Наш храм похож на корабль. Так задуман он архитектором: и размером, и статью, и даже круглыми окнами-иллюминаторами. Стоит же храм посреди парка. За парком бурлит Москва: пройдите каких-нибудь метров сто, и попадете на оживленную автостраду.

К этому кораблю постоянно кого-нибудь прибивает. Не только разных и непохожих друг на друга людей. И животных — тоже.

О них-то и сказ.

* * *

Тихая ночь. Мокрая после дождя Москва глядится в свое отражение на асфальте.

И вдруг — звонок.

Сторож ежится от ночной прохлады и, хмурясь, отпирает железный засов. За воротами, словно в ожившей сказке, — девушка с рыжим пони.

— Вы понимаете, нам некуда больше идти. Приютите, пожалуйста! Я Маша. А это — Персик.

— Маша, а на часы Вы смотрели?

— В том-то и дело. Послушайте, постойте, не закрывайте! Давайте начистоту: я разругалась с начальством конюшни и нас выгнали, представляете? На ночь глядя. Мне-то есть, где переночевать, а ему, посреди Москвы? Ну, подумайте сами.

Сторож мнется. Глядит на пони, на странную девушку, на мокрые мостовые, оборачивается, чтобы бросить взгляд на зеленую лужайку — территорию храма.

— Ладно, но только на ночь?

Девушка, радостная, уходит. А Персик остается у нас на все лето до самой осени. Он ужасно добрый, шутливый, и хрумкает яблоки, забирая их прямо из рук. У него шикарная челка, которая падает на бок и закрывает правый глаз, а левый глядит весело и лукаво. Он прядает ушами, когда доволен или что-то сообразил. Он катает хохочущих от счастья детей после воскресной службы и жует свежайшую травку — прямо в центре Москвы.

Когда первая изморозь покрыла опавшие листья, а у пони выступил иней на ресницах и губах, Маша нашла для него конюшню.

Без Персика мы приуныли. Кто-нибудь нет-нет, да обведет грустным взглядом бывшее пастбище. Правда, и поскучать-то пришлось всего ничего: скоро к нам постучали снова.

* * *

Большая птица ударила клювом в иллюминатор-окно и ввалилась внутрь. Перебитое крыло волочилось за ней следом. Откуда ее занесло в мегаполис? Как попала она почти в самый центр? И наконец, кто ранил ее? Все это так и осталось загадкой.

Но птица очутилась у нас, дотронуться до крыла она не давала, и пришлось вызывать ветеринара. Ветеринар невозмутимо обследовал больного, выписал кучу лекарств, объяснил, чем и когда кормить…

— Скажите, а это кто?

— Филин.

Мы притихли, пытаясь понять необъяснимое.

Доктор пообещал, что крыло, хоть и заживет, но уже не послужит, как прежде, и ушел. Приговор гласил: в дикой природе этой птице не выжить. Решения мы отложили на потом, а пока настало время лечить крыло, время радостной и веселой заботы.

По особому сценарию проходила кормежка. Надлежало нарезать тонкими полосками свежайшее мясо, надеть на руку перчатку и изобретательно, не жалея сил, навязать привереде кусок. Филин глядел недоверчиво и отворачивался, но наконец, выхватывал лакомство прямо из рук.

— Чтоб я так жил! — крякал с досады сторож.

Видно, птицу беспокоила боль в крыле: поначалу она ела неохотно. Но потом пошла на поправку и куски стали исчезать в ее глотке с ужасающей скоростью.

— Достаточно, — сказал настоятель, когда филин уже мог развернуть крыло.

Мы дали объявление в газету и птицу с удовольствием забрал к себе один любитель охоты.

Но не подумайте, что всех найденышей мы отдаем. Есть у нас и постоянные жители, старожилы. Например, редакторский кот.

* * *

Этот кот постоянно спит. На розовом носу — грязный подтёк, белая от природы шкурка — плотного серого цвета. Он не умывается, он сопит и днями, и ночами. Он тунеядец и неисправимый лентяй.

Разница во временах года для кота несущественна. В самом деле: дремлешь зимой, к примеру, в картонке? Летом переберись на скамейку, и продолжай в том же духе.

Лишь только весной, когда у кота появляются котята, он отпускает кошку-маму погулять и с удовольствием играет с ними. На ночь котята прячутся в трубу, а кот снова сворачивается клубком.

К осени он эмигрирует в редакторские края. Чем чаще накатывают холода, тем чаще его можно застать в пакете для бумажного мусора, в крышке от коробки для офисной бумаги, в перевернутой табуретке… Видно, сон настигает его внезапно, беспощадно валит с ног, не давая поразмыслить и выбрать гнездышко поуютней.

Зимой кот совершенно перестает куда-либо передвигаться. В той же коробке, где застанут его морозы, он сладко сопит до самой весны. А тем временем над ним проносятся облака: кучевые верстальщики, перистые дизайнеры и грозовые редактора. Кто-то спорит: а ест ли кот? Ведь для этого нужно проснуться, встать и доковылять к трапезной через дорогу.

Вот так же мы однажды окружили его, потешаясь и веселясь.

— Вот существо, одержимое патологической, неодолимой ленью, — сказала спешащему мимо настоятелю дизайнерша Люся, — даже умыться, и то — недосуг.

— Недаром же кот выбрал это место? Как вам кажется, а? — серьезно проговорил настоятель, — Он — при исполнении. Кто-нибудь видел около редакции мыша?

Мы почесали в затылках, подумали… И молча разбрелись — работать.

Но старожилы старожилами, а к борту корабля прибивает все новых и новых зверей.

* * *

— Вот, — провозгласил веселый и непредсказуемый отец диакон, доставая из машины коробку, — подарили храму. Между прочим, от всей души.

Мы открыли коробку и впервые увидели Мурика. Белый козленок с черными пятнами, привезенный к концу рождественского поста, — понятно, зачем его подарили. Но женская половина козлика отстояла, и Мурик остался в живых.

Вольер ему сделали узкий и длинный. Он припускал от дальнего края по первому зову, откликался на имя, кушал с рук и смешно потрясал хвостом.

Недели две-три он вправду был очень мил, но потом в нем стала проступать козлиная порода. Козы умны и хитры: они знают, чего от них хотят, но упрямство свое одолеть не в силах. А у Мурика открылась и личностная черта: он оказался до смешного тщеславным.

Каким-то образом козленок сумел уловить, как очутиться в центре внимания, и пользовался этим знанием вовсю. Он бодал ни в чем не повинную стену, вызывая смех, кушал бумагу и документы, а выйдя во двор, начинал приставать к самому главному человеку. Такими ухищрениями он быстро достигал успеха — вокруг собирались улыбчивые люди и поощряли его выкрутасы.

Одним словом, своим тщеславием Мурик очень нас потешал.

Тщеславие его и сгубило.

Настали Страстная и Светлая седмицы, когда работы сводятся к самым необходимым, и все уходят на службы.

Мурик уже не мог оставаться один. Он блеял, он протестовал. Его надломленный, полный обиды фальцет от дальнего края забора впивался в уши, стоило только выйти из храма.

Пришлось давать еще одно объявление.

После Светлой за Муриком приехал подмосковный фермер, а мы с неделю наслаждались покоем и тишиной.

Но вскоре все началось сначала.

* * *

— Не возьмете шиншиллу?

— Смеетесь? У нас уже две… А что, надоела?

— Да дети маленькие, совсем затюкали животинку: людей боится, трясется вся.

И вот уже третья, светленькая шиншилла водворяется под клеткой с амадинами.

— Кролик не нужен? — вздыхая, вопрошает знакомый батюшка.

— А что?

— Да надоело: снимаешь трубку телефона, а там — тишина. Уж очень он любит провода жевать.

И кролик поселяется у нас, сначала, как водится, на время.

Теперь рядом с трапезной — клетка на клетке. Иду вдоль рядов. Вот Шоня, которую бросила хозяйка, уехав за границу, а вот — попугай. Шиншилла Шнурок разгрызает орех: с ней расстались хозяева из-за аллергии. Вот морская свинка маленькой девочки: ей мама не разрешает держать животных. В аквариуме греются под лампой две водные черепахи, их тоже кто-то отдал.

Смотрю на окна-иллюминаторы храма, вспоминаю Ноев ковчег. Вот так же и нас, кого-то преданного и брошенного, кого-то — и без крыла, прибило жестокими водами к Божьему храму.

* * *

И снова — вечер, изрядно бодрит весенний холод. Провожаю припозднившегося художника.

Почти на каждом дереве заливается соловей. Кошка Путя в черной тени чутко караулит: не слетит ли ей в лапы певчая птичка? В дальнем углу, там, где заросли кленов — ночная парковка ворон. Стоит только спугнуть, и целые тучи с возмущенным карканьем поднимутся в воздух.

У ворот останавливаемся.

— У нас собака… Понимаете? Некуда деть, — намекает гость.

Улыбаюсь:

— Хорошо, я спрошу.

Прощаемся. Закрываю тяжелые кованые створки. Московский шум, накатывая волнами, затихает, словно разбивается об ограду храма. Там кто-то в утлой лодчонке борется с волнами житейского моря, а кто-то уже гребет к кораблю.

От ворот возвращаюсь обратно. Соловьи выводят замысловатые коленца. А вдали жалостливо гудят втиснутые в пробку машины. Им еще долго стоять, прежде чем они вернутся домой, в родное тепло… 

Омилия