Читая ЖЖ о. Дмитрия, ловишь себя на мысли, что его личные записи невероятно сильно погружают тебя в описываемые события. Удивительно талантливый батюшка, который находит слова запечатлевать те впечатления, которые словом описать, казалось бы, принципиально невозможно. Делюсь с вами этими духовными сокровищами... 

 Последнее «па» моей актёрской карьеры: я приехал в Москву на «ёлки». Под новый год деды Морозы в цене и я мотаюсь по школам, квартирам, офисам и заводам… Спасибо ещё друзья помогли с халтурой. Кривляюсь изо всех сил, но чувствую, что силы на исходе… Единственная отдушина – дети. Они верят во всё и не понимают, что «дядя работает»…

 Впрочем, Москва мне очень понравилась, неожиданно, молодостью своей, свежестью морозной, устремлённостью… Но вот только куда. КУДА?.. Голову запрокинешь, и сердце зайдётся от запредельности высоты; обличённый светом не выдержишь – спрячешь лицо в привычные сумерки бытия...

Но и суетой обволакивает Москва легко и просто: как красавица запястьями тонкими обовьёт, затуманит голову, повлечёт за собой, потянет и кажется – сам пошёл. А КУДА? В ужасе отшатнёшься от близости бездны отверстой!.. Я это чувствую, и всё время боюсь утратить то самое главное, ради чего и она - Златоглавая стоит до сих пор.

И я бегу, чтобы ещё раз сверить себя со строгостью НЕБА, за ответом бегу, за воздухом ПРАВДЫ, важнее которого нет ничего на свете. Бегу из Москвы и сам ещё не могу поверить, что в Оптину бегу. В ОПТИНУ! которая давно не только что частичкой, а вдохновением, совестью стала моей души…

Автобус Москва – Сосенский отправляется с Юго-Западной автостанции. Обычный потрёпанный, разбитый на российских дорогах трудяга. И водитель весёлый ему подстать:

- Эй, братишка, потише там с ручкой!.. Что ж вы все такие здоровые? Двери уже надоело менять…

Я устраиваюсь широко, свободно – один на двойном сидении – над горячим как печка, уютно урчащим двигателем. Хорошо!.. Ехать часов пять и больше не нужно с гуммозным лицом развлекать полуночный, упившийся офис, выплясывать камаринскую под пьяный «базар», подыгрывать неизвестно кому и зачем… Всё! Я просто разбрасываюсь душой, валюсь как в летнее сено – навзничь – и НЕБО безмолвное плывёт надо мной. Я лечу в его объятия и знаю точно, что оно не обманет, примет, избавит от горечи и тоски и ответит на больной, неразрешённый пока вопрос: Что дальше?..

- Господи, определи! – взываю, молюсь и верю, что по милости Божьей всё обязательно уладится. «Скажи мне, Господи, путь в онь же пойду». Пойду… Ты только скажи!..

Я закрываю глаза, и сладкая-сладкая истома прокатывается волнами через моё тело. Автобус покачивается мирно, потряхивает, убаюкивает, и я забываюсь: плыву или лечу – не знаю уже – и всё ликую, радуюсь одной сияющей в вышине мысли: Оптина! Я еду в Оптину!!!

Проснулся я часа через три. Всё то же: тепло, уют, автобус катится бойко по заснеженному ледяному шоссе и невольно диву даёшься. В Крыму если выпал снег, да подтаял, да морозцем его прихватило, всё – катастрофа! А здесь – в России – хоть бы хны, носятся как угорелые, и думаешь: снег у них, что ли другой, или климат, а может быть нервы?..

Я протираю запотевшее стекло и, отпуская бродить по опухшему со сна лицу блаженную улыбку, всё смотрю и смотрю бесцельно и мирно на проплывающие мимо лесные дебри с выступающими заснеженными лапами елей, на неприметные деревушки с покосившимися, вросшими в землю избами, на поля… А то вдруг уйдёт, провалится под мост и развернётся широкой, уходящей к горизонту лентой – река. Тёмные извивы подталин у берегов и черные точки рыбаков на льду… И снова поле, лес и так далее, всё то же – километр за километром. Забудешься, поспишь часок, а можно другой, третий, да хоть сутки… откроешь глаза, поглядишь в окно, и кажется - прикорнул на минутку, не больше. Ничего не изменится… Но в этом постоянстве, однообразии даже, есть какая-то особая щемящая правда. Смотришь часами в окно на проплывающий мимо пейзаж и понимаешь, что Россия – это не города с их сутолокой бестолковой, а вот эти безбрежные просторы, испокон веку лежащие в смиренном и чутком своём познании Бога

Промелькнула Калуга с её привокзальным храмом, колоколенкой, восстанавливаемой видно, что по кирпичику, трудно, но и терпеливо, с любовью. И снова думаешь: вот она – «русская идея» - идея смиренного, последовательного преодоления… собственной ли греховности, пространств ли, или разрухи житейской – чего угодно. Идея созидающая, подготавливающая подспудно в самых невыносимых и тягостных обстоятельствах расцвет самобытной, действительной жизни.

Через час автобус ныряет в сумеречный Козельск и дальше темнеет так быстро, словно кто-нибудь за лесом прикручивает фитиль керосиновой лампы. Ещё немного – и тьма кромешная, ночь, не видать ни зги. Желтоватый свет полощется вяло в душном салоне и автобус кажется субмариной, погруженной в неведомые глубины. Всё глубже и глубже…

Остановка. Я ничего не могу различить за окном. Где мы?.. Тревожно скольжу взглядом по головам паломниц. Но вот чёрные платочки тронулись, поплыли вверх и вперёд – к выходу. Значит и мне пора…

Выхожу из автобуса, озираюсь впотьмах, пытаюсь понять в какую сторону мне идти… Собираюсь уже спросить и вдруг – вот она! - в двух шагах от меня: величественно и строго темнеет на фоне неба куполами, башенками, корпусами своими - ОПТИНА!.. Как просто всё! Неужели я снова здесь?!. После десяти лет разлуки…

Я бреду по морозному хрустящему снегу в каком-то блаженном бессилии и никак не могу осознать реальность происходящего. Подхожу ближе и вместо центральных ворот вижу строительные щиты, за ними нагромождение лесов с подмостками и сколоченными из досок перильцами. В глубине возвышается почти уже завершённая кирпичная башня с высокой, под новые ворота аркой.

Значит вход теперь в другом месте, но где? Я перебираю в памяти все оптинские входы и выходы, и гадаю: какой из них теперь может быть открыт? Между тем паломницы куда-то исчезли, спросить не у кого и я уже готовлюсь обойти всю Оптину кругом, как вдруг метрах в двадцати открывается вырубленная в южной стене небольшая калитка. Мне почему-то кажется, что десять лет назад её не было, или она была всё время закрыта? Рядом с калиткой доска объявлений. Я останавливаюсь. Оттягиваю время, высматриваю – что там написано? За стеклом на щите листочки: «Расписание богослужений», «Распорядок дня паломника», но в темноте видно плохо, да и думаю я о другом… Плавают строчки перед глазами… Никак не могу собраться с духом… Ну всё, пошёл. Иду…

Кладу у калитки поклоны с одной молитвой, с одним горячим желанием: Господи, не оставь! Не отвергни моё окаянство! Оптина… Не вынес я испытания временем, нагрешил за эти десять лет страшно… Прости меня, Господи, дай силы исправиться! Так, чтобы уже навсегда… чтобы Тебе послужить всей оставшейся жизнью!..

За калиткой освещённая фонарём сторожка. Я наклоняюсь к окошку, собираюсь обратиться с вопросом к дежурному, но тут вместо бородатого, аскетического лица монаха всплывают бритые, упитанные физиономии двух мужичков – по виду сельских механизаторов. От неожиданности я теряюсь и начинаю бормотать какую-то нелепицу

- Скажите, а как мне остановиться?.. В смысле паломника… То есть… ну в общем… Кто тут главный? – заканчиваю я свой бредовый пассаж и вижу перед собой недоумённое лицо механизатора в нахлобученной на глаза пыжиковой шапке

- А-а, - догадывается он, наконец, о чём идёт речь, - так это тебе через милицию надо. Он наклоняется ближе к окошку и показывает рукой, как будто чертит в воздухе план: - Выйди обратно, направо поверни, немного пройди, потом налево и там вагончик будет строительный – вот это и есть милиция.

- Ага, спасибо, - буркаю я смущённо в ответ и возвращаюсь во «внешнюю тьму».

Вагончик виден от калитки – бледнеет возле дороги, у пятачка, где разворачиваются автобусы. За первой дверью открываются тёмные сени, а за второй – небольшая светёлка с перегородкой и высоким, как в настоящем опорном пункте, стеклом.

Я вхожу и вторгаюсь невольно в чужое веселье. Смех умолкает, опадают живые жесты, воцаряется тишина, и я чувствую себя человеком, который ошибся дверью. За стеклом два парня в милицейской форме – вперились в меня вопросительно взглядами, визави с ними – девушки; должно быть недавно пришли, так и сидят не раздеваясь, в шубах, только шапочки сняли. На лицах у них отобразился прерванный полёт флирта.

- Я паломник, - вламываюсь в тишину и, слышу по голосу, - словно извиняюсь за что-то. – Мне, вот, сказали, что через вас устраиваться надо… в гостиницу.

- Паспорт давай, – говорит один – мальчишка совсем, лет двадцати, с белобрысой стриженой головой, и протягивает руку. – Откуда? – спрашивает он как будто сердито и держит протянутой руку, дожидаясь пока я достану паспорт.

- С Крыма.

- С Крыма? – переспрашивает удивлённо и, кажется, добрея. – Ну-ка, ну-ка… - и они с напарником, склонившись, листают с любопытством, высматривают что-то в моём паспорте.

- Дэ-бэ? - проверяют инициалы с добродушной усмешкой.

- Дэ-бэ.

Девушка, всё ещё скованная появлением чужака, смотрит на парня, не сдвигая головы, и приподымает двусмысленно бровь.

- Ну, на сколько тебе надо? – следует вопрос.

- Я… то есть… А что – можно вот так заказывать?! – изумляюсь я. – Ну, я не знаю. А на сколько можно… минимальный какой срок?

- Три дня. Ладно, я вот тебе на три выписываю разрешение. А потом ещё подойдёшь – продлим, – и он вкладывает в паспорт какую-то крохотную бумажонку с каракулями.

- Ну, спасибо, - улыбаюсь я как дурак от неожиданности, что всё вот так запросто разрешилось.

- Да не за что, - отвечает парень с деланным равнодушием, но видно, что доволен произведённым эффектом.

Я возвращаюсь к сторожке.

- Вот, дали разрешение, - говорю, - а дальше куда?

- К коменданту гостиницы, в скит подойдёшь. Но это потом, а сейчас – на службу.

- А что – началась уже?

- Конечно!

Трогаюсь с места, иду по оптинскому двору, и всё мне кажется в потёмках другим, не таким как раньше. Правда, тропинка – та самая, где я впервые встретил Ферапонта – пролегает западнее, а она была тогда как бы главной дорожкой и я привык ориентироваться от неё. Но и расцвела, изменилась Оптина до неузнаваемости…

Колокольня выросла, стоит красавица, как ни в чём не бывало. А то, помню, между паломниками слушок бродил: мол, колокольню так медленно строят потому, что, как только восстановят – тут тебе и конец света. Но вот – стоит себе, а свет не только что не угас, а разгорается всё ярче и ярче.

 

Казанский храм восстал из руин, а ведь когда-то – кажется вчера только – в это трудно было поверить. В окошках, правда, темно – службы нет, и всё же…

Десять лет назад здесь были полуобрушенные кирпичные стены, а внутри – бесприютный, брошенный колхозниками, - хоздвор. У стеночек кое-где теснились робко, поросшие бурьяном, могильные холмики… Я забегал иногда вечером, после службы, поклониться святым мощам. Тихо здесь было, жутковато даже… Мерцали во тьме огоньки лампад на могильных крестах, ветер подвывал тоскливо, а над головой открывалось, влекло в бесконечность чёрное, усыпанное мириадами звёзд - небо. Тогда казалось, что оно плакало…

Теперь собор восстановлен и в нём служат Божественную Литургию. Ну, разве это не чудо?!

Я обхожу храм, всматриваюсь в него… впитываю жадно его смиренное великолепие, всё-всё хочу в душу вобрать…

Но вот уже открывается, теплится приветный, ласковый свет в алтарных окошках главного – Введенского собора. Я добираюсь до крыльца, поднимаюсь по мокрым – в кашице снежной – ступеням, оттопываю осторожно сапоги и вступаю во внутрь.

Здесь царит благоговейная, келейная тишина. Молящихся много, но не битком. Трепетное сияние сотен свечей, ладанный дух и стройное, неспешное монашеское пение. Иногда проносится точно ветер по храму – слышится общий негромкий шелест крестного знамения и поклонов.

Я стою и не верю, что это я. Душа тает от тепла, льющегося от куда-то сверху, - плывёт, теряет границы, и, наконец, вступает в иную, памятную реальность… Я снова здесь. Я узнал!.. Стою и боюсь не только движением, но и мыслью неосторожной оскорбить, отогнать от себя это необыкновенное чувство…

 Вообще, в Оптиной особенно остро осознаёшь желание и неспособность свою сделаться причастником Божественной благодати. К этому стремишься всей душой, ищешь и как-то невольно приходишь в состояние, когда ни о чём другом уже не хочешь заботиться. Напряженное состояние устремлённости.

Вот выходят, выстраиваются в два ряда монахи. Все в чёрном… поют стройно и по-монастырски размеренно, строго. Я высматриваю старца, но его нет, знакомых лиц тоже не видать, всё больше молодёжь. Только отец наместник всё тот же – архимандрит Венедикт, да сердце моё отзывается радостно, когда я вижу смиренно-сутулого, с каким-то недоуменно-просветлённым лицом – иеродиакона Феофила. ( Позже я узнал, что имя его теперь – Илиодор). Он постарел. Когда-то волосы были чёрные как смоль, - теперь же седые пряди пробиваются в бороде. Стал читать житие Петра, митрополита Московского – с трогательно-серьёзным видом насунул на нос очки… а раньше очков не было. Зато голос остался прежний – твёрдый, уверенный, точно не читает отец, а рассказывает то, свидетелем чего сам явился. Только пришепётывать стал батюшка – видно зубов во рту поубавилось. Позже я случайно услыхал как он паломникам на замечание что, мол, изменился он, отвечал: «А что ж – здесь ведь не курорт!..» - и улыбался, поглаживая свою седеющую бороду.

Мне хочется подойти к нему после службы, поговорить, вспомнить прошлое… но я боюсь разрушить то цельное впечатление, что давно сложилось в моей душе. Боюсь смешаться, что-нибудь не так сказать, всё испортить. Отчуждённости возможной боюсь… Нет, пусть уж всё будет по-прежнему.

И я не подошёл, только поклонился ему благодарно, когда он прошёл мимо. Узнал ли он меня? Не знаю, но думаю, что нет. Это ведь только для меня Оптина – всё, а я для неё – один из тысячи тысяч. Разве же всех упомнишь?..

Когда-то, десять лет назад в Оптиной, на деньги, вырученные от продажи самодельных чёток, купил я какую-то книжонку копеечную и решил отослать её родным. Как весточку… Обратился к отцу Феофилу. Он просто сказал: «Давай, я отправлю». Потом, - как оказалось в последствии, - посоветовался в алтаре со старцем и вот – через месяц я узнаю, что семья моя получила посылку из Оптиной с книгами, иконами, свечами и рушником… для венчания! Через пол года всё это пригодилось нам с Алёной; с Алёной, о существовании которой я в то время даже не подозревал!..  

Служба заканчивается. Вслед за неспешным потоком я приближаюсь к той самой старинной иконе Казанской Божьей Матери, что когда-то преобразила мою жизнь. По ступеням поднимаюсь к освещённому мягким лампадным светом кроткому лику… Сердцем прибегаю… прикасаюсь губами, лбом к холодному стеклу и прошу: не отвергни, Владычица! Помоги…

Внимательно, строго взирает Пречистая и, кажется, испытует: Каков ты ещё будешь? Сколько раз зарекался, а всё грешишь!

Мне и горько и стыдно, но - что поделаешь? - всё правда. И хочется исправиться уже по-настоящему, навсегда… Хочется ещё сподобиться милости…

Строго глядит Пресвятая, - под глазами тёмные тонкие лучики:

- Не будешь больше?

- Нет. Не хочу!

- Смотри… Лучше уж умереть.

- Лучше.

   

* * *

 

После службы, выходя из храма, обращаюсь к бородатому пареньку-паломнику в кирзаках и стареньком ватнике.

- Прости… ты, я вижу, вроде как свой… Давно здесь?

Он молча, перекрестившись, натягивает шапчонку, отворачивается и идёт по своим делам. Я бреду следом.

- Скажи… Отец Илья здесь?.. Как его найти?

- Илий, - поправляет сурово.

- Ну да… Илий… Здесь он?

- Ну, как - здесь?.. Вот, в храме не было, - отвечает словно бы с усмешкой и как-то не охотно, с ленцой.

- Да нет, я в смысле… В монастыре он сейчас или нет?

- Вроде был.

Я понимаю, что парняге нет никакой охоты со мной разговаривать, но для меня это очень важно и я всё-таки пристаю с расспросами навязчиво, как нищий у церковных ворот.

- А как его найти?

- Ну, как?.. - в голосе слышится уже явное раздражение и досада. - В храме, на дворе - я не знаю - где придётся!

- А утром он будет на службе?

В воздухе повисает безмолвное: «Уф-ф!»

- Не знаю. Ничем не могу помочь.

- А старцы ещё есть в монастыре?.. Отец Феодор, вот…

Дальше паренёк разговаривает, уже явно сдерживая себя, через силу.

- Не знаю такого… Вообще-то старец у нас один.

- Ну да… Конечно… Я имел в виду - опытные монахи есть ещё… С кем побеседовать можно, совета спросить?

Он молчит, и видно как надоели ему эти бестолковые, назойливые паломники.

- Не знаю я!

- Ну, прости…

Мы продолжаем идти рядом, - теперь уже решительно молча, - по одной тропе. Идём, поскрипываем снежком, дышим… Вышли из монастыря, перекрестились, положили поклон и дальше идём… И опять рядом - плечо в плечо. Ну, что поделаешь, если нам по пути?..

 В трапезной людей не много. Помещаются сразу все и даже остаются свободные места. Я сразу вижу, что, некогда общий, зал разделён теперь надвое и столы стоят не вдоль, а поперёк. На столах миски, кастрюли с кашей пшеничной, гороховое пюре, суп, редька, хлеб - всего вдоволь. Паломники гремят оживлённо и бодро скамейками, рассаживаются, разбирают тарелки, ложки…

Юноша в бородёнке негромким, смиренным голосом обращается ко всем сразу, но так, что услышать могут только ближайшие.

- Ну что, помолимся, братья?.. - Кажется, спохватился, хотел добавить ещё и «сёстры», но промолчал.

Все встают и начинают каждый на свой манер, фальшиво и невпопад петь молитву, так, что получается невообразимая какофония. Я ничего не могу разобрать, пытаюсь уловить тон, вывожу голосом затейливые рулады, но понимаю, в конце концов, что пения не будет. Стараюсь, по крайней мере, чётко выговаривать слова, и всё-таки чувствую себя довольно нелепо.

Наконец, молитва окончена, и все приступают к трапезе.

Юноша - всё тот же - ссутулившись, стоит в дверном проёме (так, чтобы слышали в обоих залах) и читает приглушенно, размеренно житие митрополита Петра. Когда в трапезной становится слишком шумно, юноша умолкает и ждёт. Глаза у него тогда становятся грустными. Но, кажется, никто не обращает на его грусть внимания; он останавливается часто и подолгу сокрушенно стоит, склонив голову, молча.

- Дайте, пожалуйста, капусту, - слышу за плечом.

- Это не капуста, а редька.

- Ну, редьку дайте.

- Попросите на том столе, у нас у самих мало… Но через минуту виновато, жалостливо:

- Кто там редечки просил? Возьмите, вот…
 

После трапезы знакомой тропой (словно и не было десяти лет) бреду через лес в скит. Гуськом идут и другие паломники, привычно, по-домашнему переговариваясь в полголоса. Это «свои» - давние… Как мне это знакомо!.. И всё-таки я чувствую себя новичком. Что поделаешь? Всё меняется…

Гостиница теперь отделена от двора деревянной изгородью. К двери ведёт высокое крыльцо, сколоченное из сосновых досок. Поднимаюсь по проседающим, скрипучим ступеням, вхожу… В «предбанничке», в углу - жестяной вогнутый лист с изображением прп. Амвросия, старца Оптинского. Ещё одна дверь - и передо мной оказывается, отгороженная в торце коридора, - вахтёрка с окошечком. Раньше её не было.

Мне отчего-то делается тоскливо, как будто я пришёл устраиваться подсобником на какую-нибудь безнадёжно затянувшуюся зимнюю стройку. Как будто всё начинается заново…

За вахтенным окошком спокойный, неторопливый человек с выпуклыми печальными глазами. Обращаюсь к нему:

- У вас можно оформиться в гостиницу?

- Я вообще-то этим не занимаюсь… Нужно дождаться иеродиакона Петра. Вот он - комендант общежития, а я просто так - дежурный. Подождите…

Я маюсь в тесном, сумеречном коридоре и всё мне кажется здесь каким-то по-стариковски не устроенным, тусклым. Понимаю умом, что что-то со мной не так, но ничего не могу поделать, и от этого становится ещё тоскливее.

Из комнаты, шаркая тапками, кашляя, выходят бородатые нечёсаные паломники в обвисших «спортивках» и направляются один за другим к чугунному умывальнику в самом тёмном закутке - под лестницей. Там они плещутся, фыркают, пересмешничают осипшими, грубыми голосами. Всё обыденно, просто… как, впрочем, и должно быть в общежитии.

На стене большой щит с пожелтевшими фотографиями: старцы, насельники той - дореволюционной ещё - обители. На фотографиях восьмидесятых годов ХХ-го века виды разрушенных монастырских строений, запустение и хаос… К противоположной стене прислонён настоящий могильный крест: деревянный, с надписью… Приготовлен он был или снят почему-то с могилы - я так и не понял.

И снова такая тоска в душе, что хоть рви на груди рубаху! Впрочем, я знаю, это они - «супротивники», бесы. Надо перетерпеть, переждать, пока не откроется за их беспокойством иное, отрадное чувство. Искушение… что поделаешь? И это всегда так бывает, когда делаешь что-нибудь не по «ихнему». Тесный путь… Потерпеть надо и обязательно откроется то, ради чего стоило и ждать, и мучаться, и терпеть… Иначе нельзя.

Ещё полчаса томления и вот, наконец, появляется комендант - отец Пётр. Он вписывает меня аккуратным, твёрдым почерком в пухлый журнал, забирает паспорт и оформляет на три дня. Номер моей койки - 33.

Я заглядываю в зал, где жил когда-то четыре месяца и вижу, что и он не тот, что прежде. Посередине перегородка, на дощатой стене в проволочных кругах горшки с чахлой растительностью. Тусклый свет от лампочки «сороковатки» располагает к хронической меланхолии.

Я понимаю, что самому мне, пожалуй, не справиться и койку № 33 не отыскать. Приходится снова обращаться к дежурному…  

Ну, вот, теперь разобрался. Оказалось, лежанка моя в нижнем ярусе - прямо напротив двери. Так что спать придётся ногами к выходу. Почему-то подумалось: если помру - легче выносить будет. Глупо, конечно…

Я ставлю пакет с вещами в ногах на койку, ложусь поверх одеяла и так забываюсь, погружаюсь потихонечку в сон. Вставать и вычитывать правило в одиночку кажется мне неудобным. Вроде как выпендриваюсь… А вместе, я смотрю, братия не молится… А мы, вот, молились… тогда…

Ну, вот и оправдался… Лентяй!.. Что ты будешь делать?!.

Мимо ещё долго, кашляя и шаркая тапками, бродят бородатые, растрёпанные мужики. В помещении - спёртый тяжёлый воздух: пахнет потом, грязными портянками, навозом и кожей. Ядреный казарменный дух.

Да, это гостиница не для нуворишей, - думаю я сквозь сон, и мне вдруг становится радостно, весело даже оттого, что в Оптиной всё по-прежнему и… Хорошо всё-таки!!!

Я засыпаю, ворочаюсь, борюсь всю ночь с какими-то нелепыми грёзами; под утро забираюсь, озябнув, под одеяло и не знаю, что будет завтра. НЕ ЗНАЮ! Не могу даже знать… Рыжий паломник с лицом отчаянного разбойника сказал мне, что отца Илия в монастыре нет. Рыжий сам видел, как он садился в машину, и его увозили куда-то вчера вечером.

- Может в это… в монастырь женский уехал. Как его?.. - морщился «разбойник».

- В Шамордино?

- Во - точно!..

Сколько там старец пробудет - никому не известно. Может быть день, два, а может быть неделю… Мне нужно ждать. Я должен дождаться старца, во что бы то ни стало!.. Всё. Сплю. На этот раз уж точно…

Будит меня звонок. Всё тот же колоколец трезвонит, знакомый, что и десять лет назад. В школах таким первый звонок дают (да и последний тоже). Выпускник идёт по кругу, а первоклашка у него на шее (в передничке белом, с бантами на голове) мотает, что есть мочи, не нарадуется: вроде как баловство одно, а никто не ругается - все довольны!

Я вскакиваю на удивление легко. Бодрость во мне зовущая, звонкая. Помню, раньше всё не мог на полунощницу проснуться: и хотел, а не мог. Как свинцовые были веки… Просыпал, потом томился, мучался и… снова просыпал всё время. Но вот теперь - вскочил!

Одеваюсь быстро впотьмах: набрасываю куртку, шарф запахиваю, натягиваю на уши шапчонку и выхожу из скита.

Ночь глухая. Мороз, тишина и скрип снега… Мощные, в два обхвата стволы дубов и сосен выплывают из тьмы. Путаница кустов, бойкий подлесок и тропа, которую скорее угадываешь, чем видишь. Чуть оступился - сошёл с неё и тут же провалился по колено в снег. И так - несколько раз…

Я иду на полунощницу, как мечтал когда-то, нащупываю свой путь…

В храме тишина, какая бывает только в Оптиной перед рассветом. Монашеская сокровенная тишина и трепетный полумрак. Огоньки лампад теплятся таинственным светом: красные, синие, зелёные маяки… Людей мало, свечей горящих совсем нет. Я неторопливо, чинно обхожу храм, не заботясь о внешнем, как это бывает, когда людей много. Как покойно, как хорошо на душе!

Прикладываюсь к иконам и снова узнаю, вспоминаю… Вот образ преподобного Серафима Саровского с частицей мощей в левом нижнем углу. У этой иконы я всегда стоял на службах, считал это место «своим». Теперь здесь деревянная резная ограда… На высокой доске запечатлён образ великомученика и целителя Пантелеимона. Я тогда к стыду своему и не знал, - что это за святой? Но с первого взгляда Он поразил меня. Я подолгу стоял, всматривался в светлый, открытый лик, мысленно говорил с Ним о многом и никак не мог надивиться своему чувству - что передо мной стоит, слушает меня «настоящий», живой святой!

Но вот начинается служба. Я становлюсь в очередь, заполняю записочки о здравии, упокоении, покупаю и зажигаю свечи, молюсь… Время течёт по-монастырски неторопливо. Спешить здесь некуда, вечность не знает спешки…

В какой-то момент братия, сгрудившись, начинает прикладываться к мощам преподобного Амвросия. Народ подтягивается к солее и я выхожу из своего закутка, пробираюсь ближе к амвону. Вижу, как монахи один за другим склоняются над ракой, отходят в сумеречную глубину и там принимают благословение… у старца Илия. Значит он здесь! Сердце моё прыгает радостно: СТАРЕЦ ЗДЕСЬ!!!

В схимническом облачении, бледный, смиренный он сидит на скамеечке и благословляет по очереди монахов; с некоторыми по обычаю лобызается в плечо и руку. Как же мне подойти к нему… словечко сказать, услышать ответ драгоценный, в душу его вложить… как талант?..

Тревога во мне. Не могу больше ни о чём думать. А вдруг он исчезнет опять, уедет куда-нибудь?..

Вот последний монах проходит, батюшка встаёт со скамьи, кто-то из мирян протягивает к нему ладони лодочкой, потом другой, третий… Старец идёт, благословляя, по кромке толпы, в которой затерялся и я и вдруг поворачивает лицо и бросает быстрый, внимательный взгляд из-под куколя прямо мне в глаза. Мгновение! И кажется, что он уже понимает и знает всё, что творится в моей душе. Потом он как-то наискось вклинивается в толпу, и я теряю его из вида. Вытягиваю шею… ищу… но нет, не нахожу больше. Куда же он делся? Неужели вышел из храма, а может быть просто зашёл в алтарь? Я больше не могу ни о чём другом думать и всё высматриваю напряжённо, тревожно - где же он, где?!

Через несколько минут старец появляется снова, - выходит из алтаря в сопровождении отца Илиодора и обращается к группе подростков (очевидно, школьников или гимназистов, приехавших на экскурсию). Он беседует с ними негромко, а я рядом - только и жду момента, чтобы обратиться с вопросом. Но вот он разворачивается и снова уходит в алтарь. Опять томление, неизвестность... Школьники уходят куда-то, но старец появляется вновь. Теперь он уже с крестом и Евангелием. Значит, будет исповедовать!

Я иду за старцем к мощам преподобного Нектария и становлюсь на исповедь третьим или четвёртым. За мной тут же вырастает, выстраивается толпа. Из школьников на исповедь стал только один парнишка, и я слышу приглушённое возмущение отца Илиодора, обращённое, видимо, к руководителю группы: «Как это так? Ты же детей в монастырь привезла, старец специально вышел и… не поисповедоваться. Куда они делись все? Ну, как же так можно?!»

Значит, старец специально вышел исповедовать ради школьников. А мог бы и не выйти…

Какая-то тётка категорично замечает, указывая на стоящего рядом со мной мужика: «Я за ним. А вы идите назад!» Я не спорю, молчу, но, конечно, никуда не иду, а стою себе тихонько там, где стоял. Тётка исчезает. Говорит: «Я пошла за стульчиком для старца».

Ну, вот и хорошо. Слава Богу за всё!

Батюшка раскладывает на аналое крест, Евангелие, и вдруг (опять, то же самое) - быстрый, внимательный взгляд прямо в глаза, в душу, словно выделил батюшка, увидел что-то такое, чего я сам в себе не вижу и не знаю пока.

Но вот начинается исповедь. Я понимаю, что это не просто перечисление грехов, пусть даже покаянное, а сокровенная, духовная беседа. Понимаю и думаю - как же мне собраться с мыслями, построить свою речь, так, чтобы не было в ней ничего лишнего… Как сказать ясно и чётко о том ГЛАВНОМ, что меня тревожит, что болит в душе и требует разрешения? И я молюсь, чтобы не заблудиться мыслями и языком… чтобы Господь открыл через старца святую волю Свою.

Какая-то женщина высовывается из толпы и говорит громким шёпотом, кивая на исповедующуюся: «Скажите ей, чтобы она на колени встала, тогда и старец присядет на стульчик, а иначе будет стоять».

Наконец, всё так и устраивается. Каждый, подходя, становится на колени, а старец накрывает голову епитрахилью и исповедует сидя. Потом он встаёт и читает разрешительную молитву, даёт целовать крест и евангелие на аналойчике и благословляет.

 Следующий…

До того, как я увидел отца Илия, прошло около трёх часов службы, и мне уже было трудно стоять. Ноги болели страшно. Но вот появился старец и тягости словно не бывало. Душа не чувствует больше усталости и вся обращена к Богу. Все мысли в предстоящей беседе. Только бы Господь определил, открыл Свою волю!!!

Моя очередь!

С каким-то страхом и отрешённостью от всего привычно-житейского приклоняю колени, чувствую как старец накрывает меня епитрахилью, устраивается на стульчике и рядом совсем, у самого уха слышу его глуховатый голос:

- Ну, что там у тебя. Рассказывай…

- Батюшка, - говорю, - я к Вам за советом и благословением приехал. Сам я из Крыма. Семь лет провёл в театре. Теперь оставил его. Отец Иона - духовник мой - сказал поспокойнее что-нибудь подыскать…

- Как, как сказал? - переспрашивает старец, приближаясь, и видно с каким благоговейным вниманием он - сам старец - относится к словам другого старца - монаха.

- Поспокойнее сказал найти что-нибудь.

- Ага, - отодвигается чуток старец. - Так-так…

- И ещё сказал: «Молись, Господь определит». Душа к Богу тянется, батюшка, - воздыхаю от сердца, - а обстоятельства вынуждают как-то решать проблемы насущные. В Крыму у меня жена, детки… Живём с родителями, всемером в двухкомнатной квартире. Материальное положение трудное… Вот, я приехал в Москву денег подзаработать. Небольшую сумму заработал - пятьсот долларов (тут мне кажется, что старцу не нравится это - про доллары, но я продолжаю), - а что дальше делать не знаю. Искать работу в Москве или домой возвращаться?

- Ну, театр… Что театр?.. Пойди к митрополиту… - начинает говорить старец, а мне вдруг бросается в голову дикая мысль, что он станет сейчас толковать о создании какого-то православного театра. Но вместо этого я слышу: - … К митрополиту своему пойди, к Лазарю и скажи: хочу Богу послужить! Прямо вот так и скажи, безо всяких… Сначала, конечно, придётся пономарём послужить. Потом дьяконом будешь… Ага… Давай, ничего… Поначалу трудно будет, но потом ничего…

- Так что - домой возвращаться?

- Ага… Домой, домой! - говорит он как-то так радостно, просто, словно и сам рад и знает, что я хочу туда - домой, в Крым. Там хочу послужить Богу и, если доведётся, время жизни земной окончить. Только бы во славу Божию!..

Старец кладёт мне руку на голову, молчит, потом говорит протяжно, раздумчиво: «Рукоположишься…», кажется, что-то ещё хочет добавить, но умолкает и тишина наполняет воздух: сокровенная. Божественная тишина…

Я отхожу.

После «Отче наш» паломники и трудники расходятся по послушаниям. Светает. Я выхожу в синее, зыбкое утро и по скрипящему на морозе, свежему снегу иду к могилкам, к трём темнеющим у восточной стены крестам. Мороз пощипывает щёки и нос, а всё-таки хорошо!

Ну, вот и пришёл. В застеклённых, под ажурными крышечками, фонарях дремлют, теплятся лампадные огоньки. Встречают приветно…

Новомученики Оптинские: иеромонах Василий, инок Ферапонт и инок Трофим, молите Бога о нас!

Белоснежные холмики густо унизаны пиками свечей с девственно-чистыми, нетронутыми фитильками. Ждут своего огня панихидного…

Я знаю, что крест устанавливают в ногах так, чтобы восставшие от гроба были обращены на Восток и осенены крестом в день всеобщего Воскресения, но не знаю, как правильно подойти к могилам, как приложиться, обратиться к почившим?

Некоторое время стою в замешательстве. Выручает меня юная, бойкая паломница. Привычно обойдя кресты, быстро и кротко прикладывается она к ним с обратной стороны, осеняя и себя каждый раз крестным знамением.

Я следую её примеру. У креста Ферапонта задерживаюсь чуть дольше и всё не могу поверить, осознать: вот - я вернулся, пришёл… перешагнул через бездну памяти. Как будто прибежал от урчащего в вечернем сумраке грузовичка. Пускай на секунду, но прибежал… Попрощаться? Да нет же, нет… ВСТРЕТИТЬСЯ!!!

Тишина… Как она наполнена в Оптиной! Без надрыва, просто совершается в ней то главное, к чему изначально призвана душа. Обретение ЖИЗНИ… В тишине драгоценной, сердечной совершается эта тайна.

Понимаю, что надо идти. Ловлю последние отголоски вечности. Медлю… Поклоном запечатлеваю истину в сердце, чтобы хранить её во славу Божию. Дай, Боже, чтобы неосужденно, чтобы всегда!..

После скита, забрав вещи, сворачиваю к колодцу преподобного Амвросия. На венце деревянного сруба - ведёрко. На донышке самом водица и тонкий ледок. Я проламываю его и пластинками хрупкими кладу в рот. Святой ледок, Божий… тает во рту, освящает, растекается теплом по душе. Радует сердце… Ну, всё. Пора … Иду не оглядываясь… Вперёд, вперёд…

Смиренное, тихое небо сыплет крупкой снежной. Пахнет уютно жильём и печными дымами. Сосны высокие с розовыми подпалинами стоят неподвижно в снегу. Тишина и благодать… Снежная кашица, вымешанная колёсами, уходит из под ног и теряется за поворотом в дали.

 Бреду по дороге мимо безмолвного, холодного двора-загона советских времён с надписью на расхлябанных воротах: «ПУ - 28». За воротами пустырь, заваленный мёртвой, заснеженной техникой - сеялки, трактора, комбайны… Всё побито, разобрано, переломано. И кажется, что завершилась великая битва, отступила орда, оставив после себя только мёртвое, искорёженное железо. Всё. Закончилась битва, затаился враг, готовится к последней, решающей схватке. Но о грядущей ПОБЕДЕ свидетельствуют, благовествуют святые, сияющие купола, белоснежные башенки, стены воскресшей, чудом восставшей из небытия Обители.
Всё дальше иду, унося в сердце великую надежду на спасение, бережно несу для своей убогой лампады святой огонёк … Елея Твоего пошли, Господи! Да не погаснет!!!
 

ЖЖ батюшки