Светлана ДОНСКАЯ: "Онкобольного нужно не просто вылечить, но и выходить"

Проблема детской онкологии во всем мире на протяжении последних 40 лет решается очень интенсивно. Если в 50—60-е годы курс лечения не был столь эффективным, то начиная с 70-х годов в результате современной терапии все больше и больше детей стали выздоравливать. Ведь раньше онкологи считали — если нельзя решить проблему хирургическим путем, то по-другому вылечить нельзя. Так было в довоенные годы и после. Потом появились современные препараты, и удалось разработать схемы, которые позволяют гораздо эффективнее уничтожать злокачественные клетки. Казалось бы, картина не столь ужасна, как может показаться на первый взгляд. Тем не менее, все чаще в СМИ появляются своеобразные призывы о помощи — собрать крупную сумму для операции по пересадке костного мозга ребенку. Увы, после злополучной Чернобыльской трагедии минуло вот уже 20 лет, а мы так и не вняли предостережениям мировой медицины, прогнозировавшей повышенную смертность населения Украины от рака. Также не позаботились и о создании центров по трансплантации — как обычно, — авось пронесет. Не пронесло, а потому теперь с протянутой рукой обращаемся к ближайшим соседям — в Москву и Минск (в европейских странах эта операция стоит еще дороже), где подобные медицинские учреждения давно работают. Об этих и других проблемах, связанных с лечением детей, больных раком, рассказала главный гематолог Украины Светлана Донская.

Светлана Борисовна, не секрет, что химические препараты, которые используют для лечения раковых клеток, оказывают сильное воздействие на весь организм ребенка. Каковы последствия?

— Большинство детей остаются здоровыми и полноценными. Существует лишь небольшой процент случаев, когда применялись более интенсивные программы, после которых могут возникнуть какие-то побочные явления. (После того как врачи констатируют, что опухоль уничтожена, больной перестает быть инвалидом). И если, к примеру, проанализировать разновидности детских опухолей, то практически все они поддаются воздействию химпрепаратов. Поэтому во всем мире уже с 70-х годов наблюдается повышение эффективности химиотерапевтического лечения. В 90-е годы, когда наконец открылся железный занавес, нам стала доступна помощь немецких специалистов. Они-то и предложили свое ноу-хау — использовать те же медикаменты, что и ранее, только на современном уровне: научили использовать более высокие дозы, комбинировать медикаменты, но в то же время защищать организм. В случае, если возникают побочные явления, то после лечения организм постепенно восстановится (например, после химии выпадают волосы, но по окончании лечения они вновь отрастают). Например, если радикально лечить детей, то после всего продолжительного курса лечения среди выздоровевших только у 4% в течение жизни может образоваться вторичная опухоль. А излечить из 100% больных можно 70%. Есть за что бороться? Есть! Независимо от того, какова цена всего курса лечения. Эта технология имеет право на существование, потому что процент излечиваемых очень высок.

Но в отличие от всего мира, у нас до сих пор традиционно сохраняются две специальности: детская онкология и детская гематология (например, в России вообще не было детской гематологии, только онкология). И если гематология подразумевала химиотерапию, то онкология — это преимущественно хирурги, которые еще немножко и терапевты, т. е. применение химпрепаратов использует в основном гематология. А это неправильно, поскольку везде в мире это одна специальность. В этой связи на поверхности оказывается проблема чисто организационная — надо соединить специальности на уровне медицинского вуза, на уровне разных министерств, привести все в единую систему и в результате унифицировать подход. А это даст возможность контролировать лечение и вести элементарную статистику. Потому что сейчас ситуация несколько хаотичная.

Вторая проблема, безусловно, это материальная база: больницы наши давно устарели и не соответствуют стандартам. Для примера — в отделении трансплантации "работает" всего шесть коек, которые единственные (!) у нас в стране. А нужно не коек, а центров в среднем на каждый 1 млн. населения по одному. Все оборудование, которое до сих пор работает, катастрофически устарело — это все гуманитарная помощь, и эта отрасль совершенно неукомплектована.

В результате проблема трансплантации костного мозга у нас очень отстает от химиотерапии. Мы 20 лет хлопали ушами после Чернобыля, и даже не сделали того, что уже давно осуществили и в Минске, и в Москве. Сейчас мы платим белорусам, которые делают нашим детям операции по трансплантации. И если сейчас в срочном порядке не начать решать эти проблемы, то они будут увеличиваться как снежный ком. А это не только закупка оборудования, подготовка профперсонала и увеличение койко-мест, есть вопросы, которые надо решать на политическом уровне — менять определенные виды смежных специальностей, перераспределять материальные ресурсы. Например, в среднем в год в трансплантации нуждается около 200 детей. У нас мы можем сделать операции 30, максимум 40 детям, при условии, что есть семейные доноры, поскольку банка трансплантатов у нас нет, поэтому приходится обращаться с просьбами за границу, чтобы сделали подобные операции, за которые платим $60—100 тысяч (лечение одного больного, в зависимости от заболевания, обходится от 5 тыс. грн. при лимфомах до 200 тыс. грн. при хронической миелоидной лейкемии. Возникновение осложнений в процессе лечения увеличивает его стоимость в 1,5—2 раза. — Авт.).

Кто оплачивает эти операции?

— Сейчас эти операции оплачиваются за счет ресурсов, выделяемых по двум государственным программам, которые лишь частично покрывают расходы на трансплантацию. Но специальной трансплантационной программы, которая бы обеспечивала детей, нет, она, увы, на сегодняшний день находится лишь в стадии обсуждения. Предыдущая программа в этой области существовала, но я не знаю, на что были потрачены средства — мы не получили ни копейки.

Очень часто поднимается вопрос о совершенно непосильных суммах, которые родители, дабы спасти своего ребенка, должны заплатить за операцию по трансплантации.

— Сейчас родители должны заплатить незначительную часть. Мы за счет существующих медикаментозных программ можем обеспечивать до 3/4—4/5 стоимости операции. Но учитывая, что цена трансплантации — не ниже $25 тыс., то все равно остается несколько тысяч, которых у нас нет ни по какой программе.

В последнее время в прессе участились публикации по поводу того, что в мире за последнее десятилетие увеличился процент заболевания раком. С чем это связано?

— Да, это общая тенденция и болезнь цивилизации, связанная с экологией. Я, например, считаю, что Чернобыль нам подарил не только проблемы, связанные с лейкозом, но и общее ослабление иммунной системы, в результате чего происходят частые вспышки вирусов. И как следствие иммунодефицита — онкологические заболевания.

Мы все-таки живем в столице, и рассчитывать на квалифицированную помощь имеем больше шансов, чем, скажем, люди, живущие в провинции. У вас есть статистика по областям?

— Есть, конечно. Я знаю результаты излечения, согласно общей статистике, и есть статистика по результатам, с которыми обращаются непосредственно ко мне. Например, Ровно по материальному обеспечению, конечно, беднее, потому что у них нет стабильных гуманитарных контактов, а вот в Житомирской области дела обстоят значительно лучше, так как гуманитарная помощь хорошо налажена. Все еще зависит и от активности, кто стучится — тому открывают.

После болезни дети проходят реабилитационный период. С какими трудностями он связан?

— Есть психологические проблемы — во время лечения не решен вопрос с обучением. Существуют уже разработанные программы: лечение музыкой, терапия с помощью игр, но это, к сожалению, у нас находится в зачаточном состоянии. Параллельно необходимо развивать медико-социальную реабилитацию. Дети могут излечиться физически, но при этом остаться моральными инвалидами, и родители этому даже порой способствуют, всю жизнь считая ребенка больным, делая его ипохондриком. Поэтому этими вопросами у нас занимаются пока те же врачи, — нам приходится быть немножко и психологами.

Для этого тоже нужны определенные финансы?

— Прежде всего — кадры, модернизация идеологии, поскольку подготовка медиков у нас устарела лет на 40! Молодых специалистов нужно готовить иначе, а для этого надо привести систему образования, администрирования больниц к международным стандартам. Ну не должен завотделением заниматься швабрами! Зато проверяющих органов сколько угодно. Вот эти бы ресурсы высвободить для администрирования, тогда бы врачи занимались лечением.

На ваш взгляд, какой международный опыт можно наиболее эффективно применить у нас?

— Опыт-то у всех на одном уровне, разница только в том, как это совмещается с системой страхования. Думаю, что нам есть чему поучиться у испанцев — они очень быстро прогрессировали. В этом заслуга фонда Хосе Каррераса, который в свое время излечился от лейкемии и благодаря которому в стране была налажена система трансплантации. Заслуживает внимания опыт чехов и поляков. А вот у англичан, с моей точки зрения, система менее адаптирована к нынешним требованиям.

Онкология — это настолько своеобразная медицинская дисциплина, в которой существуют не только стандарты по применению лечения, но и обучение врачей на международном уровне — онкобольного нужно не просто вылечить, но и выходить.

От момента заболевания до полного выздоровления сколько проходит времени?

— В среднем 5 лет. На интенсивной фазе лечения, когда снижается иммунитет, ребенок должен учиться в домашних условиях (6—8 месяцев). Хотя сейчас обучение при наличии компьютерной сети организовать не проблема. Затем — ограничение активности до двух лет, а потом — хоть на голове стойте, только регулярно проверяйтесь. Кстати, дети у бывших онкобольных рождаются здоровыми.

Ирина Конончук "Киевский телеграф"