Из ЖЖ-шного

По случаю Дня победы взял вчера у Паши рукопись Колиных воспоминаний и начал перечитывать некоторые главы.
По-английски они печатались под псевдонимом Nicholas Voinov в Нью-Йорке и Лондоне в 1955 г. В американском издании книжка называлась The Waif, в английском Outlaw (нашел штук 5 в сети, на Amazon), по-русски издавались отдельные главы в каком-то зарубежном журнале, а полностью сохранились только в рукописи. После выхода книги Голливуд хотел было снять фильм, но Паша с Колей, пережившие в послевоенном Париже ужасы нквдэшных облав, решили к себе внимания не привлекать (отсюда и псевдоним).
Родился Коля во Владикавказе, мать умерла, когда ему было 2 года, когда исполнилось 6 расстреляли отца, а его поместили в детдом, в 8 лет он оттуда бежал и стал профессиональным беспризорником, большая часть книги именно об этих годах выживания на улице.
За несколько месяцев до войны поступил в артиллерийское училище, проучиться успел только пару месяцев и 18-летним попал на фронт, был разведчиком с другими б. беспризорниками, у них лучше всех получалось брать языков, вместо одного приводили несколько и большей частью офицеров.
Замечательно описаны первые месяцы войны, - полный хаос на фронте, хроническое недосыпание, нежелание воевать, доверие к немецкой пропаганде, и как потом открылись глаза на "освободителей" и появилось желание защищать родину.
С прострелянной рукой и контуженный (по нему проехал немецкий танк) попал в плен, из лагеря бежал через сточную яму, скрывался у местных, пробирался в Брянщину к партизанам, опять был схвачен и вывезен в Германию, а оттуда в августе 1942 отправлен на остров Ольдерней, в Ла Манше, где в жутких условиях просидел 1,5 г., бежать там было некуда, за это время из 2000 пленных выжило только 700. Когда их перевезли на материк, в порту Шербурга он бежал, спрятавшись в канализационный люк. Пробирался в Париж к франузским партизанам, был схвачен, опять бежал и перед самым освобождением Парижа вошел в движение Сопротивления. А затем началась другая ловля и бегство от "своих".
Познакомились мы с ним в Джорданвилле и сразу подружились, они туда переехали в 80-м году, вл. Лавр его сделал иподьяконом, митр. Виталий собирался рукоположить, чтобы ездил по зарубежью с Курской иконой, уже готовился к принятию сана, но из-за семейных обстоятельств не получилось.

Перенаберу сюда небольшие отрывки из его рукописи, чтобы дать понять о чем речь.
Написано сильно, если бы кто-то взялся издать, то для истории бы сохранился замечательный документ. Написано честно и талантливо. Если есть советы к кому обратиться и на кого можно положиться в российском издательском мире, буду благодарен. Паше, после смерти Коли, материально будет трудно, т.ч. если бы она могла что-то получить за книгу было бы здорово.

***

Первая глава Колиных воспоминаний.


Матери я не помню. Она умерла, когда я был совсем маленьким. Отца помню хорошо. Он был инженером на заводе в Владикавказе. В этом городе я провел свое раннее детство с отцом и старой нянькой. Помню, как уезжая из дома на завод, отец часто брал меня с собой. Для меня это была большая радость. Завод стоял на окраине города, у самого Терека. Мы ездили туда в пролетке на большой серой лошади. На заводе, пока отец ходил, разговаривая с какими-то людьми и что-то показывая им, я всегда бегал по большому заводскому двору, заглядывая в мастерские к рабочим. Но самым большим моим удовольствием было сидеть на скамейке у заводских ворот со старым сторожем Семенычем. Семеныч неизменно сидел здесь на лавочке, посасывая свою трубку. С ним мы были большие друзья. Обычно, усевшись рядом с ним, я слушал рассказы старика; иногда он мне делал игрушки, вырезывая их из дерева своим острым, кривым ножем. А к вечеру, когда рабочие черной массой начинали выходить из заводских ворот, я бежал в контору к отцу, и когда отец кончал работу, мы садились в пролетку и иногда ехали не домой, а куда-нибудь за город, в горы.
Во время этих поездок отец всегда мне рассказывал всякие интересные вещи - о жизни горцев, о войне русских и черкесов на Кавказе и многое другое. Возвращались мы поздно, когда уже темнело и вдоль дороги, в окнах домов начинали мелькать огоньки. Лошадь несла мерно-покачивающуюся пролетку и, прижавшись к отцу, я засыпал.
Когда же я оставался дома, я играл в саду с няней. Наш двухэтажный кирпичный дом стоял в густом, тенистом саду, обнесенном высокой каменной стеной. Здесь на лужайке, среди развесистых яблонь, я, обычно, и проводил время. Няня всегда сердилась на отца, когда он увозил меня на завод, птому что мы поздно возвращались. Но отец редко ей уступал и часто брал меня с собой не только на завод, но и когда ездил по делам в город и в гости. Теперь я думаю, что он, может быть, тогда уже предчувствовал свою страшную судьбу и старался как можно меньше расставаться со мной. Когда отец работал у себя в кабинете, я играл рядом с ним на полу, на большом красном ковре, расставляя свои игрушки.
Но в один день, весной 1929 года, всего этого не стало...

Я проснулся от шума. В соседней комнате шел громкий разговор. Отца моего последние два дня я не видел и решил, что это он вернулся домой. Я быстро вскочил с кровати. Няни, всегда приходившей меня будить, сегодня почему-то не было. Одеваясь, я прислушивался, что-то необычное происходило в доме.
Открыв дверь, я увидел незнакомых людей. Громко разговаривая, они ходили по комнатам, открывая шкафы, что-то считали, записывали. Я не понимал, что это за люди и что они делают.?
- А вот и мальчишка! - сказал один. - Его тоже, что ли, записать?
Все они захохотали.
Один из них, подойдя ко мне, взял меня за руку и потянул за собой.
"Это должно быть воры!.." мелькнуло у меня в голове: - "Но где папа, где няня? Надо звать на помощь!.."
Я вырвался и бросился бежать. Но сильная рука снова схватила меня.
- Идем, я тебя отведу к отцу. Здесь тебе нечего делать!
Мне стало страшно. Незнакомый большой сжимал мою руку, таща вниз по лестнице. Я спотыкался, оборачивался, мне все казалось, что или отец, или няня сейчас придут и спасут меня.
Я начал плакать. Человек ничего не говорил. Мы вышли из нашего дома. Человек громко хлопнул дверью.
Мы пошли по улице. Было сыро. Несмотря на ранний час, в городе было уже людно и шумно. Еле поспевая за человеком, который не выпускал моей руки, я, плача, быстро шел по улице, с тоской взглядываясь в прохожих, надеясь увидеть хоть какое-нибудь знакомое лицо.
Сначала я думал, что может быть, он ведет меня на завод к отцу, но дороги, по которой мы обычно ездили, я не узнавал; гуляя с няней, мы никогда так далеко не заходили. Я стал уставать и уже еле шел, когда мы остановились у больших ворот перед сумрачным домом с грязными, закопченными стенами, разбитыми стеклами и железными решетками на окнах.
Человек открыл калитку, и мы вошли во двор, обнесенный высокой каменной стеной. На дворе ни дерева, ни кустика, грязь, лужи, всюду мусор. Кое-где бродили странного вида маленькие фигуры - дети моих лет и старше - грязные, в лохмотьях. Одни из них грелись на солнце, другие мутили грязь в лужах и мазали ею друг друга, третьи пускали по лужам щепки и бумажные лодочки. Казалось, что они не обращали на нас никакого внимания, но проходя мимо них, я заметил исподлобья бросаемые на меня злые взгляды.
Мы вошли в темный, грязный коридор. Мне стало жутко. "Неужели папа здесь?.. Неужели это наша новая квртира?" - подумал я и не мог удержать слез. Человек оставил меня в коридоре.
- Ты, голец, стой здесь и не реви, - проговорил он. - Твои слезы никому не нужны... Пойду сейчас скажу насчет тебя. Осточертели мне эти выродки! - ворчал он, уходя от меня по коридору.
Я остался один. Меня охватил ужас, я дико закричал и бросился бежать. - "А вдруг папа здесь!" - снова мелькнуло в голове. - "Тогда он сейчас же возьмет меня отсюда..." И я представил себе как дверь открывается, он входит, я бросаюсь к нему и начинаю плакать - плакать от радости, от счастья, а он берет меня на руки, обнимает, успокаивает, мы садимся в пролетку и едем долго, далеко и главное быстро, быстро, чтобы поскорее уехать...
Дверь отворилась. На пороге стояли мой провожатый и еще какой-то незнакомый человек, низкорослый, со сросшимися бровями и маленькими глазам. Незнакомый человек неприветливо оглядывал меня. В это мгновение я почувствовал, что случилось что-то ужасное... даже плакать не было сил.
- Вот твой новый отец, - проговорил мой провожатый, - смотри, как бы привыкнуть и полюбить его, а о прошлом, чем скорее забудешь, тем для тебя лучше...
Со всех ног я бросился бежать к выходу, но меня схватили и потащили наверх. Я стал дико кричать, царапаться, отбиваться, старался укусить державшие меня руки. Но сильный удар по голове оглушил меня...

Я очнулся в большой, довольно светлой, грязной комнате. Слезы душили меня. Я плакал. Но постепенно, видя, что никто не обращает внимания и не приходит утешать, как это бывало дома, стал умолкать и приглядываться. Комната была с большими разбитыми окнами, заткнутыми картоном или заклеенными газетой. Закопченные стены, черный потолок, уклеенный мундштуками от папирос, на полу клочки газет, солома. В беспорядке стояли койки с рваными мешками-матрцами, заваленные каким-то тряпьем. А посредине - большая чугунная печка с трубой, выведенной в окно. Печка чадила, наполняя комнату едким дымом.
В комнате было много детей, начиная с малышей моих лет (мне было тогда шесть лет) и кончая подростками лет шестнадцати. Все это были такие же немытые, лохматые, обросшие оборванцы, как и во дворе. У некоторых лица были настолько черны от грязи и загара, что только белки блестели, как у негров.
Одни сидели, сбившись в кучу, играя в карты, о чем-то шумно, чуть не до драки, споря, другие лежали на койках, курили, равнодушно поглядывая на меня. Несколько оборванцев грелись около печки, один из них усердно расщеплял ножку от скамейки, подбрасывая щепы в открытую дверху печки, другие жарили ломтики картошки, пришлепывая их к горячим бокам печки. На печке стояло ведро, в котором, очевидно, что-то варилось. Мальчики, вокруг печки, часто в него заглядывали и мешали длинной палкой.
И комната, и ее обитатели чем-то сразу мне напомнили сказку няни о пекле и чертях. Мне стало страшно. Поднявшись с пола, я робко осматриваясь, прижался к стене у самой двери. Но то равнодушие и безразличие, с которым все в этой комнате ко мне отнеслись, несколько меня успокоило, и я решился подойти к одному из лежавших на койке мальчиков, лицо которого мне показалось более приветливым, чем у других.
Я спросил у него, где я и что это за дом? Мальчик - он был на несколько лет старше меня - презрительно оглядев меня с ног до головы, нехотя ответил:
- А тебе какое дело? Привели и сиди.
- А когда же домой?
Мальчик еще раз с презрением оглядел меня.
- Вот дур-рак!.. - проговорил он и повернулся ко мне спиной.
Я ничего не понимал и стоял в полной растерянности. В горле зищипало, на глазах навернулись слезы. Я заплакал. Обернувшись, мальчик приподнялся на локте и снова внимательно стал меня разглядывать.
- Утри со-о-пли! - протянул он и важно проговорил: - Реветь нечего - Москва слезам не верит! - И после короткого молчания, видя, что я продолжаю реветь, с усмешкой добавил:
- Тяжело, браток... от мамкиной грудки да в детдом. Ничего - с год, как я, посидишь - молоко обсохнет.
- А долго здесь жить надо? - испугано спросил я, год мне казался чем-то длинным, непонятным.
- Ну пока из сосунков не вылезешь, - ответил он.
Мне опять захотелось плакать.
- Чего ты, не реви, все равно слез не хватит. А только другие смеяться будут. Я тоже первые дни скулил, а теперь, видишь, привыкаю. Пока здесь живи, на воле хуже, пропадешь. А тут обвыкнешь и начнешь разворачиваться. Все так делают.
Его слова меня мало утешили; я не понял, что значит "воля", "разворачиваться". Мне все еще казалось, что отец обязательно найдет меня и уведет отсюда. Я начал было рассказывать мальчику о моем отце, о том, что со мной случилось, но он сразу грубо меня оборвал:
- Молчи, сам знаю, тут все такие... об этом здесь нечего язык чесать. - И помолчав добавил: - А как звать тебя?
- Коля.
- Ну так вот, Колька, соседом будешь. Видишь кровать тут? Валяй, занимай, пока пустая, а то улетит, как птичка.
Я с недоумением глядел на то, что мой собеседник, - его звали Мишкой и имя его наколото на его руке - называл кроватью. На железной продавленной решетке без матраца, без подушки и одеяла валялось несколько грязных рваных тряпок.
- На домашнюю-то не похоже! - усмехнулся Мишка. - На, возьми пока мое пальто, прикроешься.
В это время в коридоре послышались шаги и громкий плач.
- Это такие же, как ты, новички ревут. К нам их сюда каждый день приводят. Если бы одни не убегали, да другие не дохли, здесь бы давно уже места не то что лежать, а стоять бы не было.
Мишка сплюнул и повернулся на другой бок.
 

***

Несколько глав пропустил, в них Коля рассказывал, как он бежал из детдома, нашел Цветмет, где работал его отец, встретил старика Семеныча, который сжалился над ним и оставил жить у себя в сторожке. С Семенычем он прожил 2 года до его смерти. Затем, Колю опять отвели в детдом.



В нашем детдоме имени "Третьего Интернационала" (в городе было два детдома) мальчиков и девочек от шести до шестнадцати лет было сто пятьдесят-двести человек. Детдомом заведовал старший воспитатель, по прозвищу "Медведь", рослый, сутуловатый мужчина, с длинным, неподвижным, изрытым оспой лицом. По лицу его никогда нельзя было узнать, что он думает, что чувствует и в каком настроении находится. Его небольшие серые глаза смотрели всегда жестко и безразлично. Одевался он с претензией на щегольство - носил френч, широкие галифе, ярко начищенные сапоги и никогда не расставался с тонкой и гибкой тростью. Кроме него, у мальчиков было еще два воспитателя, а у девочек - воспитательница. В обязанности воспитателей входило следить за порядком, т.е. наблюдать, чтобы дети не ломали коек, которые они обыкновенно пускали на топливо, и не били стекол, которые все давно уже были выбиты. Детям полагалось убирать умывальники и уборные, подметать комнаты и двор, ходить в школу и работать в мастерской.
Но не только заставить все это исполнить, а и уследить за детьми, у воспитателей не было ни возможности, ни охоты. При помощи палок и кулаков воспитатели старались только соблюдать внешний порядок, не заботясь ни о чем другом. Они гоняли нас мыться, чистить двор, работать в мастерских, заставляли убирать комнаты. Но как мы умывались и как выполнеяли все эти обязанности, их ничуть не интересовало. В этих "воспитателях" мы видели не только совершенно чуждых нам людей, но и враждебно к нам настроенных. От них мы никогда не слыхали не только доброго, но просто даже спокойно сказанного слова. Они и били нас и кричали при всяком удобном случае. Вечно рассерженные, озлобленные, никогда ни в чем не проявлявшие ни малейшего понимания, они не считались ни с какими нашими нуждами, ни с холодом, ни с голодом, ни с болезнями. В них мы видели только врагов и старались делать все им наперекор. Нарочно их не слушаясь, мы не упускали случая выказывать им нашу ненависть и презрение.
Предоставленные сами себе, мы жили своею замкнутой жизнью. У каждого из нас в прошлом была своя, непрощенная обида, свое горе. Каждый жил с этой затаенной болью, стараясь скрыть ее под грубостью и под каким-то безжалостным безразличием к самому себе и к окружающим. Попадая в этот совершенно особый мир, каждый из нас чувствовал, что он отверженный, что жизнь - простая, нормальная ему недоступна, и тот мир, которого он лишился, стал ему чужим и враждебным. Надо было бороться, чтобы не погибнуть, а это удавалось лишь тем, кто ожесточенный борьбой завоевывал себе право на жизнь.
Приглядываясь к жизни детдома, я стал понимать, почему здесь все сторонились новичков: они были чужими, из того, иного мира. А чтобы стать "своими", надо было "показать себя".
Очень скоро я узнал, что тот, от кого не может быть пользы другим здесь не нужен, и все проявляют полное безразличие к его судьбе. На поддержку расчитывать он уже не мог - а в тех условиях, в которых мы жили, это часто означало верную смерть. Даром тут ничего не давалось. Неумелые, слабые, робкие или жадные, трусливые, держащиеся за свои копейки, за свой кусок хлеба, боящиеся опасности, сами собой выпадали из этого мира, как ненужные.
С какой завистью я смотрел на ребят, которые сумев приспособиться уже принадлежали к этой беспризорной семье. Я уже знал, что беспризорные постарше выходят на "работу", воровать, по одиночке, а остальные держатся вместе: в случае, если один попадется - другие выручат. Самые младшие шли под руководством старших, обучавших их "ремеслу". Были среди беспризорных-детдомовцев и нищие, неспособные к воровству по неизворотливости, трусости, но участь их была незавидная. Их презирали, били, могли отнять трудом целого дня собранные копейки или добытый кусок хлеба.
В душе я уже не сомневался в том, что я буду делать - я буду вором.

Как-то утром я увидел новоприбывшего мальчика, лет одиннадцати, черномазого, в веснушках, с живыми, плутовскими глазами. Он лежал в нашей комнате на койке и курил. По его облику я догадался, что беспризорная жизнь ему давно знакома. И я решил с ним заговорить:
- Слушай, ты шапку мою здесь не видел?
- А я что сторож тебе? Надел кто-нибудь. У нас тут, браток, все общественное!
Я обрадовался, что он так охотно отвечает.
- Да кто же ее надел? - проговорил я.
- Кто-бы ни надел, твое дело маленькое... без шапки не подохнешь! - Помолчав немного, он добавил: - Ты я вижу за барахлом тянешься. А дело не в барахле - руку набивать надо.
- А как это руку набивать?
- Вот делать тебе нечего - возьми молоток да набивай, - засмеялся мальчик, - ты, я вижу, глуп, как пятка!.. Воровать-то ходил?
- Нет...
- Ну, до зимы ты эдак не протянешь! - и он кивнул в сторону неподвижно лежавшего на койке больного новичка: раскинув худые руки, весь в поту, он тяжело дышал.
- Доходит... равнодушно сказал мальчик, - и с тобой то же будет, коли до зимы опериться не успеешь. - Он присел на койке и тут, заметив на его руке голубую наколку, я узнал в нем того Мишку, которого я встретил два года тому назад, когда меня первый раз привели в детдом.
Я от души обрадовался, что нашел старого знакомого, и напомнил ему о нашей встрече.
- Так ты что же, все таким же ослом остался? - с удивлением спросил меня Мишка.
Я рассказал ему обо всем, что произошло со мной за эти два года.
- Опять, черти, выкинули... ничего! всех нас все равно не переморят... Мы еще дадим им жизни!... - зло усмехнулся Мишка.
Не спеша он слез с койки и стал натягивать не себя странного вида женскую рубашку с кружевами, широченные штаны с протертым задом и совершенно рваные опорки.
- Ну что, будешь сидеть или со мной пойдешь?.. - посмотрел он на меня. - Говорю, на казенных долго не проживешь... пошли... Может, пригодишься.

Было это в августе; раннее утро, солнце начинало уже припекать. По пыльным улицам я быстро шагал за Мишкой и мне радостно было от мысли, что становлюсь таким же, как другие. Всякая опасность даже привлекала меня, мне хотелось скорее показать себя перед товарищем.
Заложив руки в карманы, Мишка шел не торопясь и посвистывая. Он быстрым взглядом окидывал прихожих и товары в лавках, мимоходом покосился на стоявшего на углу милиционера. Казалось, ничто не ускользало от его глаз. Мне очень хотелось походить на него, но, к сожалению, карманы дедовских штанов приходились мне по самые подмышки и рук засунуть туда я при всем желании не мог. Зато я всеми силами старался так же бойко посвистывать и так же доловито поглядывать по сторонам. Там мы дошли до центра города. Здесь было шумно и людно; у главного кооператива толпилась большая очередь.
Осмотревшись, Мишка поманил меня за собой в боковую безлюдную уличку и здесь мы остановились у ворот заднего двора кооператива.
- Ты, Колька, стой здесь на вассере... увидишь кого - свисти... когда кликну, беги ко мне... - скороговоркой проговорил Мишка и скрылся в воротах.
Через несколько минут я услыхал со двора тихий свист и шагнул в калитку. Я попал в зваленный бочками и пустыми ящиками большой двор. В дальнем углу лежали сложенные аккуратными рядами бутылки. Мишка поспешно складывал их в ящик. Увидя меня, он улыбнулся:
- Берись, потащим... - шепнул он.
Осторожно пробираясь между бочками, чтобы не быть замеченными из окон, мы понесли ящик к выходу и спокойно пошли по улице. Войдя в кооператив, Мишка с деловым видом сказал приказчику, что мы принесли пятнадцать пустых бутылок; пересчитав их, приказчик выплатил нам семь рублей с полтиной. Мы вышли из магазина.
- Ну что, видал? - улыбаясь, проговорил Мишка и хлопнул меня по плечу.
Такой оборот дела мне очень понравился.
- Зачем же ты так мало бутылок набрал? Пошли!.. возьмем еще, - заволновался я.
- Какой красивый!.. чтоб попухнуть? Думаешь, там дураки сидят! Колганом шевелить надо... Будешь со мной - научишься! А теперь коль деньги есть, и пожрать неплохо!
На эти деньги мы купили немного хлеба и колбасы и, тут же все съев, пошли к Тереку. Спустившись по тенистым аллеям, мы разделись на берегу и влезли в воду. Тщательно выполоскав свою одежду, чтобы перетопить в ней вшей, мы с наслаждением пробарахтались в воде до вечера.
Ни мне, ни Мишке итти ночевать в детдом не хотелось. Немного побродив по городу, мы зашли во двор какой-то столярной мастерской и завалились спать в ящик со стружками. Тесно прижавшись к Мишке, я быстро уснул.
 

***

Продолжение Колиных воспоминаний.


Рано наступившая зима 1933 г. была необыкновенно суровой. Нам снова предстояла задача: протянуть до весны.
К магазинам нельзя было и подступиться: в огромных очередях, по несколько сот человек, в стужу и метель, люди сутками простаивали в ожидании хоть какой-нибудь возможной выдачи. Мы пробовали соваться в магазины, но ругань и удары сыпались на нас со всех сторон.
Даже все наши поиски по мусорным ящикам оказывались бесплодными. Ни кочерыжек, ни картофельной шелухи, которую еще несколько месяцев тому назад можно было в них найти, теперь уже не было. Последней надеждой оставалась церковь, куда мы отправлялись, когда уже нигде ничего достать не могли. Церковь была недалеко от детдома. Впоследствии ее закрыли, сделав из нее овсяной склад, но тогда в ней еще шли службы, во время которых она всегда была полна народа. После служб, в церкви можно было найти свечные ограки. Вот за ними-то мы туда и лазили. Огарки были мягкие, их можно было жевать. Они даже имели какой-то отдаленный вкус жира и, жуя их, у нас создавалось впечатление, что будто что-то ешь. А иногда, так зажуешься, что и проглотишь кусок огарка.
Зимой в детдоме бывало так холодно, что тряпье, которым мы прикрывались примерзало к койкам. Вскоре мы бросили детдом и возвращались туда редко. Мы выкопали себе на окраине города норы в навозных кучах и там спали. На детдомовский паек расчитывать мы не могли - выдавалась все та же жидкая баланда без хлеба. Деньги уже не имели почти никакой цены; большинство магазинов позакрывалось. И единственным местом в городе, где можно было достать решительно все, был только "Торгсин". В противоположность закрытым распределителям - магазинам специально предназначенным для партийцев, в которых все имелось в изобилии, по самым дешевым ценам - Торгсин был открыт для всех, но товары в нем продавались только на золото и на драгоценности. Изголодавшиеся люди несли в Торгсин свои последние ценные вещи, вплоть до нательных крестиков и обручальных колец, чтобы получить взамен хоть немного хлеба, крупы и жиров. Общее положение в городе ухудшалось еще тем, что умирающие с голода крестьяне бросали свои деревни и с отчаяния шли в город. По улицам Владикавказа бродили толпы крестьян, стариков, женщин, детей, прося милостыню. Но и здесь помощи искать им было негде и изможденные, голодные они падали, замерзали и умирали на улицах. Мертвецов подбирали, свозили на кладбище, сваливая в общие могилы. Каждый день по городу ездили особые телеги, груженные этими подобранными трупами. Все в городе знали о случаях людоедства; люди рассказывали о продаже человеческого мяса. Отовсюду стекавшиеся в наш город беспризорники говорил, что и в других городах такой же голод, в особенности на Украине, откуда и наводняли наш город толпы голодных крестьян.

- Эй, Сонька, куда шкандыбаешь? - окликнул Петр девочку лет пятнадцати из нашего детдома, проходившую мимо на по улице.
Из под нависшего на лоб рваного платка, опутывавшего ее голову, на нас с тоской глядели впалые, воспаленные глаза Соньки.
- Иду, куда глаза глядят, - хмуро ответила она, - воровать иду. Пускай убьют... Подохну, а продавать себя лягавым за кусок хлеба на стану.
- Чего ж ты одна идешь? Подружки где?
- Черт их знает где! Разбрелись. Одни чертям продались, другие подохли. Остались мы с Катькой, да она не выдержала, пошла торговать собой. Душу из нее всю окаянные выматали, а жрать ничего не дали. Вот она и лежит теперь, глаз не открывает, распухла вся... в бреду все мать вспоминает.
- А в детдоме сейчас как? - спросил я. - Жрать дают?
- Редко... Остались там только те, кого ноги уж больше не носят, да новички. Тиф там... Вот я и сбежала, чтоб не загнуться. Катьке все равно ничем не поможешь - не сегодня-завтра помрет.
- Ты, Сонька, не робей, - сказал Петр, - пошли с нами. Квартира у нас теплая, а жрать завтра как-нибудь достанем.
Мы вчетвером с Сонькой поплелись на окраину города, к своим навозным норам. Подойдя к первой навозной куче, мы разгребли снег, но внезапно обнаружили в нашей норе неподвижно лежавшего на спине мужика. Петр толкнул его, но мужик не двинулся, только чуть слышно простонал:
- Оставь... дай помереть...
Схватив мужика за ноги, Петр хотел было вытащить его из норы, но Алешка и я вступились.
- Брось, Петька! Жалко человека.
- Жалко? - передразнил Петр, - а меня жалели? Не для него рыли. Подыхать и в снегу можно. - И Петр снова дернул мужика за ноги. Мужик громко застонал. Петр нахмурился и бросил его ноги. - Черт с ним. Поищем другую, - нехотя пробормотал он.
Но соседняя нора тоже была занята. На груди у лежавшей в ней мертвой и уже окоченевшей женщины еще шевелился маленький ребенок и тихонько скулил.
- Ничего не попишешь, с падалью спать не охота, - сказал Алешка, - надо новую рыть!
И мы принялись за работу.
- А завтра на кладбище пойдем, - говорил Петр. - Я знаю там старые склепы; выкинем оттуда кости да дохлятину, и будет у нас квартирка первый класс!
Вырыв себе новую нору в навозе, мы залезли туда и улеглись, плотно прижавшись друг к другу. Отверстие скоро занесло снегом, и согревшись в навозе, мы заснули под дикий ветер и вой вьюги. К утру метель улеглась . Нам было так тепло и уютно, что не хотелось вылезать. Но голод заставил нас выползти наружу. Мы решили разойтись попытать счастье по одиночке. А Соньке было велено стеречь берлогу и ждать нашего возвращения.
Я на всякий случай прошелся по базару, но там, кроме множества нищих с котомками и нескольких торговцев, продававших жалкую брюкву да картофельную шелуху, ничего не было. Беслодно пробродив по городу, я направился к месту, где у нас была назначена встреча.
Поджидая Петра и Алешку, я стоял недалеко от пекарни, глядя на длинный, безмолвный хвост растянувшихся по всей улице людей. Худая высокая женщина, с большим караваем черного хлеба под мышкой, вышла из пекарни и пошла по направлению ко мне. "Верно большая семья", - подумал я, глядя а каравай. Бережно завернув его в тряпку, женщина прошла совсем близко от меня. Я, как околдованный, не мог отрвать глаз от этого каравая. И словно кровь бросилась мне в лицо; не помня себя, я кинулся к женщине, вырвал из ее рук каравай и бросился бежать. Неистовый вопль раздался мне вслед. В ушах зазвенел свисток милиционера. Со всех сторон поднялись крики, послышались проклятья, и я понял, что за мной бежит толпа. Что-то больно ударило меня в спину. "Камень!", мелькнуло у меня в голове. "Успеть съесть хлеб, успеть проглотить, пока не догонят!.." Задыхаясь и спотыкаясь в глубоком снегу, я рвал зубами и жадно глотал сырой черный хлеб. Кровь стучала в висках. "Не успею, догоняют!" Кто-то сильно толкнул мня в печо. Я споткнулся и упал в снег. Посыпались удары. Подбитый железом сапог рассек мне щеку. Кровь струей потекла по лицу. Съежившись и прикрывая голову, я продолжал судорожно глотать куски хлеба, пополам с снегом и кровью.
 

***

Коля был из крепких. Широкая души и золотые руки.В лагере немцы пообещали дополонительный паек часовщикам, Коля вызвался, хотя никогда в жизни с часами на работал, и стал часовых дел мастером, до глубокой старости всегда сам чинил часы. В Нью-Йорке взялся писать маслом, замечательно писал, понес одному известному мастеру, тот посмотрел и сказал: тебе учиться не надо, главное не потеряй то, что имеешь. То же с пением. У него был хороший бас и поставленный голос, прочили оперную карьеру, но во время все это бросил. Свой первый дом сам построил из местных камней. В Джорданвилле его заваливали работой - мог ризу сделать, мощи вставить в икону, и красиво оформить. Столяр, слесарь... Большая часть клейм для джорданвилльских колоколов его работа, - делал из воска иконы, по ним выливал гипсовые формы. Никто этому не учил... Самородок.

***

Набрал. Но больше не будет, не можу.


Путаница и неразбериха царила и у нас, и вокруг нас. И из всего, что мы слышали, видели и переживали в эти дни, у нас невольно складывалось общее впечатление: повсеместного хаоса и беспорядка, разобраться в которых было не под силу ни бойцам, ни командирам. Все время мы встречали на своем пути бойцов, голодных, измученных, рестерянных, безнадежно бродивших в одиночку или небольшими группами - в поисках своей части. Это были остатки разбитых частей, уцелевших в бою, или отрезанные от них противником. Это были и случайные одиночки, чудом выскользнувшие из окружения. Судьба многих была трагична: не имевшие при себе личного оружия, попадая в ближайший штаб, в большинстве случаев расстреливались на месте, как дезертиры. Постоянно встречались на пути и потерявшие свои части шоферы грузовиков с боеприпасами, горючим, продовольствием. Они не находили своих подразделений там, куда им было приказано явиться, и тщетно метались от штаба к штабу, - никто ничего им указать не мог. Двух таких шоферов мы встречали два дня подряд - они везли боеприпасы и никак не могли найти свой батальон. При второй нашей встрече, шоферы были в полном обалдении и отчаянии:
- Ребята, не знаете ли тут штаба хоть с каким-нибудь генералом?! - в изнеможении взывал один из них: - С места на место гоняют, второй день мы в пути, а все на одном месте крутимся, как белки в колесе... Сами видите - боеприпасы везем, батальон третьи сутки ждет, а нам ни одна сволочь указать не может - где его искать...
- Я пять лет уже в армии. В финскую был, а такого бардака не видывал, - скрежетал другой шофер, утирая потный лоб.
Подошел наш старший лейтенант и направил грузовики в ту сторону, откуда мы пришли: - Поезжайте вон по той дороге. За две версты будет штаб, какой-то должен быть. Может, укажут...
- Э-эх,...! - махнул рукой первый шофер, вылезая, чтобы завести мотор.
- В петлю попал я, товарищ лейтенант!
- Третьи сутки батальон ждет... Снимут голову, - вздыхал второй, разворачивая грузовик.
Встречались нам и грузовики или санитарные летучки с раненными. Шоферы плутали, то попадая под обстрел немецких засад, то встречая свои же отступающие от немцев части, - и никак не могли выбраться в тыл, не находя свободной дороги. Мы видели, что блуждали не только отдельные бойцы или шоферы. Уж очень часто, в пути, наш капитан спрашивал о чем-то у командирова встречных частей, после чего наша батарея меняла направление или даже круто поворачивала в обратную сторону - и иногда начинало казаться, что мы не двигаемся к определенной цели, а только тыкаемся куда попало, кружимся на одном месте. Очевидно, встречавшиеся с нами командиры знали столько же, сколько и наш лейтенант, когда он указывал направление шоферам, ищущим свой батальон. Да и командиры встречных частей, в свою очередь, нередко наводили справки у наших командиров, а затем, так же, как и мы, сворачивали в сторону или поворачивали обратно...
Сильно затрудняли движение и непрерывные немецкие бомбардировки. Первые два дня они нас миновали, но на третий день, через несколько часов после нашей преловутой атаки, закончившейся взятием в плен раненного немца, на нашу батарею и двигавшуюся нам навстречу по лесной дороге колонну грузовиков с раненными - налетел пикирующий бомбардировщик и сбросил несколько бомб. На дороге - перед нами, сбоку в канаве и в лесу взметнулись землисто огненные столбы, затрещали и повалились деревья, посыпались камни, земля. У нас осколками ранило четырех бойцов. В колонне, в ста шагах от нас, запылали два грузовика. Послышались стоны, крики. Подбежали шоферы других машин, несколько медсестер. Одна из них бросилась к нам:
- Товарищ лейтенант! Раненные в огне! Дайте людей, помогите... - прерывающимся голосом умоляла она. Командира батареи, капитанана Лещева и старшего лейтенанта Алтухова, по обыкновению не было. Еще до налета они уехали вперед на легковой машине. Лейтенант Артемьев, командир взвода управления, немедленно приказал взводу следовать за собой. Мы побежали к горящим машинам.
Раненных, лежащих у заднего борта, стащили сразу же, и они пострадали не сильно. Но находившиеся в глубине кузова, особенно у кабины, были все в ожогах, некоторые в беспамятстве. Несколько человек были убиты осколками. Оказались убитые и в уцелевших от налета машинах.
Вытащенных из горевших машин рененных положили на край дороги когда выгрузили всех - стали распределять по остальным машинам. Но все они оказались набитыми до отказа. Там, откуда извлекли убитых, удалось втиснуть одного-двух раненных, но на дороге оставалось еще около пятнадцати человек. Обгорелые, в окровавленных бинтах, одни громко стонали, другие молча корчились от боли, или только судорожно сжимали пальцы и стискивали зубы.
- Посмотрим, может, эта машина их заберет? - сказал лейтенант Артемьев, увидев подъезжающий грузовик. Дорога была узкая, по бокам тянулись небольшие канавы, и сильно накренившийся грузовик медленно объезжал колонну. За рулем сидел красноармеец, рядом с ним энкаведист. Артемьев знаком остановил машину:
- Раненных взять можете?
- Места нет - не можем, - сухо ответил энкаведист и повернулся к шоферу:
- Езжай дальше.
Грузовик тронулся, но сержант, обошедший машину, заглянул в нее и позвал лейтенанта:
- Товарищь лейтенант! Да вы посмотрите, чем место занято!
Артемьев быстро поднял полу брезента, весь вспыхнул, выскочил на дорогу наперерез машине и приказал шоферу остановиться.
- А ну, ребята, выгружай все к чертовой матери! - повернулся он к нам.
Мы с готовностью подбежали к машине и отдернули брезент. Машина оказалась нагруженной мебелью, чемоданами, тюками, коробками - даже клетка с канарейками не была забыта. Спереди, на перевернутом столе, стояло кресло, а на нем восседали пышная, щеголевато одетая женщина в шляпке с длинным обломившимся пером, в серьгах и браслетах, сильно перепуганная и растерявшаяся.
Зрелище было, пожалуй, привычное. На всем пути нашем из училища мы постоянно встречали машины, нагруженные барахлом всяческого начальства, и тут же плетущихся в тыл стариков, женщин, детей... Но на фронте такую машину встретили мы впервые. Так вот из-за этого-то барахла и сытой разряженной бабы только что было отказано в погрузке раненным бойцам! Мы с особенным азартом исполняли приказ нашего лейтенанта.
- Приказ, дамочка, приказом, - просим приземлиться, - любезно пояснил сержант, хватая женщину подмышки.
- Руки прочь! - завизжала она неистово: - я вам,.. я,.. мой муж...
- Дамочка, не расстраивайтесь. Война - и нервы пригодятся еще, - любезно продолжал сержант, взваливая на плечи тучную и увесистую "дамочку", - и, не взирая на ее вопли и визг, вытащил ее из машины и усадил в канаву. Мы принялись за выгрузку мебели.
В эту минуту к Артемьеву, стоявшему подле нас, подскочил, размахивая пистолетом, красный, разъяренный энкаведист: - Немедленно прекратить разгрузку! Вы ответите за это, лейтенант!.. я...
- Замолчать! - грозно крикнул Артемьев и, несколько напирая на первое слово, добавил: - З д е с ь не вам командовать.
Для энкаведиста, привыкшего только к безропотному повиновению устрашенных и подавленных им людей, смелый отпор Артемьева явился полной неожиданностью. Что-то вроде недоумения промелькнуло на его лице. Но тут же, осмыслив случившееся, и дерзкий ответ лейтенанта, и ударение на слове "здесь" - он потерял всякое самообладание и в полном бешенстве заорал:
- Сейчас же прекратить разгрузку и все положить на место! Сейчас же! Или я застрелю вас! - он поднял пистолет и дважды выстрелил в воздух, думая, очевидно, припугнуть этим Артемьева. - У меня приказ доставить в тыл... Это жена...
Но ему не пришлось договорить, вернее, докричать фразы. Быстро вытащив пистолет, Артемьев выстрелил. Энкаведист покачнулся, выронил пистолет, захрипел, и схватившися обеими руками за горло, рухнул на землю. На несколько секунд все бойцы, медсестры, шоферы как бы застыли. Трудно сказать, что делалось тогда в душе каждого. В первый момент всех, казалось, охватил испуг. Испуг сменило недоумение, замешательство, и, наконец, что-то странное, даже не радостное, а торжествующее осветило все лица.
- Уберите эту сволочь с дороги, - спокойно сказал лейтенант, вкладывая пистолет в кобуру. Я и стоявший рядом со мной боец подняли убитого и бросили под деревья.
- Видал, как раскудахтался, - усмехнулся мой случайный помощник.
- Да, обстановочка-то переменилась... Забыл, где находится...
- Будет и на нашей улице праздник, - и боец многозначительно подмигнул.
И мне неожиданно вспомнился Мишка. Вспомнилось, как прощаясь со мной, он злобно провожал глазами проходивших мимо красноармейцев:
- Воевать идут... А за что?! Тюрягу свою отстаивать?!
И сейчас я мысленно ответил Мишке: - Не тюрьму. Свободу. Может быть...
"Дамочка" бегала вокруг машины, кричала, угрожала, умоляла, но на ее вопли никто не обращал внимания, и чемоданы, узелки, кресла, тумбочки и картонки - все летело в канаву.
- Довез по назначению, довез... - злорадствовал, глядя на нее, шофер-красноармеец. - Довез... - все приговаривал он, помогая выбрасывать мебель и выразительно улыбаясь: - Недаром я по дорогам плутал... А он, сволочь, все застрелить грозился. Теперь вот сам, как миленький лапки сложил...
Сияющее лицо, рот до ушей и наслаждение, с которым он выбрасывал вещи, - все это говорило, что пассажиры его оказались на фронте не случайно. Через несколько минут освбожденный от барахла грузовик был заполнен раненными. Женщине предложили занять место в кабине, рядом с шофером. Но она, в полной истерике, продолжала грозить и требовать, чтобы с нею вместе погрузили хотя бы часть ее вещей, а когда ей в этом отказали, она не захотела ехать. Так, с имуществом, ее и оставили на дороге. Колонна раненных двинулась в одну сторону, мы в другую.
На четвертый день по прибытии на фронт, я стал ходить на разведку. В отделение разведки зачислили всех "карцерных", - то-есть всех тех, кто в училище большую часть времени проводил не на занятиях, а в карцере и на конюшне. И, само собой разумеется, из семи человек разведчиков шестеро оказались блатниками. Элемент самый ненадежный там, где требуются военные знания, аккуратность и дисциплина и самый подходящий здесь, где требуются только ловкость, изворотливость и сметливость. Командир отделения, сержант Бобров, был тоже из блатных, причем даже ростовских, что придавало ему особенную цену в наших глазах. Находиться в подчинении такому командиру было одно удовольствие... Человек свой во всех отношениях. Попав в отделение разведки, все мы с облегчением вздохнули. В разведке мы чувствовали себя, как рыба в воде. Командир батальона был нами доволен, были вполне довольны и мы. Разведка нам подходила, представлялась своего рода "делом", в котором важны не только цель и результаты, а сама работа, сам процесс ее. С заданиями старались справляться как можно лучше: пробирались дальше, чем следовало, сведений приносили больше, чем требовалось, а когда нужен был язык, приводили не одного, а двух или трех, пренебрегая солдатами и норовя поймать офицера чином повыше. Мы соревновались друг с другом и работали с азартом, горя желанием отличиться.
Но по мере того, как проходили дни, первоначальный азарт начинал сменяться безразличием. Начинали сказываться постоянные недоедания и недосыпания, истощались силы. Усталось брала свое, сковывала тело, притупляла мысль, - и скоро всем нашим существом овладело только одно стремление спасть. Еще в разведке, в которой мы проводили иногда по несколько часов, чаще же сутки и двое суток - напряжение было настолько велико, что усталость забывалась. Но стоило только выбраться к своим, почувствовать, что непосредственная опасность миновала и немцы позади, - ноги точно свинцом наливались, веки тяжелели, и достаточно было присесть, прислониться к дереву, чтобы мгновенно заснуть...


Прошел еще час, а немцы все молчали. Пожары уже унялись, и из деревни, занятой немцами, валил только густой черный дым. Дымилась над обрывом обгоревшая мельница, простирая к небу обрубок уцелевшго от огня крыла. Поле носило следы ночного боя, все было разворочено, изрыто воронками. Валялись вырванные с комьями земли бураки. Утро наступило пасмурное. Раза два сквозь низкие облака мутно проглянуло солнце. К полудню нам раздали по куску сала и свежего ржаного хлеба. В другое время хлеб этот мы приняли бы с восторгом: не ели мы хлеба целый месяц, с самого училища. Но теперь хлеб только усугубил тяжелое настроение. Возможно, именно потому, что никогда его не давали, запрещали принимать, когда бабы нам его выносили, а тут, именно тут и теперь, дали. Что-то напомнило последнюю милость, оказываемую смертникам... А когда часа через два-три по цепи прошло известие, что увезли раненных, а с ними уехал капитан и старший лейтенант - настроение совсем упало.
Пулеметчик что-то писал в блокноте, затем оторвал листок и, высунувшись из окопа, молча протянул мне. Неровными строчками нацарапаны карандашем его фамилия и адрес. Я понял: если убьют - дать знать родным. Он был единственным семейным в нашем отделении. Кивнув головой, я сунул листок в карман. И хотя, казалось бы, я должен был бы радоваться, что некому пресылать извещение о моей смерти, что никому не будет горя, если меня убьют - мне вдруг стало как-то грустно от сознания моего одиночества. Останусь жив - хоршо, убьют - тоже неплохо. Никому и дела не будет. Разве Мишка за водкой помянет, и не зная - жив я или нет, - расскажет приятелям, что был у него такой корешок - Колька Туз, расскажет обо мне при случае. И вдруг я вспомнил об Анне, и показалось даже диким - как это я мог в такую минуту забыть о ней. Вот и у меня есть кто-то, кто думает обо мне; ждет меня, ждет от меня писем, кому не безразлично - убьют ли меня или нет... И от этого воспоминания стало как-то тепло, хорошо. Порывшись в карманах, я только хотел было попросить клочок бумаги у товарища, как мощный рев моторов донесся из занятой немцами деревни. - "Танки"... - промелькнуло в голове, и я, точно от холода, невольно съежился, почувствовал, как мурашки пробегают по спине. И по всей цепи пронеслось - Танки!..
И снова загремели орудия, застрочил пулеметчик, все припали к винтовкам. Над головой начался перекрестный огонь тяжелой артиллерии, из-за деревни показались танки, развернулись по полю и в шахматном порядке двинулись на нас. Сколько их было - сорок, пятьдесят, может быть, и больше. Точно сосчитать было невозможно, да и не до счета было. Орудья наши открыли отчаянный огонь, почти сразу подбили два танка. Мы косили бежавших за каждым танком солдат, - но что значили эти немецкие потери для надвигающейся на нас броневой лавины! Попадание танков было плохим, зато еще хуже дело обстояло с нашей артиллерией, бившей уже не по деревне, не по наступающему противнику, а прямо по нам. Кругом все тряслось, дрожало, грохотало, дымились впереди воронки, нас обдавало горячими волнами, засыпало комьями земли. И во всем этом грохоте я слышал, различал только одно: наростающий рев моторов надвигающихся танков, и в двигающемся их потоке видел только один, шедший прямо на меня танк, и как завороженный, приковавшись к нему взглядом, не в силах оторваться, - стрелял в него, стрелял непрерывно, уже не думая, не отдавая себе отчета, что стрелять бессмысленно, что все равно его этим не остановить, что все равно спасти уже ничто не сможет. А когда осталось уже не более сорока метров и я ясно, отчетливо увидел огромные, ровно надвигающиеся гусеницы, уже почти физически ощутив их на своем теле, - я отбросил винтовку, приподнялся и упершись рукой в земляную насыпь, не помня себя в последнем порыве отчаяния, собрав все силы, одну за другой стал швырять гранаты. В кармане гимнастерки были капсюли для противотанковых бутылок, но самих бутылок не было. В первые дни на фронте они у нас были, но потом их отобрали. Хотя гранаты, которые я теперь бросал, для танка были совершенно безвредны, я все-таки обманывал себя бросал их, метая под гусеницы и надеясь на чудо. Бросал сначала простреленной правой рукой, но от боли не мог рассчитать движений - рука была тяжелая, как онемевшая, плохо разгибалась. Стал бросать левой, но лучше не стало, все гранаты относило куда-то в сторону, а гусеницы надвигались все ближе и ближе... Снова стал бросать правой и когда бросил шестую - последнюю - гранату и сопротивляться было уже нечем, - понял, что все кончено. И только, чтобы не видеть, не чуять всем телом надвигающуюся смерть, безобразную и неотвратимую, успел крикнуть "прощай" своему пулеметчику и смутно расслышать ответное - "прощай, Колька" - рванул на голову шинель, зажмурил глаза, стиснул зубы, пригнулся сколько мог под уровень земли...
В ушах зазвенело, загудело, земля задрожала, потянуло гарью, бензином. Что-то страшно загрохотало, надавило; перед глазами пошли красные круги, вся жизнь, до странности ясная, отчетливо промелькнула в сознании. Больше я ничего не чувствовал, не помнил...

На третий день лагерного житья всех нас, пленных, перевели из Путивля и Глухов. Подняли рано, на восходе солнца, дали по тарелке чечевицы, обильно приправленной песком, и когда и то, и другое было съедено - а за этим дело не стало, с голодухи разборчивым быть не приходилось - нас вывели за ворота и динной колонной повели по дороге. Шли мы, не останавливаясь, весь день, и когда поздно вечером пришли в Глухов, пройденный нами путь на протяжении сорока с лишним километров, был усеян трупами наших товарищей. Всех падавших от изнеможения или отстававших, главным образом раненных, немцы, разъезжавшие взад и вперед на мотоциклах вдоль колонны, пристреливали. Пристреливали и тех, кто выходили из рядов колонны в сторону. Когда наша колонна поравнялась с большим полем картошки, тянувшимся вдоль дороги, многие с голоду бросились из рядов в поле и стали вырывать кусты картошки. Немцы открыли стрельбу из автоматов и несколько десятков человек остались лежать в поле. Но голод был слишком велик, а от крайних кустов картошки отделяло каких нибудь три шага и удержаться было трудно. Как ни стреляли и не били прикладами немцы, люди один за другим выскакивали в поле. Некоторые платились за это жизнью, другим удавалось вбежать обратно в колонну. Грозные крики немцев не утихали и шла беспрерывная стрельба. Мне дважды удалось выскочить и вырвать на ходу по кусту. Добычей своей я поделился с Петром и шедшим со мной рядом танкистом. Быстро стряхнув с картошки землю, мы торопливо глотали ее, не успевая как следует прожевывать, чтобы немцы не земетили нашего преступления, так как стреляли они не только в тех, кто выскакивал из колонны, но и в тех, кто жевал или у кого замечали в руках картошку.
Раненному в ногу Петру было не легко, он все сильнее хромал. Но шел, не отставая, упорно гляда вперед, и по выражению его лица, по упрямо сжатым губам, я видел, что он ни за что не сдастся, и сколько бы не пришлось идти, дойдет. Хуже было с другим соседом, танкистом, которого я вел под руку. Он был тяжело ранен в голову и шел, с трудом передвигая ноги. Голова его была забинтована, но кровь продолжала сочиться. Перед уходом он обвязал себе голову портянкой, но она насквозь промокла в пути, и лицо его, шея, гимнастерка были в крови. От потери крови у него кружилась голова, он начинал шататься, спотыкаться и, останавливаясь, хватался за голову. Сперва я только придерживал его под локоть, потом вел под руку, не позволяя земедлять шага, а последнюю часть пути мне пришлось взвалить его себе на плечи. Ноги у меня заплетались, подкашивались, и прошел я эти последние километры уже ничего не соображая и не видя, приходя в себя только от толчков сзади и от острой боли в раненной руке.
Наконец Петр сказал: "Пришли!" Не глядя куда, я поваллся на колени, спустив раненного с плеч, и уже не заботясь о нем, растянулся, приложив лоб к свежей, сырой земле, чувствуя всем телом, что путь кончен и не надо больше идти.
Проснувшись на следующее утро от криков и стрельбы, я увидел, что мы находимся в большой фруктовом саду, огороженном колючей проволокой, за которой тянулись сады, огороды, а вдали, между деревьями, виднелись дома. У проволоки стояло несколько баб и девушек с корзинами. Пленные, тесня и толкая друг друга, толпились у проволоки, через которую тянулись десятки рук. А немцы стреляли в воздух и, расталкивая пленных, старались отогнать женщин от проволоки. Но те продолжали терпеливо передавать принесенные картошку, хлеб, огурцы. Выбежавшие за ограду часовые стали бить их прикладами. Несмотря на удары, некоторые из женщин прорывались и перебрасывали содержимое корзин через проволоку. Под градом сыпавшихся на них ударов, пленные бросались поднимать брошенные за проволоку продукты, и отползали назад, сжимая в руке ломоть хлеба или картошку. Некоторые, потеряв сознание, оставались лежать на месте. Я видел, как глухо вскрикнув, одна девушка упала от удара прикладом по голове.
Немного позже, в нескольких шагах от меня, какой-то боец, горячо споря с другим, говорил, что когда немецкое начальство узнает о случившемся, оно строго накажет часовых, что по этому нельзя судить о немцах, и среди них всякие бывают. Вытащив из кармана листовку, он взволновано вслух прочитал ее.
- Не может же быть, чтобы такой обман!... - кричал он, - Освобождать же пришли!... не против нас же идут!... ну, смотри же, видишь, написано!..
- Написано, чтобы таких дураков, как ты, заманивать. Знали, какую приманку ставить! - угрюмо протянул пленный с забинтованной кровавой тряпкой головой и рукой на перевязи. - Куды глаза спрятал? Вчера видел, что на дороге делалось? А сегодня... Освободители!...
Еще третьего дня, в Путивле, всем так хотелось верить, что в листовках написана правда. Но прошло два дня и обман становился очевидным. Проявленная вчера немцами на дороге жестокость, вызывая возмущение и гнев, все еще казалось непонятной, необъяснимой, настолько она не вязалась с обещаниями сыпавшихся на наши головы листовок и уверениями вржеских пропагандистов, через рупоры на передовой, призывавших бойцов переходить к ним.
Сегодня, когда немецкие солдаты били прикладами пленных и женщин, когда они, вероятно, убили девушку, пришедшую дать нам корку хлеба, я впервые, за всю войну, по настоящему ощутил в немцах врагов моей земли, и во мне вспыхнула жгучая ненависть. Ненависть тем более мучительная, что я сознавал свое полное бессилие и не мог отомстить за эту жестокость и оскорбления. Видеть, как эти чужие, пришельцы, бьют безоружных и изнуренных от голода раненных, бьют наших русских женщин и девушек на нашей же земли, а мы, бойцы, должны это сносить и гнуть перед ними голову, было невыносимо. Захотелось бежать, бежать во что бы то ни стало, чтобы снова взяться за оружие.
На второй день, в полдень, на лагерь налетели три советских самолета. Когда в лагере увидели эти, свои, самолеты, сотни голов поднялись кверху и со всех сторон понеслись радостные восклицания:
- Ребята! Наши! Наши летят! Немцев бомбить летят! Эх, всыпят!
Наши, действительно, всыпали, но только не немцам, а своим же. Когда на лагерь и кругом лагеря посыпались бомбы, радость быстро сменилась недоумением и испугом. Но мы все думали, что бомбят по ошибке, и что сейчас полетят дальше, к городу, где сосредоточены немецкие силы и склады.
Однако, когда самолеты произвели второй налет и с них снова посыпались бомбы, сомнений уже быть не могло. Никаких немецких частей по близости не было. Бомбили именно нас - лагерь военнопленных. Из города зетрещали немецкие зенитки. Распластавшись на земле, оглушенный трескотней зениток, гулом самолетов, грохотом взрывов, я чувствовал полную растеряность. Так дико, безобразно казалось то, что творилось вокруг. Свои, русские, нас бомбят, а немцы, наши враги, которые только что убивали нас, теперь нас защищают.
Немцы сбили один самолет. Неужели мы должны были радоваться гибели нашего летчика и точности немецких зенитчиков? Два других самолета улетели, оставив изрытый воронками лагерь, убитых, раненных и искалеченных, вчера - врагом, а сегодня своими. Снова к нему поднялись головы пленных и долго провожали взглядом улетевшие самолеты.
Недалеко от меня лежал капитан танкист. Застывшее лицо его было неподвижно, только слегка вздрагивали губы, и в широко открытых, устремленных в небо глазах стояли слезы. Этим утром его принесли с новой партией пленных, раненного в грудь, без сознания. Сознание он потерял на поле боя, с оружием в руках, а очнулся в плену за несколько часов до этой бомбежки.
В течение двух дней беспрестанно приводили пленных. К вечеру второго дня нас перевели в большие, разрушенные казармы с пробитыми стенами, без окон и дверей. В этой казарме я переспал одну ночь, а на следующий день мы бежали с Петром и Бобровым.

***

15-05-2008 г.

Помолитесь, пожалуйста, о упокоении Николая. 
Пока читали канон Богородице на разлучение души, он тихонько и отошел. Все его близкие были с ним в этот момент.

 Взято здесь