Затвор

Здравствуйте, батюшка!

Пишу Вам, потому что писать легче, чем говорить. Бумага все терпит, а Ваши глаза и крест на аналое, мне кажется, бывают ранимы. А я не хочу Вас ранить: ни Вас, ни Бога. Совсем нет. Мне просто хочется быть честной.

Понимаете, батюшка, что-то случилось - я потеряла смысл в жизни. Ну, да - я живу, дышу, двигаюсь, хожу в церковь и даже порой улыбаюсь, но все это как будто не со мной, как будто в кино, где я и артист и зритель. Когда-то давно, Вы сказали мне, батюшка, что жизнь нам дана, чтобы научиться любить, чтобы прилепиться всем сердцем к Богу, к Нему одному и быть с Ним всегда. И я старалась. Батюшка, я тогда очень старалась. Глупо, конечно, старалась - по-детски так - но старалась ведь. И была очень счастлива. А потом... Знаете, я вдруг осознала, что все это не то, что здесь мы только временно и НИКОГДА ЗДЕСЬ нам не узнать полноты любви Божией. И мне захотелось умереть. Вот так вот взять и умереть. Не потому что мне здесь плохо, батюшка, а потому что ТАМ лучше. Но мне как-то не умирается! И вот я думаю, что же делать то мне теперь, если и жить не хочется, и умирать не получается. Я не с укором и не с ропотом, а с удивлением спрашиваю - как же так? Может, Вы мне поможете, батюшка. Помолитесь обо мне, совет какой дадите или епитимью за мудрование.

Спаси Вас, Господи, батюшка.

Ваша прихожанка, р.Б. И.

-У Вас депрессия – внимательно глядя по верх очков, сказала седая главврач в бледно-зеленом халате. Она была знакомой духовника Ирины, потому девушка и оказалась в этом кабинете. Врач продолжала. – Скрытый тип. Я бы Вам посоветовала – врач на минуту замолчала, подняла брови и твердо произнесла - лечь в нашу больницу.

-Как в больницу? Зачем в больницу?– испугалась Ирина. – разве с депрессиями ложатся в больницу? Да и разве у меня депрессия? Я ведь не всегда унываю, я ведь и радуюсь…

Врач поправила очки, строго взглянула на ссутулившуюся девушку и сразу перешла на ты: - слушай, девочка, твой случай – почти классический. Периоды неудержной радости переходят в гнетущее чувство тревоги. У здорового человека психика ровная. Да, он может, радоваться, но радость не переполняет его так, что через день он умирает от кажущейся безысходности.

Ирина совсем съежилась на стуле.

Врач уже мягче продолжила - Твое состояние можно выровнять. Но это быстрее и лучше сделать в стационарных условиях.

-Но я …-начала было Ирина, и смолкла под взглядом врача. – хорошо. А надолго?

-Да нет, я думаю – не больше двух недель.

Ирина вздохнула.

-Приходи завтра на комиссию. С вещами.

А когда Ирина уже собралась уходить, главврач тихонько промолвила – У нас есть при больнице храм. Службы бывают раз в неделю.

Ирина обернулась, кивнула и вышла. Теперь ложиться больницу казалось не так страшно.

Входная дверь в отделение не имела внутри ручки. Ирина сидела на диване в коридоре и рассматривала интерьер. Белые стены, розовые занавески, картина с букетом осенних цветов. Репродукция, скорее всего. Коридор был длинным и узким, с дверными проемами по каждой стороне. Мимо прошла санитарка – в голубом халатике и голубых брючках, в шапочке. Снова никого. Тихий час, наверное.

Ирине стало не по себе, захотелось домой, к маме. Или на улицу – солнечную, звонкую, сентябрьскую улицу. Только бы отсюда подальше. Зачем, зачем она согласилась заключить себя в эти стены?! Белые, с розовыми занавесками, твердые непроницаемые стены.
Воздуха! Они даже не пропускают воздуха, эти стены. Как здесь жить две недели?

Вновь показалась санитарка. Ирина расслабила лоб. Всё хорошо, у меня всё хорошо – хотелось написать на лице. Я здорова. Просто, мне надо отдохнуть. Правда? Откуда-то всплыл знак вопроса в её глазах. Действительно, а так ли она здорова? Ирина улыбнулась санитарке, пряча непрошенный вопрос в глазах. Санитарка в голубом остановилась рядом.

Батюшка, а еще у нас тут раз в неделю службы – в четверг вечером и в пятницу утром. Я стою обычно рядом с иконой преподобного Сергия и смотрю, как горят свечи. Когда-то я слышала, что свеча – это не воск и фитиль, это – горение. И я смотрю на горение свечей. Я вот не горю теперь совсем. Наверное, я стала просто воском. Даже фитиля у меня нет.

Потом я сажусь на скамеечку и смотрю, как люди крестятся, а хор поет. Он обволакивает меня своим пением, и крепко-крепко прижимают к себе троекратные "Господи, помилуй". Мне так спокойно и хорошо становится. Я закрываю глаза и засыпаю. Мне снятся свечи.

Потом заканчивается служба, и я иду обратно в свою палату. И снова засыпаю. Я хочу, чтобы мне приснились свечи!

В глазах Анны Дмитриевнаы искрился смех. Ей было радостно просто оттого, что она есть и она здорова и молода. Она дышала жизнью и женственной полнотой. «Ну и худышка ты! Не уж-то в монашки собираешься? Такая вроде симпатичная. Тебе надо кушать. Запомни, я как врач тебе говорю – никакого поста для тебя целый год. Поговори со своим батюшкой. Так ведь у вас в церкви положено? Мы тебе сейчас даем самые слабые препараты. У тебя организм быстро оправится. И ты еще и замуж выйдешь и детишек нарожаешь. Вот увидишь. Только запомни – нужно есть. И спать. Кора головного мозга тоже нуждается в питании. А ты себя оголодала. Вот и начались проблемы. Хорошо, что во время заметила, а то…» Она щебетала, всё смеясь своими глазами. Ирина поймала себя на том, что немного завидует её беспричинному счастью. Она так радоваться не могла. Ирина завидовала и не совсем доверяла. Разве может здоровый счастливый человек понять человека, у которого болит душа?

От таблеток кружилась голова, слипались глаза, и что-то происходило с фокусом – не возможно было сосредоточиться. Ирина поначалу пугалась, звала Анну Дмитриевну по каждому пустяку – голова болит, забываю куда, что положила, сухость в горле, тоска, тревога. Анна Дмитриевна с неизменными смеющимися глазами записывала все в блокнот, и качала головой.
О том, что Ирина проплакала всю ночь, что без привычных ей поста и долгой молитвы считает теперь себя никчемной и пугающе пустой, девушка молчала. Ей хотелось кричать. Но она молчала. Внимательные смеющиеся глаза изучали её лицо, а полные руки снова что-то писали.

Через неделю Ирине поменяли лекарство. Теперь вместо – маленькой жемчужинки появилась большая розовая пилюля.

-Анна Дмитриевна - позвала она врача. - что это?

-Это новое. Сильнее. Лучше.

-Сильнее? – испугалась девушка.

-Лучше – засмеялась врач.

Новое лекарство было сильнее. Оно ошарашило Ирину, вышибая из неё все чувства и мысли. Может, так было лучше?

Ирина теперь не рассуждая, спала и ела, ела и спала, и становилась суше, скрытнее и мнительнее. Прошло две недели, три, месяц. Её не выпускали.

Тревога усиливалась. Голова стала походить на пустую копилку. Любой разговор утомлял Ирину, звуки ударяли по ушам. Хотелось одного – спать. Спать. Спать.

Во сне – было так хорошо – колокола, праздничный звон колоколов, она в белом платье идет, такая радостная, пахнет весной. Это должно быть Пасха! Ирина не хотела просыпаться. Она открывала глаза и снова их закрывала. Что здесь? – палата, белые стены. Белые лица. Боль. Боль. Боль. Кругом одна боль. А там – радость. Она закрывала глаза и уходила туда – по дорожке – далеко-далеко.

-Сколько ты спишь?

-не знаю

-примерно? полдня?

Молчание

-мы тебе меняем лекарство.

-Снова?

-да. Мне кажется, так будет лучше.

-Нет!!! оно не поможет. Станет еще хуже…

-почему?

-так всё время, когда вы меняете лекарство. Я вам не доверяю. Раньше я хотя бы немного радовалась, а сейчас! Сейчас - я ничего, ничего, ничего не хочу.

Ирина зарыдала, закрывая лицо руками - Я хочу домой. Домой! Домой! – её трясло.

Врач позвала санитарку. Ирину отвели в палату, сделали успокоительный укол, и она заснула.

Колокола ей не снились. Во сне была пустота. Дыра, готовая поглотить.

Батюшка, а если я сойду с ума, Бог меня примет? Я смогу исповедоваться? Я смогу спастись? Батюшка, что-то тянет-тянет меня внутрь себя… мне уже не страшно. Страшнее жить. Батюшка, только плохо без Бога. А там Его нет. Его теперь нигде нет. Я Его не чувствую. Батюшка, я сойду с ума? Я уже схожу с ума?

-Так и должно было быть. – тоном учительницы говорила Анна Дмитриевна постаревшей Ирининой маме. – У Ирины была скрытая депрессия. Таблетки вывели её заболевание на внешнюю форму. Если хотите, они спровоцировали настоящую депрессию. С которой Вашей дочери надо справиться. И тогда она выздоровеет.

Мать вздыхала, держа дочь за руку. Та раскачивалась из стороны в сторону, убаюкивая себя от нарастающей тревоги.

-Такая депрессия обычно проявляется у подростков при переходе во взрослую жизнь.- продолжала Анна Дмитриевна. - Возможно, Ваша дочь всё время жила в своем особом мире, и затем, столкнувшись с реальность, замкнулась на себе, стала заболевать. Если она справиться…

Мать тихо спросила. – А она справиться?

Анна Дмитриевна вздохнула и серьезно, пристально посмотрела на мать:.

-Она молодая. Она может справиться, но… мне кажется, ей не хватает того, что бы тянуло её обратно к жизни. Она будто уходит куда-то. Это настораживает. Мне кажется, теперь Вы одна можете ей помочь.

Когда Ирину выпустили домой, уже начиналась весна. Был конец февраля, таял снег, и кое-где проглядывали весенние проплешины мокрой земли. Ирина жила с мамой, в своей комнате. Но больше такую жизнь можно было назвать туманным существованием. В те часы, когда она не спала, она слонялась из угла в угол комнаты, порой плача, порой скуля от какой-то внутренней никому непонятной боли. Она бросила пить таблетки и тревога усилилась. Стала почти непереносимой. Голова теперь гудела и пульсировала, но всё же, как думалось Ирине, была хотя бы не такой пустой, как раньше. Пусть лучше болит.

Иногда, когда было совсем плохо, она звонила врачу или батюшке и спрашивала: А что дальше? Когда это закончится?

Те молчали или говорили – терпи.

Если ей звонили подружки из той – прошлой жизни, она не брала трубку. Зачем отвечать. Та Ирина – умерла. А эта – разве живет?

Она сидела в затворе своей болезни – сидела напряженно и сосредоточенно.

Начался Великий Пост. Мать поставила в комнату Ирины старинную икону Спаса, доставшуюся ей от бабушки. Зажигала в доме лампадку и свечи, и по утрам читала спящей Ирине молитвенное правило. Тогда Ирина вставала. А однажды, наверное, это был воскресный день, мать утром взяла дочь за руку и сказала – пойдем, в храм, тебе надо причаститься.

-Нет. Нет, никуда, не пойду – плакала дочь.

Но пошла, как во сне, за матерью. И пришла в храм. Заканчивался Евхаристический канон. Батюшка выходил с Чашей. Мать поставила дочь в очередь причастников.

-Но ведь я не исповедовалась – начала Ирина.

-твои грехи на мне – ответила мать

Дочь причастилась. И потом весь день молчала. Но спать не легла. Вечером она взяла молитвослов и стала читать у иконы. Потом положила книгу и всё ходила, ходила по комнате. Затем остановилась и заплакала. Но уже не горькими больными слезами. А светлыми. Через какое-то вемя, она благодарно вытерла слезы, перекрестилась. Вышла из комнаты, нашла на кухне усталую мать, подошла к ней и, сев рядом на пол, тихо уткнулась лицом ей в руки.

 Ты смотришь на меня прямо, не отрываясь. Смотришь и молчишь. Я же хожу из угла в угол и боюсь Твоего взгляда - такого ясного взгляда. И Твоего молчания боюсь - оно говорит больше, чем я хочу услышать. А я ничего не хочу слышать. Поэтому я хожу и сама громко говорю Тебе:

-Ну, да, да! Я виновата. Я опять во всем виновата. Я не смогла, не захотела бороться. Я...Понимаешь, я просто, наверное, устала. Все время бороться устала. Мне надоело. Ты ушел от меня…А я, я же человек, обыкновенный человек...

Я хожу вперед-назад - лишь бы не смотреть на Тебя, не чувствовать. Но вдруг - осознаю, что Ты становишься ближе. От Твоего присутствия я зажмуриваюсь, умолкаю, останавливаюсь, растворяюсь. Ты же, кажется, подходишь совсем близко и кладешь мою голову к Себе на плечо, как мама когда-то в детстве, И больше нет меня и моего я, нет комнаты, слов, звуков, движения. Есть Ты и Твоя правда, Любовь, Милость, Прощение.

Я стою посреди комнаты и смотрю на Твой Лик. Я зажигаю свечу и молчу. Я знаю, я справлюсь, я обязательно справлюсь. Я верю Тебе, я доверяю. Я вверяю Тебе себя.

Красивые руки

Ладошки маленькой девочки были очаровательны: пухленькие, с милыми ямочками и розовыми перламутрами ноготков. Мама девочки целовала ладошки в серединку, а потом в каждый пальчик и приговаривала: «Ладошки мои сладкие, ладошки мои вкусные, самые-самые прекрасные, самые-самые чудесные». Ладошки радостно хлопали и снова тянулись к маминому рту. Им нравилось, когда их целуют.

Вскоре ладошки выросли и превратились в прекрасные ручки – белые нежные ручки барышни с тонкими изящными пальцами. Молодой усатый дядя галантно целовал эти ручки и пламенно произносил: «Какие красивые ручки! Просто загляденье!» Ручки застенчиво краснели, и нехотя освобождались от ласки. Впрочем, они понимали, что заслужили такую похвалу, они, действительно были прекрасны.

Прошло время, и как это бывает, ручки стали стареть и превращаться в руки. Домашний труд осушил их, исчезла молочная белизна и нежная припухлость, полезли непрошенные морщинки, выпучились вены. Руки очень переживали, им не хотелось терять свою красоту, они мазали себя кремом, делали омолаживающие ванночки и припарки, но время брало вверх. Теперь руки целовала лишь девочка, когда мама её укладывала спать. Целовала и говорила мечтательно: «Мама, какие у тебя теплые руки! У меня тоже такие будут?» Руки вздыхали и поправляли одеяло на засыпающей дочке.

Прошло еще лет двадцать, а может и больше, кто знает. Только руки наши очень изменились. Что стало с ними! Они- пожелтевшие, мятые, словно гофрированная бумага, с крючковатыми пальцами и большими суставами-шариками, похожими на узелки старых четок, руки эти потеряли всю свою былую прелесть и очарование. Да, они больше и не гонялись за красотой, а просто лепили пироги для внуков и внучат, вязали шерстяные носочки, крестили детские лобики. И потому они были очень удивленны, когда однажды внук, взяв их в свои детские ладошки, сказал: « бабушка, какие у тебя красивые руки. Они – очень добрые!». Руки удивились, погладили мальчика по макушке, и вскоре забыли про этот разговор. Они не знали, что сейчас, и правда, они был красивее, чем когда-либо в своей жизни.
 

Рассказ сельского священника

Я, брат, и не думал быть священником. В храм ходил часто, нравилось мне там. А тут на буднях отец дьякон выходит ко мне из алтаря и говорит: «Ты тут один у нас мужик в храме да бабушки…Помоги плат держать во время Причастия». Что делать – подержал плат-то. А оттуда и в алтарь забрали – где кадило подать, где свечу зажечь.
У нас в храме хорошо было, как семья большая. Батя наш - добрый, но строгий – старой закалки человек. И все мы – алтарные – подстать воспитались. Не зря говорят, каков поп - таков и приход. Жили вместе душа в душу.
Тут к нам владыка пожаловал. «Ты, Володимир, говорит, что в батраках все ходишь? Пора бы тебе и в дьячки»…Я жене своей в ноги – так, мол, и так, меня в дьякона забирают. Она лишь губу закусила, не сказала ничего, а ведь сама нецерковная была еще, от храма далекая. А как постом рукоположили меня, как увидела, она руку мою без кольца обручального – глаза опустила, слезы спрятала. Только приобнял я её, дьякониссу мою, она и успокоилась. Я скажу тебе, брат, матушка – половина батюшки, как она дома мир устроит, так и батя в храме мирный будет. Матушку беречь надо, лелеять.
Сороковку я в соборе служил. Владыка меня уже оставлять собрался – голосище-то у меня подходящий, понравился ему. Да только я отказался – что мне, неучу, в соборе-то делать? В свой храм вернулся.
Девять лет я дьяконом служил – девять лет бед не знал. Дьякония, брат, благодатное дело. За то, что ты Богу служишь и священникам Его помогаешь, Господь сторицей воздает. Моя воля - так в дьяконах и ходил бы всегда, да только снова Владыка зовет меня: «Володимир, начинает мягко, в епархии храмов у нас множество. Нива созрела, а вот сеятелей нет…» Похолодели руки мои – да как Владыки отказать. Воля Божья. Стал я священником.
Я, брат, тебе скажу, ежели сподобишься сан принять – ищи себе учителя достойного, да с книгами церковными сверяйся. Как научишься – так всю жизнь служить и будешь. А тут же – не просто - перед Богом Самим отвечать! Сейчас время такое – всё сокращают, урезают. Помнится, у нас тоже уставщик надумал кафизмы сократить. Так его батя после службы подозвал и тихонечко так вопрошает: «Ты чего царя Давида не взлюбил? Он святой знаешь какой!» И стали читать, как раньше. Царя Давида уважать надо.
А ещё случай был – поставили меня первый раз на крещение. Один священник чередной объясняет мне – это можно убрать, то не читать... А я книгу открываю – да ничего пропустить нельзя, ни единого слова. Мне потом старица говорила – ежели какую молитву пропустишь – человек робкий будет. Ведь защита у него слабая – молитву-то ты не прочитал – лазейку дьяволу оставил. Каждая молитва в крещении – щит. Куда без щита на войну воина отправлять? На погибель что ли? Учись, брат, учись..
Это я сейчас уже священник десять лет…И то – все мне в новинку – каждый день что-то новое узнаю.
Искушений много было за время это, а чудес, чудес сколько – Господь посылает нам для укрепления. Немощные же мы совсем.
Когда я приехал на этот приход, брат, что здесь было! Вспомнить страшно. Купол снесен, колокольня развалена. Вхожу внутрь – а здесь трещины по всем стенах в палец толщиной. Как служить-то? А ведь осень на носу. Я помнится, в алтарь принес ботиночки новые – привычка у меня такая – обувь на службу переобувать. Принес и положил так спокойненько. А сам в город уехал по делам до выходных. Приезжаю – ливень как раз был – а в алтаре ботиночки мои плавают – вот воды сколько – по щиколотку почти. Все из трещин понатекло. А мне и новость, что, мол, владыка приезжает, служить у нас будет в воскресенье. Приуныл я – храм разваленный, в алтаре все мокрое, грязное. Помню, сняли мы с матушкой облачение напрестольное – думали хоть постираем перед службой архиерейской. Постирали, а оно – раз и село! Не натянуть его на престол-то совсем стало. Заплакал я. Завтра служба – а у нас все вверх дном. И какой же я священник!

Только такие мысли голову мои затемнили, как тетя Клава стучится – бабушка наша церковница. «Отец Володимир, благословите! Тут узелок подбросили давеча. Вас ждала – не смотрела, что там.» Узел мы с ней раскрываем, а там записка от матушки Гавриилы – старицы почившей уже, что здесь недалеко в монастырьке жила – я к ним частенько заезживал, как в алтаре прислуживать начал. Пишет она: «мы, батенька, тут вещи разбирали покойного старца Гедеона, да и решили тебе некоторые вещицы-то и отдать. Ты теперь иерей – они на приходе и пригодятся…» Смотрим мы, а в узелке-то епитрахиль, поручи, да напрестольное облачение…Мы облачение мерить сразу – а оно, как влитое, словно для нас и шитое. Вот, диво-дивное! Молились мы тогда, старцу Гедеону панихиду служили. А в день воскресный Владыка пожаловал. Понравилось ему у нас. Даже трещин и не приметил…А как стал я ему показывать, он лишь брови поднял и по-отечески так сказывал: «Ничего-ничего, батя, справитесь. Бог благословит!»

Вот Бог и благословляет. Восьмой годок здесь – уж и пол залатали и основные трещины убрали, печь наладили. Служим. А купол поставим еще, с Божьей помощью. Господь, Он ведь не оставляет. Только молиться надо да делать потихонечку. А вы будете в наших краях, заезжайте. А коли рукоположат к тому времени – мы с вами и сослужим вместе. Стены-то эти – святые. Храм-мученик.

Встреча

Голубь и сам не понимал, как он здесь очутился.

Что-то привлекло его – покой ли неба в зеркальном отражении оконных стекол или желание укрыться от неприятно холодившего крылья весеннего дождя. Он не помнил. Да и не мог сейчас помнить - все мысли его занимали страх и желание выбраться.

Помещение, куда он влетел, оказалось очень глубоким – четыре стены уходили далеко вниз и все были населены удивительными фигурами – то ли птиц, то ли людей окруженных золотым сиянием.. А еще – цветы, виноград, необыкновенные деревья и плоды будто росли на стенах этого чудного помещения. Только не пахли ничем, да и сорвать их было невозможно.

А вот небо, хоть и голубого цвета, небо здесь было твердым и холодным. Голубь стукнулся об него и с испугу отлетел немного вниз. И тут увидел, что на этом твердом небе сидит …огромный белый голубь. Очень красивый, со сверкающими крыльями и умными глазами.

Голубь полетел к тому голубю. К его огромному глазу и клюву. Полетел и стал жаловаться-просить: «отпусти меня, отпусти! У тебя очень хорошо, но, понимаешь, я люблю то небо – прозрачное, светлое, и солнце люблю, и воздух. Отпусти, пожалуйста!»

Огромный голубь молчал, всё так же внимательно глядя на него. Маленький голубь устало сел на перекладину под куполом. Неужели теперь – он здесь навсегда? – тревожно билось его сердце о клеть ребер, как только что он сам бился о стены и потолок.. Туки-туки-туки-туки-туки-туки- тук…

А это что? Луч солнца – брызнул откуда-то сбоку, голубь метнулся и увидел открытое окно. Сердце забилось ещё чаще. Он долетел до окна. Пахнуло свежестью весны. На мгновение он замешкался, повернулся, благодарно взглянул на того, огромного голубя на твердом небосклоне, на птиц-людей, на дивные деревья, и вылетел на улицу.

Матинька

Я не любила своего мужа, когда выходила за него. Нет, любви не было.
Он тогда работал научным сотрудником у нас на кафедре Древнерусского искусства. Высокий, худой, с длинной бородой и волосами, собранными в хвост, всегда серьезный и задумчивый, в институте он производил впечатление ученого, полностью поглощенного своей наукой. И так я к нему и относилась, пока однажды он не предложил: «Выходите за меня замуж»…Я изумленно открыла рот, но прежде чем успела отказаться, он добавил – «Подождите, не отвечайте. Подумайте. Помолитесь».
Что же, стала я молиться. Тогда я не ходила в Церковь, время-то было советское, у нас в семье никто в Церковь не ходил, хоть и крещены мы с сестрой во младенчестве. Я молилась дома по бабушкиным книгам. Вытащила из закрома ее старинные иконы, зажгла около них лампадку, и молилась по вечерам в тайне от родных. Замуж выходить мне совсем не хотелось – всех былых женихов я быстро от себя отладила. А его не могла. Вот я и молилась.
Месяца через два он познакомил меня со своим духовным отцом, а еще через два мы обручились. Смирилось сердце моё. Вскоре, Воля Божия, повенчались мы.
Я не любила своего мужа. Уважала, доверяла – да. Но главное - мне хотелось его слушаться. И хотя разница в годах у нас была не очень большой, он со своей бородой и строгостью больше напоминал мне отца, чем мужа. Он учил меня жизни в вере и молитве, жизни в Церкви. Я продолжала называть его на вы.
Однажды утром я готовила завтрак, он тихонько вошел и сел за стол. Я оглянулась. За столом сидел молодой красивый мужчина с улыбающимися глазами. Он сбрил бороду и усы. Для меня. Я села напротив него, и мы долго-долго смотрели друг на друга. А потом я сказала: «Здравствуй!» Так я полюбила своего мужа.
Через год его благословили готовится рукополагаться. Я очень боялась. Но он успокоил меня: «Бог ничего не даст нам не по силам…» Отправили нас в сельский заброшенный старинный храм – восстанавливать. Люди там такие хорошие оказались. Приняли нас как своих, и мужа моего «батинькой» стали величать, а меня «матинькой». С тех пор и повелось.
Жили мы душа в душу. Помню, сядем рядышком вечерком и мечтаем, какие у нас детки будут, какие у них будут глазки, волосики, как они расти начнут, и как мы их будем воспитывать. Но не было у нас деток, и на третий годок, поехала я к старцу одному. А он мне сказывает: «Иной путь у вас. Живите с мужем как брат с сестрою. А деток – их у вас много наберется, коих воспитывать надобно».
И зажили мы как брат с сестрой, еще бережнее друг ко другу стали. Муж все в храме служит, я на клиросе пою с бабульками. В дни воскресные школу для детей устроила, да не просто уроки – я и пирогов напеку, чаю нагрею. И стали к нам детишки сбегаться, да не только по вокресениям, а каждый день приходить. Летом помогали мне на огороде, батиньке – храм белили. Такая большая семья у нас стала!
За несколько лет подчинили храм, красивый стал. А в храме – пусто. Батинька мой и говорит: «Иконы нам нужны. Надо тебе, матинька, выучиться иконописанию…» «Да, как так, я же в руках кисти не держала…» «Ничего. Ты готовься. В Лавру будешь поступать». Послушалась я его, год дома готовилась – с книгами сидела, перерисовывала. А он как искусствовед, советы мне давал. Когда пора экзаменов пришла, бабушки мои рассказывали, батинька мой ушел в алтарь и там три дня не евши - не спавши молился.
Поступила я его молитвами. Вот уже и последний год учусь. А мой батинька на Афон теперь часто ездит – так тянет его туда. Чует мое сердце – не долго нам вместе уж и быть. Наверное, разойдемся мы по монастырям. Только, как я без батиньки моего теперь буду?

Лица Твоего взыщу

Тебе рече сeрдце мое: господа взыщу,
взыска тебе лице мое, лица твоего, господи, взыщу

псалом 26, 8

 

Адольфо Конти входил в тот возраст, когда проседь в кудрях становилась серебром, а боль под ложечкой привычной спутницей. И как не гнал итальянец от себя года чрезмерной беззаботностью и озорством, усталость выглядывала из голубых глаз и ложилась складкой на его лбу. Адольфо устал.
Это был его пятый день в России. Пять дней посещений музеев и галерей, съемок и вспышек, встреч и ночных гуляний по многолюдной и многоликой Москве. Пять дней одинокого поиска в мегаполисе.
Он искал Лицо. Его Лицо.

Адольфо сел на лавочку перед входом в монастырский двор и закурил. Он не был религиозным фанатом, он был - режиссером, философом, стареющим человеком. И теперь, снимая фильм о Нерукотворном Образе Спасителя, о Лице Бога, он невольно вглядывался в изображенные черты Господа на древних иконах, и странное чувство тоски овладевало им. Это чувство тревожило итальянца.
Он докурил, аккуратно потушил сигарету и вошел в монастырь. Музей древних икон находился в самом храме. В помещении было прохладно и бело – «совсем как в больнице» подумалось Адольфо. Как в больнице на него надели бахилы и выписали разрешение на съемку икон, говоря полушепотом.

В зале, где находился Нерукотворный Образ, почти никого из посетителей не было. Только в уголке стояла женщина перед мольбертом и сосредоточенно о чем-то думала, глядя то на мольберт, то на икону. На вид ей было лет тридцать пять - тридцать восемь. Тонкий профиль, худые запястья. Она была в черном платье и белом платке.

Адольфо тихонько подошел и взглянул на её мольберт.
-Вы – художник? – спросил итальянец на ломанном русском.
Женщина подняла на него спокойный взгляд:
- Я – иконописец
-Иконописец?
-Я пишу иконы, рисую лики… - объяснила она, и в ее глазах появился свет.
«У самой лицо как лик» - мелькнула мысль у режиссера – «надо бы с ней несколько кадров заснять...»

Он представился, объяснил про свою работу и спросил, может ли задать ей немного вопросов об иконах.
Она замолчала на время, внимательно глядя на него:
- Вы – христианин?
-Католик – отозвался режиссер.
-А зачем вы снимаете фильм о Нерукотворном образе?
Адольфо важно вытянул губы:
-мы задумывали этот фильм, чтобы найти и показать самый древний сохранившийся лик Христа, чтобы узнать, как по-настоящему выглядел Спаситель.
-А зачем Вам знать, как Он выглядел? – она сделал акцент на вам, строгого глядя как ему показалось на самую его душу.
-чтобы… - он отвел глаза, нахмурил брови. Зачем она спрашивает? Отчего он должен отвечать? Его взгляд упал на икону Спасителя – те же строгие глаза…
Адольфо нервно рассмеялся:
-Так это же просто – ведь все хотят узнать как выглядет Христос… Он для того и оставил Свое изображение на плате у Вероники…для нас, как свидетельство…свидетельство, что Он был…есть… - постепенно его голос становился тише и серьезнее.. – я ищу Его Лик, чтоб увидеть Его.

Женщина молчала, повернувшись к иконе.
-Блаженны чистии сердцем, яко те Бога узрят… - прошептала она.
Он услышал. Сжал губы. Зажмурил глаза и быстро-быстро стал говорить то ли сам себе, то ли ей, то ли иконе:
-Да, блаженни чистии сердцем…я знаю, я учил… Они Бога узрят. Но ведь это невозможно Бога узреть! Невозможно быть чистым сердцем! Это труд, труд. Сейчас, в нашем мире – это нереально. Это – романтика, миф…

Адольфо осекся. Открыл глаза. В зале повисла тишина.
Бог смотрел на режиссера, а режиссер на Бога.

Страничка автора на Омилии