертыхаясь выскочили. Присмотрелась - стало ясно почему. У самой двери мужичок стоял. И запах от него невыносимый, смрадный, через плечо школьная сумка наглухо закрытая. В руке шапка. Волосы слипшиеся, серые, глаза в пол упёрлись, на костыль опирается. Голову склонил, а на шее – язва. Мокрая, до кости мясо проевшая. И пахнет та язва – не вынести. Толи от запаха, а может, ещё от чего всё внутри перевернулось, тихонько про себя шепчу: «Господи, помилуй этого человека, утишь его боль». Смотрю, а мужичок мой тихонько так, незаметно, крестится. Вышли мы с ним вместе на следующей остановке. Пыталась ему помочь –с костылём-то из автобуса выходить нелегко. «Сам могу», - остановил. Голос спокойный, уверенный. На меня и не смотрит – так в сторону куда-то. Шапку натянул пониже, шарф замотал - скрыл язву-то, куртку застегнул под самое горло. А я стою рядом дурочкой и уйти не решаюсь. Словно что-то я забыла – не сделала. Что-то очень важное. Про себя вспоминаю- денег в кошельке нет, всё на карточке, будь она неладна. Да и не возьмёт он от меня деньги – чувствую. Яблоки! Красота, а не яблоки. Сую ему сумку с яблоками: «Угощайтесь», - говорю. Он спокойно, несуетно берёт яблоко: «Мне одного хватит»,- останавливает мой натиск. Куда там! Сумка у него закрыта плотно, пожалуй, если попытаться её расстегнуть и засунуть туда яблоки – за это ещё и схлопотать можно от Божьего человека. А что Божий он человек, уже не сомневаюсь. Обнаруживаю на его куртке большие карманы. Со всей дури начинаю запихивать в эти карманы яблоки, улыбаюсь счастливо от собственной догадливости: «Возьмите. Пожалуйста!». Чувствую, сердится он на меня. Ой! А до работы ещё минут пять мелкой рысью. Набираю скорость. Слышу, вслед мне: «Спаси Бог». Бегу, а внутри звенит: «Спаси Бог!». И колокольчиком слова эти разливаются. Радостно и плакать хочется. И легко, будто крылья выросли.
Что такое яблоко? Просто фрукт. А тут: «Спаси Бог!». Спаси, Господи и помилуй по молитве Божьего человека меня грешную. Хорошо-то как, Господи!

Анна — Божья благодать

Осень. Холодная и хлипкая. Маленькая Анечка полутора лет от роду лежит в инфекционном отделении областной больницы. Никто к ней не приходит. Она попала в хирургию с переломами и ушибами — пьяная мама пыталась успокоить голодного ребёнка. В результе руки и рёбра серьёзно пострадали. Девочка оказалась крепенькой. В больнице быстро оправилась, но подхватила инфекцию и вот уже два месяца как обитала в инфекционке, так как забрать её оттуда было некому. Медики жалели Анечку, не выписывали, полагая, что с матерью ей будет хуже, чем в больнице. Здесь хоть накормят. Со временем к Анечке привыкли и заходили только во время обхода, да покормить. И она привыкла. К вечно мокрым колготам, к одиночеству в стеклянном боксе.

В бокс, где лежала Аня, подселили мальчонку двух лет. Ванюшу. Маленькое тельце лежало на соседней с Анечкой кровати бледное и обездвиженное. У кровати дежурила Ванина мама. Поправляла одеяло, придерживала тоненькую ручку, с введённой в неё иглой. Разговорчивые нянечки рассказали Ваниной маме Анютину историю. Так они познакомились. Женщина приласкала маленькую. А много ли той надо? Потянулась к ней Анечка. И нянечки довольны. Всё меньше им работы. Ванина мама и переоденет Анютку в сухие колготы, и покормит. А когда на руки взяла, да к себе прижала, Анечка тоненькими ручками крепко обхватила чужую маму за шею, уткнулась в неё сопливым носиком и засопела часто-часто. Так жизнь маленькой Ани потихоньку стала налаживаться. Стояла она теперь в своей кроватке в сухих колготах и в тёплых носочках, связанных чужой мамой.

Чужая мама попыталась стать Анечке родной. Долгий был у неё разговор с рассудительным мужем. Тот Анечку тоже жалел, но брать в дом отказался. Сами полунищие, с двумя детьми. Куда ж третьего-то брать? Да ещё чужого. С плохой наследственностью. Чужая мама поплакала и сдалась. Две недели ещё навещали супруги Анечку, после того как Ванюшу выписали домой. Чужая мама снова крепко-крепко прижимала её к себе. Анютка, заворожённая этой близостью, успокаивалась и затихала. Тем горше был её крик, когда время посещения заканчивалось.

Наступила зима. Снег падал большими пушистыми хлопьями. Чужая мама долго стояла у входа в больницу, но к Анечке на второй этаж не поднялась. Никогда больше.

Где ты, Анечка? Нашёлся ли во всём мире тот, кто смог обнять тебя крепко-крепко. Обнять и не отпускать больше никогда. Или так ты и скитаешься по чужим рукам и собираешь крошечки чужой случайной ласки?

Омилия