– Он такой необычный, этот отец Никола… Говорит, что у него масла для лампад нет. Надо бы помочь. И вообще его надо видеть, – настаивал Алексей и тащил меня за рукав в дверь, за которой, казалось, была какая-то темная бездна.

Михаил Тихановский. Монастырский двор

Алексей был впервые на Святой горе и впервые в нашем, русском на Афоне, Пантелеимоновом монастыре, и всё здесь его поражало и удивляло. Такие же острые ощущения пережил и я, когда несколько лет назад впервые ступил на святогорскую землю. Острота впечатлений от каждого последующего визита на Афон отнюдь не ослабевает, однако первый раз всегда остается первым. Тем не менее я с некоторым сомнением смотрел на Алексея, который все твердил мне про какого-то необычного монаха – отца Николу – и буквально требовал, чтобы и я его увидел. Алексей познакомился с ним всего час назад. Но по всему было видно, что монах произвел на моего спутника какое-то особенное впечатление.

Я колебался между сном и желанием угодить другу. Накануне я выстоял ночную службу, и потому мне хотелось поскорее добраться до нашей кельи в монастырской гостинице и вздремнуть часок-другой. Но Алексей был неугомонен, и я сдался. «Ладно, – рассуждал я, – это не займет много времени, а в копилке моих афонских знакомств будет прибыль».

У отца Николы здесь, в стенах монастыря, есть своя небольшая келейка. Однако, как выяснилось потом, это не главное «место жительства» отца Николы. Большую часть недели он проводит в отдаленной древней келье, затерянной в почти непроходимых афонских лесах. В прошлые века в этой келье жили многие русские монахи, а теперь она почти заброшена. И окна с выбитыми рамами, без стекол, как пустые глазницы, печально смотрят на нечасто захаживающих сюда монахов и паломников.

Отец Никола – единственный насельник этой отдаленной кельи. Он же – ее охранник, он же – символ русского присутствия здесь. Не будь здесь хотя бы одного русского монаха, келью ожидает судьба Адреевского скита, который после того как там умер последний русский монах, перешел в руки греков. И теперь у входа в главный храм Андреевского скита вывешен греческий флаг…

Была суббота. Монахи готовились к вечерней службе. Те, кому предписано нести послушание вне монастыря, тоже поспешали в обитель. Как здесь говорят, они «спускались» в монастырь. Это потому, что сам монастырь на берегу моря, а тот, кто живет в глубине афонского полуострова, по сути живет в горах. Так и отец Никола оставил свой «пост» и спустился в монастырь, где у него, как я сказал, есть своя келейка. Она-то и была нашей целью.

…Итак, мы шли с Алексеем по темному коридору братского корпуса Пантелеимонова монастыря в гости к отцу Николе, хотя он нас и не приглашал. Свет с улицы через общую входную дверь освещал только конец этого длинного прохода, и в полумраке среди этих древних стен нас не покидало какое-то странное чувство нереальности происходящего. Мы шли медленно, опасаясь споткнуться или налететь лбом на какое-нибудь препятствие.

Русский Свято-Пантелеимонов монастырь

«Сколько поколений русских монахов ходило по этим коридорам, молилось в этих кельях! Сколько слезных молитв здесь вознесено к Богу за Россию! Прочный фундамент России – вот он, здесь, в этих стареньких кельях, за ветхими дверями!» – думал я и вдруг сам поразился неожиданному ходу своих мыслей. «Духовный фундамент России», – рефреном звенело у меня в голове, будто кто-то со стороны пытался внушить мне эту мысль.

Где-то здесь была и келья известного на весь православный мир преподобного Силуана Афонского. Этот русский святой здесь ходил, трогал массивные ручки этих дверей…

Меня не покидало чувство сопричастности афонской старине. Здесь, на Афоне, кажется, будто время застыло на какой-то неведомой отметке много веков назад и не движется ни вперед, ни назад. Время здесь превратилось в сгусток непонятного вещества, которое незыблемо в своем объеме в пределах афонских границ и никак не соприкасается с тем временем и пространством, которые мы называем сегодняшним днем и сегодняшним мiром. И человек, попадая в этот сгусток застывшего времени, странным образом становится сопричастным всему тому, чем живет Афон уже более тысячи лет. Ты попадаешь в эту временно-вещественную субстанцию буквально так, как, находясь на горной дороге в пасмурный день, попадаешь в густое облако, которое обволакивает тебя, закрывая всё, что происходит рядом. Так и здесь, на Афоне, ты уже не видишь всего того, что происходит там, в мiру. Когда ты на Афоне, всё происходящее в мiру каким-то странным образом теряет для тебя видимые очертания и порой даже смысл… Ты попросту забываешь то, что тебя волновало там, в мiру, еще неделю назад.

Странное это чувство, почти нереальное. Но, вероятно, только оно может объяснить, почему на протяжении веков многие паломники, приезжавшие на Афон, как им думалось сначала, на пару недель, в результате оставались здесь навсегда. Часто случалось так, что с Афоном в сердце паломник возвращался в мiр, но только для того, чтобы развязать все свои мiрские дела и снова вернуться на Афон – уже за монашеским постригом. Но бывало и более драматично. Мне рассказывали, как уже в наши дни, приехав на Афон праздными туристами, далекими от веры и религии, люди прозревали в одночасье, отказывались возвращаться мiр и оставались здесь послушниками при каком-то монастыре или старце, каковых много еще в скитах и отдельных кельях, скрытых в афонских чащах от праздных глаз…

Межу тем Алексей уже привел меня к двери кельи отца Николы.

– А что мы ему скажем? Зачем мы пришли? – терзал я Алексея, но спрашивал скорее сам себя. Я чувствовал себя так, как когда влезаешь в чужой разговор, не зная, о чем говорят.

– Да ладно, по ходу дела разберемся. Скажем, пришли дать денег на маслице для лампад, – ответил Алексей с таким же, как и у меня, растерянным видом.

– Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй нас, – прочитали мы традиционную монастырскую молитву, которая произносится вместо «разрешите войти».

– Аминь, – послышался изнутри тонкий и тихий голос, что означало «входите». И мы открыли дверь.

Перед нами на кровати с железными витыми спинками (такие кровати и в антикварной лавке не найдешь) сидел маленький, сухенький старичок с живыми глазами, впалыми щеками и редкой бородкой. Он не испытывал никакой неловкости от визита незваных гостей. Более того, он смотрел на нас так, будто знал о нашем приходе и ждал, что мы вот-вот мы постучимся.

Вид его был весьма странным. Он был похож если не на бездомного, то на человека, дошедшего до последней черты бедности. Вернее сказать, до той черты, после которой у человека начинается абсолютное пренебрежение к своей одежде и к вещественному миру, который его окружает. Из-под подрясника торчали острые коленки, обтянутые непонятного цвета дырявыми шароварами. «На монахе кожаные штаны?» – удивился я. Но тут же понял, что ошибся. Это были обычные матерчатые шаровары, но затертые и замусоленные настолько, что отражали свет, проникавший в келью из единственного маленького оконца, и напоминали кожу хромовых сапог. Наверное, их никогда не стирали. Огромные дырки на коленках были зашиты грубо и неумело, так, что сами коленки могли легко созерцать белый свет. Судя по всему, отец Никола зашивал свои шаровары регулярно, потому что один шов шел поверх другого.

Вместо обуви – не в качестве, а именно вместо обуви – на ногах старого монаха было то, что когда-то, лет 30 назад, называлось сандалиями. Застежки от ремней давно оторвались, развалились и сами ремни. Роль застежек в этой «обуви» выполняла алюминиевая проволока, скрученная кое-как и придававшая всей этой конструкции очень нелепый вид.

Обычная афонская скуфейка отца Николы давно потеряла свой родной черный цвет. Вероятно, она была ровесницей сандалий. По белым разводам на серо-буром фоне скуфейки можно было, как на спиле толстого дерева, считать жаркие лета, которые отец Никола провел на Афоне. Если мне память не изменяет, он здесь уже более тридцати лет. А самому ему в момент нашего знакомства было семьдесят.

Келейка отца Николы была маленькой, узенькой, так что три человека уже стесняли друг друга. Это была обычная келья, как и все другие в этом братском корпусе, построенном в первой половине XIX века. Когда мы с Алексеем вошли, нас встретил легкий запах древности, какой бывает в темных музейных запасниках, хранящих реликвии ушедших эпох. Маленькое окно кельи, вероятно, никогда не открывалось, и помещение никогда не проветривалось: летом – чтобы не впускать зной, зимой – чтобы не выстуживать холодным морским ветром. Стены были голые, беленые последний раз, видимо, в момент строительства.

Маленькая полочка с какими-то немногочисленными брошюрами и книгами. Табурет. В углу, слева от окна, иконы – простые, бумажные, старые-престарые, напечатанные, видимо, лет сто назад и пережившие не одно поколение монахов. По всему было видно, что убранство кельи досталось отцу Николе от того, кто здесь жил до него, а тому – от предыдущего, и так далее к первому насельнику этой кельи. И ничего здесь никогда не менялось, не переставлялось, не перевешивалось. Как и во всем монастыре, здесь не было электричества. На столике перед иконным углом – огарки свечей. И всё. Никаких личных вещей. Их у отца Николы попросту нет, да и никогда не было. Если не считать описанной выше одежды, монашеской мантии и клобука, которые висели на гвозде у двери.

– Садитесь, садитесь, – засуетился отец Никола, предлагая табурет Алексею и перемещаясь к краю кровати, чтобы освободить место для меня. Я не знал, садиться ли мне. Я вдруг почувствовал некую неловкость оттого, что, как мне показалось, одеяло поверх кровати было, мягко говоря, не совсем свежим. Я тут же устыдился своей брезгливости и быстро сел на предлагаемое место.

Мы с Алексеем стеснялись, задавали какие-то малозначащие вопросы, но отец Никола охотно, как гостеприимный хозяин, на них отвечал. Наконец мы додумались спросить, не помочь ли чем отцу Николе. Не нужно ли масла для лампад? Мол, затем сюда и пришли.

– Да-да! Как же это получается!? – начал сокрушаться отец Никола. – Лампадки у меня в келье без масла. Не горят. А они должны быть зажжены. Да-да! Вот маслица мне нужно.

– Так мы сейчас же его и купим. Пойдем в Дафни и купим, – предложил я. – Вот только дорогу туда, боюсь, не найдем. Может, вы, отец Никола, выведите нас на тропинку, а дальше мы сами дойдем, купим масло и вернемся.

На том и согласились. Через десять минут отец Никола уже вел нас по дороге к Дафни – малюсенькому афонскому порту, куда прибывают паромы с паломниками. Старый монах буквально бежал впереди нас, и рваные сандалии звучно хлопали ему по пяткам. Поразительно, как проворно отец Никола скакал с камня на камень по горной тропинке. Мы еле за ним поспевали. Тропа виляла, он терялся из виду, пропадая за кустарником. И мы только слышали, как он на ходу читал Иисусову молитву. Он молился тонким дребезжащим голоском, вздыхая, почти навзрыд, так, что можно было подумать, будто кричит малый ребенок, который провинился и со слезами вымаливает прощение у строгого отца.

Михаил Тихановский. Афонские камушки

Кустарник, среди которого, как по коридору, мы шли, вернее, бежали за отцом Николой, кончился. Мы вышли на открытый косогор, на котором росла небольшая оливковая роща. Дорога, которой мы следовали, уперлась в развилку. Одна тропинка почему-то резко поворачивала назад и, как нам показалось, вела обратно к монастырю. Другая, видимо, вела вперед, к Дафни. По ней-то мы и пошли. Прошло минут пятнадцать. Отец Никола по-прежнему бежал далеко впереди нас и громко творил Иисусову молитву. С каждой минутой все больше казалось, что мы поднимаемся резко в гору, хотя, как нам представлялось, дорога должна была идти вдоль моря без заметных подъемов и спусков. «Ну да, точно, идем в гору, – крутилось в голове. – Вот море остается всё дальше и дальше внизу, мы идем никак не параллельно береговой линии. Что-то не так». Мы с Алексеем остановились, пытаясь отдышаться и сориентироваться.

– Надо возвращаться, – сказал я. – Мы не туда идем.

Крикнули отцу Николе. Он остановился. Когда мы подошли, отец Никола и сам уже не сомневался, что мы заблудились. Причем заблудились буквально в трех соснах. Ведь дорога из Пантелеимонова монастыря в Дафни одна, сбиться с нее невозможно, она протоптана двести лет назад, и по ней каждый день ходят паломники. Вид у нашего проводника был растерянный и виноватый. Все понимали, что случилось какое-то наваждение. Тем более было странно, что это случилось с человеком, который прожил здесь чуть ли не половину своей сознательной жизни и мог ходить по этим тропам с закрытыми глазами.

Алексей то и дело смахивал с лица пот и молчал. Я плохо скрывал свою досаду, граничащую с раздражением. «Отмахали столько вверх, в гору, по жаре. И всё напрасно. Тоже мне, монах-агиорит. 30 лет живет здесь, а в дорогах путается», – думал я. Не прошло и минуты, как мне стало ужасно стыдно и за эти мысли, и за раздражение.

Отец Никола, подобрав под себя ноги, сел на землю с каким-то странным видом. По его сухому лицу катились большие капли пота. Мне показалось, что ему плохо, и я испугался.

– Всё нормально, – сказал отец Никола, глядя не на меня, а куда-то вперед.

Но вид монаха всё больше и больше внушал беспокойство. Взгляд его сделался напряженным. Было такое впечатление, что он смотрел сквозь деревья, не видя их, вообще не видя ничего. Он смотрел как-то отстраненно, будто не понимая, что рядом мы, его спутники. Отец Никола словно оцепенел.

– Идите, идите, я вас догоню, – вдруг сказал он. – Идите!

В ту секунду мы поняли только то, что отец Никола хочет быть один. Но мы не решались оставить его и лишь отошли недалеко, ожидая, что будет дальше.

Отец Никола по-прежнему неподвижно сидел на земле с застывшим, отсутствующим взглядом. Мы с Алексеем переглянулись, не понимая, что делать. Молчание и напряжение висели в воздухе.

Неожиданно монах вскочил как ошпаренный:

– Так, – сказал он резко, будто за этим должно было последовать «слушай мою команду!». – Нет благословения идти в Дафни! Нет благословения! Назад, скорее назад в монастырь!

Всё это выглядело так, будто в это мгновенье отец Никола получил от кого-то важную депешу. Его решимость не предполагала возражений и сомнений в реальности и важности некоего, только ему ведомого извещения. Он почти бегом бросился вниз, к монастырю, повторяя: «Назад! Назад!…» Мы побежали за ним. Через мгновенье ударил большой монастырский колокол. Отец Никола обернулся и победно посмотрел на нас. Его глаза горели так, будто он разгадал какую-то каверзную загадку:

– К вечерне зовут! Завтра воскресенье. Нам же надо в церкви быть, а мы за маслом… Это же бес всё организовал, – скороговоркой бормотал отец Никола, и в моем сознании блеснула искра догадки.

– Какое ещё масло!? – продолжал причитать отец Никола. – Я старый дурак! Наука мне будет! Да и вам тоже. Учитесь. Смотрите, как бес всё складно устроил: мол, маслица мне для лампадок нужно. Под благовидным предлогом бес отправил нас в Дафни. И когда?! В момент вечерней службы перед воскресеньем! А можно ее пропустить? Нельзя! Скорее назад, еще успеем!

Мы с Алексеем онемели от потрясения. Как куклы-марионетки, мы машинально переставляли ноги с камня на камень, поспевая за отцом Николой. До нас наконец дошло, что мы стали свидетелями мистического происшествия – того, как монах, образно выражаясь, разговаривал по «духовному телефону»: сидя на земле, отец Никола попросту молился Богу, вопрошая Его о вразумлении. Потому-то он и отсылал нас в сторону, чтобы мы ему не мешали. И получил соответствующий ответ от Того, Кому была обращена его смиренная молитва.

Мы увидели, как близок Господь и как скоро Он отвечает на просьбы по-детски смиренных. И именно в этот момент мне стало ясно, что отца Николу в этой жизни вообще ничто не заботило, у него не было никаких желаний – кроме одного: знать волю Божию и исполнять её.

Как тут не вспомнить слова преподобного Силуана Афонского, который тоже ходил по этой дороге, где мы стояли в недоумении: «Драгоценнее всего на свете – знать Бога и разуметь, хотя бы отчасти, волю Его. Познавшая Бога душа – во всём должна предаваться на волю Божию и жить пред Ним в страхе и любви. В любви, потому что Господь есть любовь. В страхе, потому что должно бояться, как бы не оскорбить Бога каким-либо плохим помыслом».

Между тем отец Никола продолжал для нас с Алексеем «раскладывать ситуацию по полочкам», объясняя, что и почему произошло с ним и с нами.

– Как я мог выйти из монастыря и пойти в Дафни без благословения игумена? Не спросил благословения – вот бес с нами и сыграл злую шутку. Но вы не переживайте. Вам этот поход за маслом, хоть мы ничего и не купили, зачтется. У вас было доброе произволение. Вы пот пролили ради того, чтобы перед святыми иконами лампадки горели. А я – дурак старый. Вот как бес работает. Всегда просите благословения у игумена, у духовника на любое дело. Тогда вам посылается благодать Святого Духа, и всё, что делаете, будет благословлено. И бесы тогда бессильны.

Мы слушали, жадно, как губка, впитывая слова монаха, и боялись что-либо пропустить или не понять.

– Я недавно просился обратно в монастырь, – продолжал отец Никола рассказывать на ходу. – Просился, чтобы меня освободили от послушания жить в далекой келье. Мне трудно там. А игумен сказал: «Сиди на месте». А я не послушался и снова просился. Так в результате я упал и ногу сломал. Хромал долго. Еле зажило. Отец игумен сказал, что это было попущено мне для вразумления, чтобы выполнял смиренно свое послушание.

…Мы буквально вбежали в монастырь, колокол добивал последние удары перед началом вечерни.

Нас с Алексеем не покидало досадное чувство. Мы рассуждали, что, как бы то ни было, масла мы не купили, а оно все равно нужно. И решили просто отдать деньги отцу Николе.

– Нет-нет, – монах замахал руками, будто прогоняя пчелу. – Не возьму. Отдайте отцу игумену. Если он возьмет, то передаст мне столько, сколько сочтет нужным.
 

Михаил Тихановский. На Святой Горе

И отец Никола растаял в темном коридоре, где была его келья. Через пять минут мы снова встретились с ним уже в церкви. Монашеская мантия скрывала старый изношенный подрясник и заштопанные дырки на штанах. Мантия и клобук, без которых монахи не приходят на богослужение, придавали отцу Николе совершенно другой, строгий, вид. Впрочем, из-под мантии торчали все те же рваные сандалии с проволокой вместо застежек.

Началась служба. Но у меня не выходило из головы увиденное несколько минут назад, и трудно было молиться. То и дело передо мной рисовалась сцена, случившаяся на горной тропе над Пантелеимоновым монастырем.

После службы мы с Алексеем подошли к отцу игумену, протянули деньги и хотели было объяснить что к чему. Но, не дав нам сказать и слова, игумен тут же с широкой добродушной улыбкой по-старчески проскрипел:

– А-а, для отца Николы, на маслице. Хорошо, хорошо. Храни вас Бог, – и взял наши деньги.

Откуда отец игумен узнал, что мы собирались дать ему деньги на масло для отца Николы? Отец Никола никак не мог успеть предупредить игумена. Тот день вообще был полон загадок, и мы перестали удивляться.

На следующий день нас ждал отъезд с Афона. Мы снова встретились с отцом Николой, чтобы попрощаться.

– Будьте внимательны и осторожны, – говорил он нам на дорогу. – Вы на Афоне получили благодать. Будьте осторожны, потому что бесы будут стараться отомстить.

Мы задумались, перебирая в мыслях, чего конкретно надо бояться.

Неожиданно отец Никола обратился лично к Алексею:

– А тебе надо срочно ехать в Дивеево. Запомни: вот вернешься с Афона и поезжай в Дивеево.

Алексей напрягся и не моргая смотрел на монаха. А я почувствовал внутри какую-то детскую обиду. «Мы вместе с Алексеем ходили в этот поход за маслом, – думал я, – а напутствие дают только ему».

…Паром «Аксион Эстин» увозил нас в мiр. Мимо плыл афонский берег. И движение моих воспоминаний о недавних встречах и беседах на Афоне было таким же плавным и неспешным, как движение скал.

Помня предостережение отца Николы об опасности бесовской мести, мы старались быть осторожными – в движениях, в словах, в мыслях. С момента нашего прощания с отцом Николой Алексей был замкнут и молчалив. «Следует совету отца Николы», – подумал я. Алексей смотрел в сторону берега, и выражение его лица выдавало напряженную работу мысли. Вдруг он очнулся и сказал:

– Знаешь, у моей жены были трудности во время беременности. Она дала обет, что если роды пройдут нормально, то обязательно совершит паломничество в Дивеево и поклонится мощам преподобного Серафима Саровского. И знаешь что? – Алексей выразительно смотрел на меня, выдерживая паузу, как бы колеблясь – говорить или не говорить.

– Что? – не выдержал я.

– Она этого обета до сих пор не выполнила… Откуда отец Никола всё это узнал?

Мы не проронили ни слова до самого Уранополиса. Откровение Алексея стало последним и самым ярким штрихом к портрету отца Николы. Уже по-другому виделись дырки на его коленках. Как не понять, что это от постоянной коленопреклоненной молитвы. Снова ясно представилось то, как он общался по «духовному телефону». Как отказывался прикоснуться к деньгам! Как убивался, что проявил своеволие и не испросил благословение игумена! А с какой тревогой он провожал нас в мiр! Будто отпускал неразумных детей в лес, в котором за каждым деревом сидит хищный зверь. И разве это не так?

Игорь Пшеничников