В 2012 году в издательстве Сретенского монастыря вышла книга замечательной писательницы Олеси Николаевой «Небесный огонь и другие рассказы». В новой книге автор поставила себе задачу — рассказать о действии Промысла Божия в человеческих судьбах.
В продолжение темы выбора монашеского пути мы публикуем две удивительные жизненные истории, рассказанные Олесей Николаевой.


Экстремал

...Вот как Господь привёл к монашеству Лёшу по прозвищу Майонез, который впоследствии стал смиренным иеромонахом Флавием.

Лёшу звали Майонезом по очень простой причине: у него была своя маленькая фирма по производству майонеза. И конторой, и цехом служила его собственная двухкомнатная квартирка, где он этот майонез и делал с единственным наёмным рабочим, который приходился ему родным племянником. Сам Лёша — владелец фирмы — закупал всё нужное, в том числе и тару, а потом развозил готовый продукт по торговым точкам. Было это всё в начале девяностых.

И вот один раз едет он по шоссе в своём затоваренном «каблучке», который возьми да сломайся. А мороз был лютый — градусов под тридцать, и то, что каблучок вообще в тот день завёлся, само по себе было и сюрпризом, и тайной. Стоит Лёша на морозе, капот открыт, зуб на зуб не попадает, голосует ёжась, никто не останавливается — кому охота, а он чувствует — ещё чуть-чуть, и он замёрзнет на оживлённой трассе, как ямщик в степи.

А надо сказать, что Лёша вообще-то был экстремал по натуре, то есть всё время пускался в походы не ниже четвёртой степени сложности — то на Эльбрус да на пик Коммунизма взбирался, то на катамаране с такими же, как он, экстремалами по горным рекам сплавлялся, то с парашютом прыгал. Ну и стал он, задубев на этом морозе, подумывать в том направлении, что, дескать, вот он и получил нежданно-негаданно свой сверхурочный экстрим. Сейчас, как генерал Карбышев, заледенеет и останется памятником на шоссе. Похихикал он внутренне — для поднятия духа, а на душе уже тошно как-то. Ног не чувствует, руки, уши ломит, в глазах песок. Ах, подумал, чем так без толку на ветру стоять, залезу-ка в кабину, свернусь калачиком и посплю, а там как Бог даст. Ну а помру — значит, судьба.

И в этот самый миг, как только он про Бога вспомнил, останавливается возле него красный «Жигуль», из него выходит священник, лицом ангел, и прямо к нему. Забрал его к себе в машину, включил на полную мощность печку, отвёз к себе в Троице-Сергиеву Лавру, уложил в лазарет, отпоил чаем с малиной. Там Лёшу всего спиртом растёрли, а машину его кто-то из лаврских механиков отбуксировал в гараж.

Так вот, пока то да сё, пока Лёша там этот чай пил с малиной, коньячком целебным лечился, он, монах этот спасительный, привёл его в чувство. И в конце концов Лёша попросил его покрестить.

С тех пор он всё к отцу этому духовному в монастырь ездил — и на исповедь, и за духовным советом. А потом как-то жизнь его закрутила-замотала, проверки к нему в майонезную квартиру из санэпидемстанции нагрянули, стали взятку вымогать, рэкетиры наехали, то да сё. Пока он вновь свой бизнес налаживал, кредит в банке брал-отдавал, расширялся, он совсем от Церкви отошёл — только на Пасху да на Рождество приходил. Потому что как у него свободное время — он в горы, или на байдарке по Белому морю, или на катамаране по алтайским горным рекам. Даже на Килиманджаро ухитрился слазить.

А потом — чувствует — стал ему Бог противиться. Прыгнул он с парашютом — ногу сломал в двух местах, открытый перелом. Только нога зажила — решил он ещё разок на пик Коммунизма взобраться. А на последней горной стоянке перед подъёмом лошадь ему копытом на руку наступила и раздробила несколько пальцев. Но там были медики — они ему пальцы тут же и привязали к дощечкам, забинтовали. Казалось бы: Лёша Майонез, отправляйся-ка ты домой! Но он упёрся: дескать, а я всё равно вершину эту и с перебитыми пальцами покорю!

Снаряжение у него как надо, на ногах — кошки, на спине — рюкзак с провиантом, выступил он поутру и с соратниками, и пошли они горным карманом наверх. Идут-идут, лезут-лезут — сутки прочь, карабкаются — вторые на исходе, дело к ночи, вдруг — виденье что ли какое: девушка мимо них по камушкам скачет в красных шортах. Ну, Лёша и прибавил шагу за ней, а она — скок-скок-поскок и скрылась. Он смотрит, а на большом валуне — незабудки, букетик. Что за притча такая? Подивился.

Наконец остановились они на ночлег — вдруг парень к ним в палатку лезет: джинсы на нём, курточка лёгкая болонья и пластмассовые кроссовки:

— Ребята, мы там в расселине запасы провианта нашли — не ваши? А то у нас всё кончилось.

Кто такие? И тут эта девушка — одета тоже не по погоде и обстоятельствам, а так, словно она на пикничок за город выбралась. Лёша с товарищами — люди крутого замеса, суровой складки, бывалые экстремалы — как-то даже оскорбились. Говорят им:

— Что это вы вот так, без провизии, в пластмассовой обувке?

А они:

— А нам что, мы хотели только на пике Коммунизма ребёнка зачать, а там через перевал и вниз — в Краснодарском крае, прямо за перевалом, мы машину бросили.

Такое презрение к сложностям Лёшу как-то даже оскорбило. Всё-таки места эти опасные, нечего всякому легкомысленному пешеходу соваться. До сих пор ходит легенда о семнадцатилетней девушке, которая погибла во время схода лавин...

А прямо над лежбищем наших экстремалов возвышался огромный ледник, и если приглядеться, там что-то чёрненькое было вморожено, а если ещё попристальнее посмотреть — можно было уже и с определённостью разглядеть, что это человеческая — женская, даже девичья нога. И очень даже может быть, что это нога именно той самой пропавшей в лавине семнадцатилетней девушки...

Но этим, легкомысленным, не суждено было никого зачать; потому что ночью начался камнепад, и тогда все побежали к расселине у ледника и там залегли. Ну — кому-то рикошетом по башке долбануло, кому-то руку покорёжило, но всё обошлось. Через сутки подобрал их спасательный вертолёт, и они благополучно приземлились около той роковой лошади, которая раздробила Лёше пальцы.

А вот немцам-туристам повезло куда меньше. Эти немцы-туристы ведь тоже тогда, одновременно с отечественными экстремалами, лазали на пик Победы, так все под снежной лавиной остались.

После этого отправился Лёша к духовному отцу в Лавру.

— Ох, — сказал тот, — слава Богу, что обошлось, но вот как ты думаешь, для чего тебя, Лёша Майонез, Господь спас? Он тебя спас — для Себя. Не насладился Он ещё тобой, не нарадовался тебе. Давай-ка, начинай новую жизнь, причастись здесь у нас, а потом потихоньку и перебирайся сюда. Семьи у тебя нет, а майонез — он и в монастыре нужен.

Лёша согласился. Денька три там прожил, а потом уехал, пообещав вернуться через месяц-другой: дела, мол, закончит и будет весь — монастырский, Божий. А сам — пропал на семь месяцев. И в храм не ходил, и дела не закончил, а на лето уехал на Плещеево озеро — там его товарищ себе фазенду обустроил и купил парусник. Лёша ему поначалу говорил:

— Не могу я к тебе, брат, я в монастырь обещал!

А он ему:

— Какой ещё монастырь? Там знаешь какой храм на самом этом Плещееве озере? Ого-го! Что там твой монастырь! Там такие святые места! Ходи на богомолье хоть каждый день, а между богослужениями мы с тобой будем под парусом плавать.

И что? Поехал Лёша Майонез, конечно, к нему, а духовному отцу даже весточки не послал. Ну, думает, — действительно, буду на богослуженья ходить, причащаться — чего ж ещё?

Но вот подходит воскресенье, а приятель Лёше — смотри, какую мне вчера снасть принесли, попробуем с утра? Тот и думает — вот схожу с утра в храм, а там и порыбачим.

А приятель ему наутро:

— Да куда ты пойдёшь: храм этот — не ближний свет, часа два ходу по берегу, а сейчас уже времени — охо-хо, вовсю твоя служба идёт, раньше надо просыпаться, как раз после окончания службы и приплетёшься. Ладно уж, давай в храм в следующий раз, а сейчас — садимся на парусник и созерцаем красоту Творца через Его творенье.

Так и сделали. Подняли парус, бриз такой приятный веет, солнышко блещет, леса вокруг диковинные плывут себе мимо, благодать. И тут вдруг небо потемнело, лес задрожал, пошла волна, подул ветер, стал срывать парус. Приятели его приспустили. Пока возились, откуда ни возьмись налетел страшный смерч, схватил парусник, со страшной силой поднял его в воздух метров на тридцать да как грохнет об озеро.

Товарищ Лёшин сразу неизвестно куда пропал, а его самого смерч не пожелал отпустить. Напротив, — схватил как-то поперёк туловища, обмотал вокруг верёвку от паруса и, отодрав от корабля, понёс над водой, потащил по земле, цепляя ветки, кусты, и нёс, и нёс, пока не кинул прямо возле большого деревянного креста неподалёку от храма.

А на кресте том — дощечка с надписью, что он был воздвигнут на том месте Петром Великим в честь его чудесного избавления от бури на Плещеевом озере, по которому он безмятежно плавал на своём ботике. Пётр-то спасся, а Лёша — весь переломанный, перебитый, перекрученный, с разорванными внутренними органами — валялся, завёрнутый, как в саван, в парус у подножия Креста...

Полгода его реанимировали, зашивали, забивали в него штыри, учили есть, говорить, ходить, и в конце концов он подал о себе весточку духовному отцу. Тот приехал к Лёше в Боткинскую, и он рассказал, как смерч его властно притащил к храму и кинул на крест. Потому что он, лёжа на больничной койке, больше ни о чём и не думал в эти полгода, как только об этом. Понял он, что числился у Господа на счету среди самых тупых, и потому только таким вот простым и грубым — однозначным — образом Он и мог его вразумить.

— Постригите меня! Хочу быть монахом. На смертном одре.

Но священномонах сказал:

— Лёша, дружище! Какой там смертный одр! Бог тебя для жизни спас, а не для смерти. А если ты так уж любишь экстрим, тебе действительно самое место в монастыре — там так всё круто, такие подъёмы, спуски, паденья, взлёты, ущелья, смерчи, камнепады, лавины, сумеречные виденья девушки в красных шортах, васильков на скале и вмороженной в ледник детской ножки! Там такие ситуации враг рода человеческого монахам устраивает, что какой там парусник, пик Коммунизма или парашют!

Так, со смехом, обнял духовный отец Лёшу, причастил, благословил, подарил чётки. А через два месяца он уже жил в монастыре и благословлял Бога. 

Эксперимент

А вот какая история произошла с кандидатом биологии, ныне иеромонахом Иаковом, грузином.

Родился он в Тбилиси, а учился в Москве, в университете. Там и диссертацию защищал. В детстве его, конечно, как и всякого грузина, крестили, и Пасху он праздновал радостно и широко, но в храм не ходил, а к Богу относился хоть и уважительно, но отстранённо. Он же по профессии естественник, биолог. А в этой среде культ науки, разума, эксперимента.

Ну и как-то сказал он своему другу, тоже естественнику, когда у них зашла речь о Боге:

— Мы же с тобой одного замеса — чему доверяем? Опыту. Вот если кто-то поставит такой эксперимент, из которого бы следовал вывод о существовании Творца и Промыслителя, я не то что уверую — я в монахи уйду.

Стал этот друг его стыдить — мол, все доказательства бытия Божиего соразмерны лишь мелкому и ограниченному человеческому разуму, поэтому — что ж Бога так унижать какими-то доказательствами?

А наш грузин ему:

— Всё равно, я верую в естественные законы природы и, пока чуда сверхъестественного не увижу, не поверю. И точка.

Года два прошло — не меньше. Летит наш герой на международную конференцию в Тбилиси. Дело было зимой, темнеет рано, а тут вдруг в самолёте вырубился свет. И все в кромешной тьме — слышно только, как самолёт хрипит-надрывается. А рядом с нашим героем шутник какой-то сидит, анекдоты травит.

Один анекдот был такой: «Плывёт корабль, полный всякого люда — и члены правительства, и богачи, и артисты, и футболисты, и инженеры — каждой твари по паре. И вдруг налетает буря, и корабль идёт ко дну. И вот все они предстают пред Всевышним и дружно к нему вопиют: „Как же так, вон как нас было много — и утонули все без разбора!“ А Он им отвечает: „Как это — без разбора? Знаете, сколько времени Я именно вас на этом корабле собирал?“»

И тут вдруг что-то крякнуло, раздался страшный хруст, словно самолёт начал разламываться на куски, все завопили, и это последнее, что запомнил наш естественник-маловер: у него всё внутри словно оборвалось...

Очнулся он в самолётном кресле в глубоком снегу. Вокруг горы. Кавказ в вышине. Первый вопрос был: а где же сам самолёт? Какой-то страшный сон. Всё тело болит. Он попробовал встать — никак. Потом с трудом понял, что это ремень его держит. Он его отстегнул и хотел было подняться, как вдруг увидел вот что: оказалось, что сидит он в этом кресле на уступе скалы — площадка всего три на три — и идти ему, собственно, некуда.

Во внутреннем кармане пиджака он обнаружил свой доклад, который начал было просматривать в самолёте, пока там не погас свет. Достал зажигалку и стал поджигать листы в надежде на то, что вдруг этот огонь заметит какой-нибудь шальной вертолёт и его спасёт... Но бумага сгорала мгновенно, руки так окоченели, что не чувствовали ожогов. Хорошо ещё, что в самолёте было холодно и он вовремя достал из портфеля плед, который ему дала с собой в дорогу его грузинская бабушка, и завернулся в него. Так теперь в нём и сидел. А она на этот случай и дала: генацвале, в полёте на высоте — вечная мерзлота, а ты в плед закутаешься, подремлешь — как хорошо!

Так жёг он, жёг свой доклад по листочку и даже не задумывался — что дальше-то делать? И тут только его осенило, что самолёт-то его — упал! Упал... С двадцатитысячной высоты! Упал и разбился вдребезги — ни следа от него. Все погибли. А он — жив. Сидит вот в кресле на горном утёсе, закутанный в бабушкин плед, и зажигалкой делает: щёлк-щёлк.

А следующая мысль: но так ведь не бывает! Так просто не может быть, по естественным законам. А если не может быть, то, скорее всего, он тоже разбился вместе со всеми, а это уже после смерти он так сидит, одинокий, в этом странном невероятном месте, в этих пустынных снегах, куда не ступала ещё со дня сотворения мира нога человеческая?! Уж не в аду ли он? Да, даже так подумал.

И тут он понял: и в этом случае, и в том — то есть абсолютно в любом — всё это противно природе, вопреки всей биологической науке. И если он разбился насмерть и при этом уже опять живой, и если самолёт погиб, а он выжил, — это значит только то, что Бог есть... А если он выжил, то это Бог его спас. А если Бог его спас, то не просто так, а для чего-то. А если для чего-то, то его непременно сейчас найдут, пока он ещё окончательно не замёрз. А если его найдут, то он сразу же уйдёт в монахи и будет служить исключительно Богу, как обещал.

И тут он закричал со своего уступа: «Господи, спаси меня ещё раз! Я знаю, что Ты есть! Спаси меня, чтобы я мог Тебе послужить!»

Так он сидел и кричал и, наконец, поджёг последний лист, потом вытащил из-под себя плед, хотел поджечь и его, пытался даже, но тут же понял, что гореть он не будет, а будет лишь медленно тлеть. И вдруг из-за скалы показался вертолёт, и он принялся этим пледом махать что было сил. Он махал и кричал: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» — пока его не заметили. Вот так.

А потом он приехал в далёкий монастырь и стал иеромонахом Иаковом. Каждый день он возносит сугубую молитву о тех, кто погиб тогда в самолёте, — особенно же о шутнике, рассказавшем свой последний анекдот. При некотором его цинизме именно в той трагической ситуации, в спокойные времена он вполне может быть прочитан как притча.

Отрок