Сашка


Сашка Симошенко уже в начале войны остался единственным кормильцем в семье и потому на фронт его не взяли. Отец воевал и восемнадцатилетний Сашка, конечно, тоже рвался в бой, но мать и младшие братишки с сестрёнками нуждались в нём как никогда. Приходилось мириться с обстоятельствами.
Однажды, когда Сашки не было дома, в хату угодила фашистская бомба и в одночасье не стало у пацана ни семьи, ни родного угла.
Тогда он ушёл в ополчение.
В нескольких километрах от станицы Алексеевской, там где река Челбас впадает в Кубань, было большое бензохранилище. И вот Сашку, вместе с другими новобранцами из ополчения поставили с трёхлинейками охранять этот объект. Налетели немецкие самолёты и разбомбили бензохранилище в пух и прах. Единственный оставшийся в живых - дядя Коля - рассказывал потом, как кричали, сгорая живьём, мальчишки: "МАМОЧКА!!!".
Был среди них и Сашка - отец моей, тогда ещё даже и не родившейся мамы. Отец, который умер не успев стать ни отцом, ни мужем законным. Мальчишка восемнадцати лет...
А дядя Коля прошёл военными дорогами до Берлина и уже в мае сорок пятого прислал домой телеграмму: "Возвращаюсь, ждите!".
Однако минул июнь, июль, пролетело лето, а дядя Коля как в воду канул так что родные решили уже что он погиб.
Потом выяснилось, что по дороге домой он подорвался с товарищами на мине и его отправили в госпиталь. Пока он поправлялся наступила осень.
"И вот, - вспоминает мама, - утро, схваченная серебристым инеем трава и всё село: бабы, старики, дети с криком и причитаниями бегут куда-то за околицу, бегут и плачут. А я с обритой наголо головой сижу взаперти и, прижавшись лбом к холодному стеклу, глядя на бегущих односельчан, плачу неизвестно почему, плачу потому, что плачут они"...
Дядя Коля вернулся!!!
На следующий день мама моя - тогда ещё девчонка трёх с половиной лет - играла в саду, под вишней с сынишкой этого самого дяди Коли. И вот фронтовик вышел умываться к колодцу. Набрал ведро воды, поставил его на венец сруба, потом взял одной рукой другую свою руку и вдруг... отстегнув, повесил её на дерево! Мама моя, увидев это, так испугалась, что закричала...
Впрочем дядя Коля оказался добрым и отзывчивым человеком, так что вся малышня скоро с ним подружилась. Для неё он соорудил во дворе качели "гигантские шаги", копал какие-то землянки, всегда с удовольствием возился и играл с детворой, стремясь насколько возможно быть ПАПОЙ для всех! И за всех...

Голод


В голодовку 47-го года баба Тоня запирала мою пятилетнюю маму в хате на целый день. Голодные ребятишки лазили по задворкам и ели всё, что им казалось съедобным: траву, листья, ягоды, корешки - всё, что найдут. Но съедобным было далеко не всё и потому случалось, что дети травились и даже умирали. Вот и сидела мама под домашним арестом, а баба Тоня сама с утра нарывала пучок травы, бросала через форточку и уходила на целый день на работу.
Эта трава, название которой мама не помнит, выделяла сладкий сок, если её потереть между ладонями. В таких случаях приговаривали" "Чай, чай - молочай, наворачивай, качай..."
* * *
Соня со Славиком повадились ябедничать друг на друга по любому поводу.
Мама возмущена.
- Один раз в жизни, - говорит она, - пожаловалась я, и то невольно, на своего старшего брата и с тех пор как отрезало.
Это было на Кубани в голодный 47-й год. Мама наша доставала иногда на рынке горстку соевой муки и, делая из неё болтанку на воде, кормила нас с братом один раз в день. Таким образом муки хватало на неделю, а то и больше.
И вот однажды Толик заметил куда мама спрятала банку с мукой, которую она только что принесла. Когда мама ушла, Толик предложил достать банку и съесть по одной только ложечке сладкой и вкусной муки. По одной ложечке - это ведь будет совсем не заметно.
Банку достали, но пока она не опустела - оторваться от неё не смогли. Испугавшись, пустую банку спрятали на место.
Пришла мама с работы радостная, оживлённая, достала банку, чтобы приготовить поесть и... разрыдалась.
Как она плакала! Упала головой на руки и взахлёб, до истерики... Я, желая её успокоить, глажу и говорю: "Мамочка, не плачь. Это Толик достал и мы съели...".
При слове "Толик" мама вскочила, схватила брата и стала полосовать его хворостиной до беспамятства, до кровавых рубцов...
Не помню случая, чтобы я после этого ещё хоть раз на кого-нибудь жаловалась.
В другой раз бабе Тоне подарили "под ноги" телячью шкуру. Когда бабы Тони дома не было Толик с мамой порезали шкуру на куски, налили в казан воды и поставили на печку вариться.
- Помню только шерсть в зубах, - вспоминает мама.
* * *
В голодовку 47-го года баба Варя работала на восстановлении Магнитки и баба Тоня жила на Кубани с одиннадцатилетним Толиком и моей пятилетней мамой. После сбора урожая Толик с бабой Тоней ходили ночами на поле собирать с земли пшеничные колоски. Однажды их поймал объездчик. Толика отпустил, а бабу Тоню посадили в каталажку на 2 дня. И всё это время мама с Толиком сидели на горище голодные и ждали, что их придут арестовывать.
Бабу Тоню отпустили только на третий день.
Ночами она пилила в собственном саду деревья, чтобы продать на следующий день чурбаки в Тихорецке.
* * *
Мама иногда испытывает чувство необъяснимой и острой жалости к людям. Не к кому-то конкретно, а ко всем вообще. И облегчение наступает только после... выпитого стакана молока. Странное чувство, но объяснение ему нашлось в воспоминании детства.
Был голодный 47-й год. Летом кое-как перебивались на корешках, а пришла зима и стало совсем туго. Во всякое время, на всяком месте хотелось есть. Думалось только о еде, на другое попросту не хватало сил. И вот однажды вечером случилось чудо. Баба Тоня принесла откуда-то банку парного молока.
БАНКУ ПАРНОГО МОЛОКА!!!
Зажгли лампу, сели за стол и стала баба Тоня разливать осторожно молоко в кружки. Вот - маме кружку, вот - Толику, вот - себе. Сразу какое-то тепло, оживление пришло в дом и вдруг - неловкое движение и Толик опрокинул свою кружку. Молоко быстро растеклось по грязному столу, закапало через щели на пол...
Конечно, баба Тоня отдала свою кружку плачущему Толику, но только с тех пор у мамы иногда вдруг необъяснимо сжимается сердце от жалости. Не к кому-то конкретно, а ко всем вообще людям.

Дурачек

В театре у нас появился, а, может, и был давно, да я не встречал – Толик бутафор. Невысокого роста, в замызганном синем халате, был он рассеян и точно погружён всё время в какую-то свою, особую думку. Под носом у него помещались нелепые чёрные усики, нижняя губа немного выдавалась вперёд, и выражение лица было обыкновенно такое, точно он улыбается потихоньку, но опять же чему-то очень своему и далёкому. Как оказалось это добрая, тихая полуулыбка свидетельствовала – увы – о полнейшей неприспособленности её хозяина к бытовой, практической стороне жизни.

Понадобилось мне для сказки соорудить вороньи лапы. И вот уже прогоны идут, а лап всё нет и нет. Тогда я пошёл в бутафорский подвальчик и прямо из рук у Толика забрал свои ещё сырые, пахнущие краской краги. Но уже на следующий день оказалось, что сделаны они бестолково, прихвачены на «живую» нитку, ненадёжно. Стали разваливаться мои лапы. Пришлось снова идти в подвальчик.

На этот раз я застал Светлану – начальницу цеха – и посетовал что, де, иначе надо бы сделать сказочную бутафорию…

Та только рукой махнула:

- Да Толик этот… ДУРАЧОК, одно слово. Легче самой всё сделать… вот беда ещё на мою голову!

Ну, стало быть, «дурачок».

У него, оказалось, есть сын. Мальчонка лет десяти. Раз или два я видел, как он заходил к батяне в театр. Тот клал руку на его стриженую голову и улыбался ласково, точно прислушиваясь опять же к чему-то своему, далёкому.

Наступил канун 9 мая. В театре собрали худо-бедно концертик. Пришло человек пять ветеранов и едва ли треть всех остальных. Концерт открывала юная артистка хора, известная своей отчаянной решимостью выбиться в вокалистки.

«Помнит Вена, помнят Альпы и Дунай…»

Что сказать – от волнения или ещё от чего, но пела она скверно. Сама это чувствовала, нервничала, краснела, но держалась из последних сил.

А на задних радах шла хоть и сдержанная, но потеха: переглядки, смешки, ужимки, мол, как вам новая наша ПРИМА!

И вдруг я случайно, со своей улыбочкой иронической взглянул на Толика, который сидел один в пустом ряду. Взглянул и как будто ожёгся.

Толик плакал. Он стыдился своих слёз, прятал лицо, сжимал губы и снова не выдерживал – отворачивался, украдкой смахивал слёзы и опять боролся с собой, пытаясь выглядеть мужественным и сильным - «как все».

Он плакал о Победе, о святом братстве, о павших товарищах и о поруганной правде; плакал так, словно знал, что скоро никто уже не станет об этом плакать.


Крещение



Я смотрю в арочное, старинное окно из библиотечного уютнейшего тепла. Я уже взял книги, оделся, застегиваю с треском металлическую молнию на куртке, и не могу оторвать глаз.

Сыплет пятнами беспорядочными крупный и рыхлый снег. Вот с проводов сорвался длинный высокий пласт и, разломившись в воздухе на куски, полетел вниз. Женщина молодая на ходу поймала лицом такую сырую пушистую плюху и, не успев понять, в чем дело, только махнула перед лицом запоздало рукой, и исчезла за изгибом оконной рамы.

Я подумал, что лицо у женщины, конечно же мокрое теперь, и на ресницах капли, а она наверное утирается, смеясь, и щеки у неё разрумянились… Может быть вспомнила, как в школе, празднуя первый снег, «мылили» друг друга нещадно на переменках так, что снег забивался даже за воротник и стекал по груди и спине леденящими струйками – предвестницами весны.

Сегодня Крещение Господне и, если облако можно считать источником вод, то, как знать – может быть, оно освятилось накануне ночью? Облако опустилось на город и бойкий, веселый снег набросился разом со всех сторон. Миллионы снежинок вылетали, кажется, отовсюду: из окон, стен, фонарных столбов, деревьев… – вылетали и носились беспорядочно в поисках самых угрюмых, затаенных лиц. И лица светлели, словно их оплескал священник, широко размахивая кропилом.

А снегу все больше и очертания, краски предметов скрадываются потихоньку, чтобы отдохнуло наше внимание от пестрой, увлекающей суеты. Чтобы сердце вздохнуло…Нищий, сутулый в коричневых вязаных перчатках, протягивает ладонь:

- Поможи́те чем мо́гете, поможите, а? Христа ради… чем могете…

И сыплются копеечки бесшумные густо, как снег. Праздник сегодня – радостный день!

А о́блака, кажется, вовсе нет. Есть безымянное пуховое, свободное движение и кресты церковные в нем как спасительные маяки. Туманится, дышит пространство, неотличимое уже небесное от земного – все перемешалось сегодня в веселую, праздничную кутерьму. И в этой кутерьме белоснежной темнеет проталиной, тянется вереницей смиренной от самых церковных ворот, через всю мощеную (помнится) площадь – очередь. Вот так та-ак!

Когда же я видел такую очередь в последний раз? Около мавзолея? В гастрономе лет пятнадцать назад, когда давали, ставших вдруг дефицитными, кур? В чем возникла нужда такая острая и спешная, что в снежном крошеве люди стоят, переминаясь с ноги на ногу, и ждут. Чего?

А представьте себе: не хлеба, не зрелищ – Духа, Духа Святаго ждут! За свяченой водицей очередь!..

Вот они – перспективы не зримые вершителям судеб экономических, политических… и каких там еще? Вот они – сокровенные перспективы народа, стоящего в очереди за святостью. Души изголодавшиеся, истосковавшиеся по ЖИЗНИ, кто вас привел сегодня, созвал, собрал здесь – у церковной ограды?..

Я промолчу, но пусть в молчании моем будет больше веры, чем в самых отчаянных теледебатах, в самых трескучих, сенсационных статьях и в самых решительных аргументах. Устала душа наблюдать как мучают Слово; как рвут Его на части, терзают… Где же то НАСТОЯЩЕЕ, по которому соскучилось сердце, которое не подменишь ни чем и которое, пускай не теперь, позже – я верю! – ручейками живительными прольется от сердца к сердцу и возродит уснувшую, было, память. Память промелькнувшего детства и сквозящую тонко, волнующую, как запах набухающих почек – память ВЕСНЫ!

Высоко на Петропавловской колокольне неумелый юный звонарь решительно взялся за дело; тут же запутался, сбился, но не бросил, выровнял звон и так старался, что когда закончил, наверное, взмок. Тогда он переклонился через перила и поглядел вниз, словно ожидая ответа на свой вопрос:

- Ну, как?

И тут потянуло властно, разорвало пуховую шапку и в клочковатое, разрастающееся оконце хлынули синие-синие небеса и щедрый, ослепляющий солнечный свет. И этот ОТВЕТ прочитали все, зажмурившись на мгновение от пронизывающего, живого тепла:

Так хорошо!..

Отец Иона

 На двадцать первое июля – день празднования иконы Казанской Божьей Матери – назначено было венчание в храме Адриана и Наталии, что на Французском бульваре в Одессе.

Накануне гости присматривали уже букеты, мамы суетились на кухне, отцы на балконе толковали «за жизнь», а мы с Аленкой, - виновники торжества, - собирались пойти погулять. Как будто. Никто не знал, куда мы идем на самом деле.

Ночью Алёне приснился старец, её духовный отец. Вроде как лежит он на лавке в своей келейке, облаченный во все монашеское и вот, приподымается, садится и манит Аленку: Ну-ка, иди сюда… С тем и проснулась. И призналась: утаила от старца, что под венец собралась, побоялась – не благословит. С другими уже были случаи… Да видно от судьбы не уйдешь. И решили мы: как старец скажет, пусть так и будет. Оба мы в монашество собирались, в монастыре и встретились, так что ж поделаешь – может, настала пора расстаться? На все воля Божья!..

Добрались до монастыря. Входим в ворота - ни души, только птички щебечут на все лады. Возле палисадничка, у кельи старца останавливаемся. Молчим. Прощаемся будто. Ну… с Богом. Аленка заходит, а я остаюсь. Жду ее три минуты… пять… десять. Наконец выходит, заплаканная вся… и сердце обрывается. - Всё. Кончено – думаю. А в ответ: Благослови-ил!.. - и в рев.

Умиленные, радостные идем к храму, спешим излить свою благодарность. Отошли уже метров на двадцать и вдруг я, - даже не знаю почему – оглянулся. Старец приоткрыл дверь, высунулся из кельи и… манит меня рукой – точь-в-точь как в Аленкином сне.

Я вернулся, вошел. По стенам сохнут пучки трав, их запах смешивается с запахом ладана и какой-то приятной, уютной ветхости. Батюшка покрывает меня епитрахилью и исповедует. Мне хочется выговориться до конца, и я говорю, а сам думаю: Что же я делаю, ведь совсем не о том нужно сейчас говорить. Не о том, что я все еще хочу быть монахом, не о том, что за брата сердце болит, и я хоть сейчас готов уйти в монастырь, лишь бы у него было всё хорошо… Но старец слушает, а сам словно далеко где-то мыслями и всё повторяет: «Ну ничего… ничего… – потом вдруг в какой-то момент сжимает руками мою голову, умолкает на миг и уверенно, благостно возвещает: – Жених… жених!».

Теперь умолкаю я, а старец продолжает и много еще говорит, но запомнилось только одно: Ничего… поживете, как голубки и - с Богом за синее море…

С той поры минуло пятнадцать лет и можно с уверенностью сказать, что без благословения отца Ионы наш брак, несомненно, распался бы. И даже не один раз. Особенно было трудно в первые три года, потом стало полегче…

Помню в Одессе, после очередного скандала я оказался на улице без копейки денег в кармане. Переночевал на подоконнике в здании вокзала, а утром пошел в горсад и предложил какому-то местному коробейнику на реализацию резной образок. Тот оценил его в двести пятьдесят тысяч купонов. Билет до Симферополя стоил триста. Я согласился – махнул рукой, - и чтобы хоть как-то скоротать время поехал на трамвае. Куда? Сам не сразу понял, что в монастырь. Мне было невыносимо тяжело, тоскливо, хотелось помолиться в спокойной обстановке, да и просто побыть в тишине…

Едва я вошел в ворота, как увидел отца Иону. Он шел по боковой аллее, и я поспешил навстречу, чтобы взять благословение. Удивительно, что батюшка обрадовался мне как родному и даже заключил в объятия, хотя мы были едва знакомы. Он стал расспрашивать о нашей с Аленой семейной жизни, но мне как-то не хотелось жаловаться, и я отвечал уклончиво общими фразами.

Так, беседуя, мы подошли к келье старца и стали прощаться. Отец Иона порылся в кармане, достал сложенную бумажку в пятьдесят тысяч купонов и протянул ее мне.

- На, возьми.

Я испуганно запротестовал: что Вы, батюшка, я не возьму… мне не надо…

Тогда он внимательно посмотрел мне в глаза и решительно протянул деньги со словами:

- Нет, тебе НАДО!

Я, признаться, сам не знаю отчего, заплакал…

Когда я возвратился в горсад, «коробейник» вручил мне 250 тысяч за проданный образок, и с батюшкиными деньгами это составило как раз стоимость билета до Симферополя.
Всё это было. И вот, через восемь лет я снова приехал к старцу, – теперь уже из Крыма – просить совета.

Утренняя зябкая свежесть. За ночь повеяло, проняло ледяным холодом, а ведь вчера еще было тепло, солнечно. Теперь я всматриваюсь в бледные небеса и уговариваю себя: ничего, это утро только, а там рассинится, воробышки завозятся, зазвонят трамваи и день суматошный, весенний обогрет, одарит еще душу теплом.


В автобусе греюсь, думаю: хорошо, что далеко ехать. Но всё, что растягиваешь, быстро проходит, и вот водитель уже кричит:

- Женщины! Монастырь, кто спрашивал?

Я выхожу следом и иду по широкой аллее, в конце которой уже виднеются высокие под аркой ворота. Я обгоняю одну старушку, другую, третью и вдруг понимаю, что они тоже спешат, ковыляют, как могут быстро, но куда же им поспеть за мной – молодым? Я сбавляю ход. Куда торопиться, успеем все.

Но вот и знакомые ворота, боковые, - распахнуты настежь. За ними слева келейка старца. Теперь она закрыта, но перед ней уже теснится народ – человек тридцать. Я спрашиваю: Здесь очередь, или как?

- Очередь, очередь, – отвечают запальчиво, торопливо.

- Ну, тогда, кто крайний?

- За мною будете! – отзывается пожилая женщина в платочке.

- Старец здесь? – спрашиваю я у другой женщины, кивая на закрытую дверь.

- Нет, в храме.

- Вот хорошо! Ну, тогда я тоже пойду, может причаститься успею… Из Крыма приехал, – поясняю я, смотрю на «бабушек» и уже не помню - за которой из них занимал? Приходится переспрашивать. Ну, вот теперь уже точно запомнил: в коричневом платочке с рисунком белым – это «моя», и на подбородке еще бородавка – для верности запомню. Теперь можно смело идти в храм.

Служба уже идет, но я не могу понять - давно ли? Сегодня Литургия Преждеосвященных Даров, а я ее плохо знаю… В соборе сумеречно, ярко горят свечи. Людей много, но не битком; стоят, покашливают, вздыхают, слушают, прикладываются к иконам… Монахи поют на правом клиросе протяжно, неторопливо. По-монастырски.

Я захожу в исповедальню. Так вот, где народ весь – не протолкнешься. Я пробираюсь бочком, выясняя все то же – кто крайний? Занимаю очередь и только тут понимаю, что исповедуют три священника и очереди тоже три. Отец Иона, где-то там, впереди, его и не видно за беспорядочной россыпью покаянно склоненных голов. Слева у окна исповедует отец Арсений, это к нему я встал. Тоже людей много, но поменьше. И прямо справа от меня, чуть в глубине – молодой священник, отец Зосима, поблескивает благообразно–сердито очками: отчитывает за что-то прихожанку:

- Ты не оправдывайся, не оправдывайся. Кайся, раз исповедываться пришла! – и пристукивает – так – рукой по аналойчику.

- Каюсь, батюшка, ка-аюсь! – сдается она и плачет. Отец Зосима вздыхает, накрывает епитрахилью и читает разрешительную молитву.

Вдруг я вижу: далеко совсем, - так кажется, - а на деле в метрах в четырех, не больше, - поднимается над всеми изможденный лик старца. Первое, что чувствуешь, это крайнее, болезненное его истощение, а втрое – покрывающая обильно человеческую немощь – Божественная благодать. Как будто на миг преображается мир. Это чувствуешь быстрее, чем успеваешь понять. Старец склоняется, и всё становится прежним.

Я закрываю глаза и жду. Окрик отца Арсения выводит меня из забытья.

- Э, отец, это что еще за голосование?!

Я поднимаю глаза и вижу действительно частокол взметнувшихся рук.

- Часа пол осталось, все не успеют, – поясняет, будто оправдываясь, монах.

- Ступай, ступай, отец, – машет рукой батюшка Арсений. – Все успеют. Кому надо – те все успеют.

Монах смущенно пожимает плечами и, поклонившись, уходит.

Значит, до причастия осталось часа пол и я, вероятно, тоже не успею поисповедаться… Но, – в чем дело? – к отце Зосиме никто не подходит. Вот он уже и собираться стал. Разве он не священник, разве ему не дана от Господа власть разрешать от грехов?! К старцу я потом пойду, а сейчас главное исповедаться и причаститься…

… Ну, вот, Слава Богу, причастился! И хотя тяжесть и смута всё ещё клубятся угрозами, но это где-то снаружи, а в сердце - я знаю, чувствую – Сам Господь и Он оживляет душу, окрыляет и открывает новые горизонты!

Я выхожу из храма; в ушах от долгого стояния звон. Медленно иду на онемевших ногах в сторону келейки… и останавливаюсь, озадаченный. Не тридцать человек уже, а, по меньшей мере, семьдесят толпится у келии. Оживление, суета, гомон: «Я за вами, а вы за мной были, а вот та женщина в красном берете за нами стояла, а теперь впереди… Эй, женщина, совесть имейте!» Гвалт стоит как на базаре.

Я нахожу старушку, за которой занимал очередь, но и она в растерянности – поняла, похоже, что попала впросак.

Я становлюсь уже где придется, и жду вместе со всеми. Рядом мужичок, крепкого вида, стриженый «бобриком», с пробивающейся сединой; говорит оживленно, обращаясь ни к кому и ко всем сразу:

- А перестал… перестал уже исповедовать этот, как его, – батюшка? – ну, да, батюшка. Прямо вот передо мной перестал, представляете? Моя очередь как раз, а он – хлоп и всё. Ну надо же… Да я вообще-то… Вот вы верите? – обращается он вдруг к женщине и тут же продолжает, со скептической гримасой, не дождавшись ответа: – Да и я не верю, и уже решительно добавляет: – Никогда не верил и сейчас не верю… Но вот – надо же… Представляете… не болел никогда, а тут такое! – инфаркт и инсульт вдогонку. Всё сразу. Представляете?! Нет, ну понятно… Работу потерял, переживал, не спал ночами… Но всё же. ЗА ЧТО МНЕ?! Я ведь безгрешный. Ну, нет у меня грехов и всё. Не пил, не курил никогда и вдруг такое! ЗА ЧТО?! – Он в искреннем недоумении, - Не знаю,.. схожу к этому, как его… батюшке! Да, к батюшке схожу, может, вылечит?..

Служба закончилась, люди подходят, присоединяются, и толпа растет, громоздится, колышется. Дети кричат, бесноватые воют, шум, галдеж стоит непрерывный, и все дожидаются, ждут с нетерпением старца. А он уже четыре часа на ногах, по-человечески: слабый больной старик, которого попросили затащить на гору мешок с камнями. И он по смирению своему тащит, едва живой, а тут к нему прорываются, лезут настырно… да вот такие же точно, как я:

- Батюшка, мне соседка «поробыла», шо делать?

- Батюшка, а правда, что скоро конец света?

- Батюшка, а чего это вы без очереди пропускаете вон ту – в косынке зеленой?..

И так далее и тому подобное, с людьми, с их невежеством, суетой, болью, бедами неразрешимыми, тяжкими один на один и сейчас придет сюда… опять слушать и отвечать, да ни что попало, а то… единственно верное, главное, что нужно ответить, что ждут! Боже мой, как же ему должно быть тяжело! Я пол часа просто стою в толпе и уже ошалел, а как же он выдерживает это всё?! Благодать укрепляет, конечно, но по-человечески, наверное, очень и очень трудно.

Но вот оживление, все оглядываются, проходит шумок: Идет! Батюшка идет… отец Иона.

И он проходит, смиренно склонив голову; взгляд не выражает ничего человеческого… терпение одно, безграничное терпение, а за ним – тишина, но не немая, – ГЛАГОЛЮЩАЯ, ЖИВАЯ, готовая в любой момент разрешиться словом.

Толпа расступается, отворяется дверь, и батюшка исчезает там, внутри. За ним протискивается, близоруко щурясь, молодой рыжебородый священник в бархатной бордовой скуфейке. Его не пускают поначалу. Но матушка-прислужница высокая, в черной косынке и в очках почти вырывает его у толпы:

- Да что же это … Батюшка благословил, вы, что не понимаете?.. Пропустите. Вот искушение…

Мужик «с инфарктом»:

- Э-э… и здесь свои… без очереди… Ну, давай, давай… Какой же из него поп выйдет? Лезет тоже… без очереди. А вон, смотри, смотри, еще двое… Туда же…

Это двух военных пригласили к батюшке. Очень долго больше никого не пропускают, только мальчонку лет десяти, как через заросли, протянув руку, перетягивает в келейку священник. Толпа бурлит, возмущается.

- Да, что же это за народ сегодня такой? - изумляется прислужница. – Ну, отойдите, о-той-ди-те! – и напирает грудью. – Я в третий раз прошу: отойдите же все от ограды, ну разве так можно?!

Но никто не желает терять свое место, слышны возмущенные возгласы и вот уже завязывается перебранка. И вдруг женщина благообразного вида, стоящая рядом со мной, выгибается вся, пальцы на руках у нее скрючиваются, и я слышу, как из груди у нее вырывается хриплый нечеловеческий хохот:

Ха-ха-ха-ха… А кто это там ругается. О-ох, хорошо! Давайте, давайте; глотки поперегрызайте друг другу!!! – Голос отвратительный, грубый – бес.

Люди крестятся, повторяют в голос: «Господи, помилуй!»

Мальчик, – сын женщины, – спокойно и грустно крестит ее спину, пока женщина каким-то болезненным, судорожным усилием, словно сбросив с себя непосильное бремя, преображается мгновенно и начинает сама молиться со слезами.

На лице у нее непередаваемая мука. Сын рядом, поддерживает мать. И я думаю: вот любовь; эти люди не только не потеряют, но еще и приобретут через свои страдания.

- А я так думаю, - комментирует «инфарктник», - это от головы все. Болезнь и всё. Какие там бесы, повыдумывают тоже… - он ухмыляется криво. Я смотрю на него пристально и думаю: Нет, здесь не то. Здесь не так всё просто. Не пришел бы ты сюда, мил человек, если бы Господь тебя не привел. Постой, постой… Каким-то ты еще выйдешь от старца!

По маленькому палисадничку бродят люди, вытаптывают насажанные любовно зеленые стрелки гиацинтов. Кто-то не выдерживает:

- Женщина, ну что же вы, разве не видите – ведь засажено здесь, куда же вы лезете?!

На лице смущение, но ноги уже не слушаются, тащат сами куда хотят. Низкий железный заборчик выкрашен зеленой краской, некоторые «зубья» загнуты внутрь и думается: специально загнули, или вот так же – ахнула, навалилась толпа и смяла.

Подходит священник, осматривается озабоченно, видно прикидывает: есть ли смысл становиться, успеет ли батюшка принять всех до вечера?

«Инфарктник» обращается к нему весело: Э отец, взял бы на себя половину, а! – он чуть не подмигивает батюшке. Тот смотрит на него с недоумением. – А то еще – вот, опять… Смотри, учись – без очереди лезут, а? Ты смотри, отец, что делается! А ты бесов, бесов в них всели! – мужик хохочет, придя в восторг от своей «остроумной» выдумки.

Тут уже женщина, стоящая у него за спиной не выдерживает:

- Эй, дядя! Ты соображаешь, что говоришь?

- А, что, что такое? – изумляется мужик.

- Батюшка выгоняет бесов, а ты… чтобы вселили… Ну есть у тебя ум, скажи?

Понял мужик или лень было ругаться, но замолчал.

Матушка требует тишины: Начинается молитва. Отец Иона молится там – в келье. Ничего не слышно, но время от времени послушница выкрикивает: «Имена»! И все повторяют в разнобой имена, свои и близких: Степан! Акулина! Андрей!.. Бесноватые хором, истошно начинают кричать; душу охватывает какое-то жуткое оцепенение. Невольно думаешь: а вдруг и я вот так же сейчас… кто знает? Господи, не попусти… сохрани и помилуй! Молитва продолжается и вдруг, в какой-то момент я чувствую прилив благодатного, сладостного умиления; словно я встретился с батюшкой и он обнял, принял меня всего со скорбями и грехами моими… Слезы текут у меня из глаз непроизвольно и капают на куртку, на землю. Потом так же внезапно это необыкновенное, умильное состояние проходит.

Холодно. Невыносимо зябко и холодно. Коченеют пальцы, и немеет лицо, затекают от долгого стояния ноги и все тело точно деревенеет. И снова, в который раз думаешь: Боже мой! А как же батюшка, как он это всё выдерживает? И так изо дня в день, месяц за месяцем, год за годом… Укрепи его, Господи!

- Ну, вчера такого не было, - вплетается в мои мысли женщина. – Я в полчетвертого приехала – здесь человек двадцать было, не больше. За сорок минут батюшка всех принял. Честное слово.

На огромный платан слетается стая грачей и галдит, балабонит беспорядочно над головой, точно обсуждая что-то. Через десять минут так же внезапно, как появились, они срываются с места и исчезают. Флегматичный кот, игнорируя интересы толпы, пробирается куда-то по своим делам. И все же, видно – уши прижаты, на стороже, если, что – рванет и он. Чувствует, какой напряженностью дышит воздух.

С семи утра до четырех вечера принимает батюшка. Я смотрю на часы. Скоро час дня. Отец Иона уже шесть часов на ногах… Судя по тому с какой скоростью тает толпа – до меня очередь не дойдет. Что же делать? неужели оставаться на ночь… Нет, точно не дойдет очередь.

Оттуда, изнутри, теплом веет, светом тихим свечным, ладанный дух утешительный доносится иногда и сам того, не ожидая, вздохнешь: Ну, ничего… Слава Богу за всё…

Пускают по три человека, не больше.

- А как батюшка принимает? – спрашивает кто-то.

- Ну как… Помазывает, а люди в это время задают вопросы, спрашивают о своем и получают ответ. Беседуют с батюшкой.

- А эти… пол-ков-ники все еще там? – встрепенувшись вдруг, вопрошает мужик.

- Да не выходили еще.

- Смотри ты… армию развалили, а туда же… лезут.

Начинает накрапывать дождик и сыплет, сыплет мелкий, надоедливый за шиворот, ложится изморосью на лица. Холодно, губы едва шевелятся, когда пытаешься говорить.

Подходит, вклинивается в толпу монах с добрым простым лицом: «Иконочки, вот, приобретайте… В дорогу. Складываются. Есть по рублю, а вот эти по два пятьдесят, а есть еще молитва Серафима Саровского, правило, может слышал, кто?

– Да не только слышали, но и знаем, не надо нам, – отзывается кто-то раздраженно.

– Ну, не надо, так не надо, – смиренно соглашается монах. – Вы только не беспокойтесь, молитесь – молитва во всем помогает.

Мне понравился монах и я решил взять у него иконку, но когда я обратился к нему, то сам не узнал своего голоса – таким он оказался глухим и сиплым. Это от того, что уши заложило… Я через силу, сам себе чужой объяснил, что мне нужно и монах продал мне иконку за два пятьдесят. Я протянул пятерку. Монах вытащил одну гривну, потом другую и огорченно заметил, что сдачи у него больше нет.

- Ну, и не надо больше, – говорю я.

Он смотрит на меня непонимающе.

- Но, ведь два пятьдесят икона, – говорит он.

- Ну, и ладно.

Тогда он понимает, и обращается к женщине, которой дал «пока» для удобства подержать стопку отпечатанных «молитовок». Каждая по рублю.

- Дай ему… три дай…

- Да ничего… Я, вот, одну возьму и хватит.

- Бери, бери… другим раздашь…

Время уже вплотную приближается к часу.

- Сейчас батюшка на обед пойдет, – говорит кто-то.

- А может и не пойти, бывает, что и не ходит вовсе.

Бабонька в цветастом платке сокрушенно качает головой: «Как же он так?»

- А вот так.

Вдруг: «Разойдитесь, разойдитесь, батюшка идет»… И я вижу отца Иону, выбирающегося из толпы. Первое, что бросается в глаза – это невыносимая, тяжкая мука, серым пеплом подернувшая его лицо. Кажется, что он ничего не видит и не слышит от изнеможения. Но, едва он выбирается, как тут же к нему подходят под благословение: один, потом другой, третий…. Батюшка благословляет на ходу. Я как во сне отрываюсь от толпы и бреду следом. Вижу, как парень какой-то в свитере складывает ладони «лодочкой», принимает благословение, что-то спрашивает тихо, получает ответ и тут же отходит. Батюшка один. Я приступаю к нему:

- Батюшка, я в театре работаю, что делать? – и добавляю, почему-то тихо: – Уйти?

- Ну, конечно, лучше… – мимоходом отвечает он, и дальше идет бледный, усталый.

- Что «лучше», – батюшка, – уйти?

- Поспокойнее найти…что-нибудь, – и уже другой кто-то подходит под благословение.

Значит, вот как… Я всё еще по инерции плетусь следом, и какая-то неразрешенность гложет мне болезненно сердце. Я догоняю «процессию» и, улучив момент, снова обращаюсь с вопросом, мучительным, трудным для меня:

- Батюшка, а какую работу найти… чем заниматься?! – спрашиваю и тут же вопрос мой кажется мне неимоверно, провально глупым. Отец Иона замедляет ход, как бы подыскивая ответ, и вдруг, остановившись, поднимает по-иерейски молитвенно руки. Через мгновение он говорит уверенно твердо: «Молись, Господь определит!», – и заходит в трапезную.

Я стою, размышляя обо всем, что только что услышал. На сердце у меня и тонкая боль, от того, что всё – с театром покончено, и грусть от того, что батюшка, словно чужой, холодный, но и утешение от того, что я получил определенный, четкий ответ на свой вопрос: Молись, Господь определит!

Я знаю теперь, что делать – молиться, а то, что Господь определит – я верую, несомненно!

Подходят люди: женщины с детьми, семинаристы, старушки – все ждут выхода старца из трапезной, и я думаю, что об одном я все-таки еще не спросил… Но как об этом сказать старцу, как попросить благословения… Ведь люди вокруг, а просьба моя кажется мне какой-то уж совершенной нелепицей, так, что уже и соваться совестно. Надо же… А ведь горел этим, думал день и ночь… а теперь не знаю, как подойти… Вот беда.

Машина развернулась, проехала – микроавтобус бордовый, за рулем молодая женщина с модной короткой стрижкой, из другого мира как будто… Семинарист прошел с гладким лицом. Бритый или не растет ничего? – думаю я рассеянно. Вот бабулька изумляется чему-то, всплескивает в разговоре руками… Я все это вижу, осознаю, но сам далеко – в своем, неразрешимом… Как подойти?! Так проходит минут пятнадцать-двадцать. Не раз я уже собирался уйти, но почти из упрямства оставался: Ну, неужели не смогу, вот так подойти, да и спросить?! Ведь, если иначе – корить себя буду потом; не прощу себе… Нет. Надо, надо… и никакой другой священник меня на это не благословит.

Но вот обед закончился.

Выходит благообразный, почему-то думается, архимандрит, (настоятель?) – и мне показалось, что он ждет, что кто-нибудь подойдет под благословение. Но никто не подходит… и я не подхожу. «Архимандрит» проходит мимо, за ним потихоньку выходят после трапезы другие монахи… Но все ждут отца Иону, его одного… и я жду.

Вот он, наконец, появляется – высокий, худой, на лбу глубокие морщины, но лицо как будто посветлевшее, теплое. Он спускается по крыльцу и в какой-то момент делает такое движение, как будто ждет, что я к нему обращусь. Я делаю шаг навстречу, но меня опережают женщины, за ними подходят под благословение семинаристы и вот, наконец, я приступаю в паузе и спрашиваю торопливо, сам не веря, что это я:

- Батюшка! Я хочу совершить паломничество по Крыму и описать его, благословите?

- Да, да… Написать, - говорит отец Иона, как само собой разумеющееся, как будто только и ждал такого вопроса. Я не верю своим ушам и переспрашиваю, словно батюшка мог не расслышать:

- Написать?

- Писать! – говорит батюшка отчетливо и благословляет. Я вижу уже в своих ладонях его благословившую бледную руку, целую ее и в порыве несказанного, умиленного благодарения пожимаю… как отцу… как брату… как матери!!! Я не могу передать это необыкновенное чувство, когда получаешь ответ на то, что волновало, звало тебя, может быть, всю жизнь.

Я отхожу. Отец Иона не торопится. Он стоит, беседует, благословляет детей и я решаюсь подойти еще раз… Но как же теперь мне легко, как радостно, словно паришь над землей!.. Опять этот блаженный миг – пауза в разговоре.

- Благословите, батюшка, в дорогу!

Он, уже и вовсе оттаявший, улыбаясь, разламывает медленно своими благословенными, слабыми пальцами ломоть пшеничного белого хлеба, подает мне кусок и говорит:

- Хлебом и солью… на это ДЕЛО!

Я отошел и только потом, позже понял или может быть просто поверил, что батюшка благословляет меня на ДЕЛО – то, которое я так мучительно, долго искал в своей жизни. Дело, которым я мог бы смиренно и терпеливо поработать Богу. В ДОРОГУ, благословляет меня отец Иона. В ПУТЬ!

Уже в воротах я вспомнил, что привез немного душистых, целебных трав. Но пока я доставал сверток, батюшка уже прошел в келейку. Осторожно, боясь, чтобы меня не приняли за «самозванца», я попросил передать батюшке «травы из Крыма».

Поплыл по рукам сверток, а я развернулся, вышел за монастырскую ограду, истово с благодарением перекрестился и пошел своей дорогой. И вдруг – оживление за спиной, как будто зов. Я обернулся: не толпа – люди обращались ко мне: От кого, от кого травы?

– От Димитрия и Елены, – отвечаю и вижу – улыбаются люди… Не толпа – ЛЮДИ. Ну, стало быть, слава Богу, за всё!..

Утешение

Потеплело как будто. Не июль, конечно, когда можно было с одной подстилкой отправиться в горы, не июль, – ноябрь и все же… Едва приметный, робкий вначале, потянул южный ветер и все изменилось вдруг. Я ночью вышел на балкон. Тучи бегут торопливо, но это не здешние, чужие, я знаю… Я встречаю лицом сырую прохладу отступающей осени и понимаю, что такого больше не будет. Дальше придет зима.

В театре разброд, шатание умов и вяло текущая революция. Хочется все бросить, хотя бы не на долго, как бумеранг. А ну его, в самом деле!..

Я хочу писать и боюсь не суметь рассказать о главном. Этот страх во мне так силен, что я подолгу не могу заставить себя взяться за ручку. Но для писательства нужен воздух, а в городе душно, душно до обморока. И я решаюсь идти на Мангуп…

Вагоны электрички отремонтированы и выкрашены в веселенький голубой цвет. Не хватает только крокодила Гены с Чебурашкой на крыше. Где вы, герои мультяшные? В какой дыре зарабатываете гармошкой на хлеб и вино?..

Все. Новая жизнь началась. На платформе встречают «дружинники» с повязками красными на рукавах. Без билета не суйся. В вагонах духота несносная. Оконные рамы, – новые, буковые, – подогнаны тщательно… и вколочены все до одной насмерть. Ни ручек, ни шпингалетов – ни-че-го. Хочешь – ломай ногти, выковыривай форточку, но не советую. Как бывший столяр.

Томительно тянется время; прячу глаза в пейзаж. Там перелески, холмы, поля голые, коровки сгрудились как щенята. Где их мамка? Вон – прохаживается вразвалку, с папироской в зубах, помахивает лениво плеточкой. Вороны за окном машут усердно крыльями, но отстают и кажется, что летят медленно-медленно хвостами вперед…

Но, кажется, приехали.

Воробьи скачут озабоченно по платформе, тюкают в асфальт клювиками. Дернулась электричка – будто только того и ждали: усвирестели докладывать кому-то, что видели.

Дымки струятся, стелются мирно, покуда хватает глаз, окуривают сады. Вдалеке громадами сизыми выступают куэсты. Это как в ледоход: одна льдина наползает на другую; только здесь река – плоть земная и льдины застыли на сотни миллионов лет. Каждая такая – несколько километров в длину, да и в ширину не меньше. Наклонная плоскость, поросшая лесом. Скользишь по ней взглядом, взлетаешь на юг и вдруг, – врываешься в иной окоем: уходящие в даль уютные долины, деревеньки, поля и сады…

В автобусе все свои, кроме меня. Но меня мало и хочется верить, что не заметно. Приветливый добродушный татарин – шофер здоровается чуть не с каждым по очереди. Желающих поздороваться хоть отбавляй и вот уже автобус забит под завязку.

- Э, что же вы, сами влезли, а девочек, вон, оставить хотите? – заступается водитель.

- Самые кучерявые! – замечает кто-то, справедливости ради.

За девочками подбегает еще мужичок, но это уж и вправду последний.

- Вот какой заключающий сегодня хороший! – радуется шофер. – Всех утрамбует! – и он помогает ему, закрывая дверь поворотом своего рычажка. Наконец поехали.

Я хочу посмотреть расписание, но оно закрыто пришпиленным объявлением: «Имеется в продаже мука (с доставкой). Ул.Сарп-Синапная 25. Спросить Бекирова Рустема…».

В последний момент я решаюсь идти на Эски-Кермен, а уже оттуда по утру – на Мангуп. У меня нет воды, и даже баклажку я впопыхах забыл дома. На Эски родника нет. Только на противоположном «берегу» через поле, да и то в гроте под самой скалой. Пока доберешься – ночь будет черная.

Я стал искать магазин. Набрел на пустырь, где затевалась когда-то грандиозная стройка. Серые бетонные плиты и замшелые блоки, брошенные, как попало, навевали уныние. Хотелось поскорее уйти отсюда. Поплутав немного, я нашел, наконец, ларек с распахнутой настежь дверью и девочка лет десяти продала мне бутылку минеральной воды. Я вернулся на дорогу.

Теперь только шагай – шевели лаптями. Пока иду окраиной села – всюду на обочине груды дымящегося навоза. Просторные делянки, соток по двадцать, огорожены, чем попало: листами старого кровельного железа, ржавыми спинками от панцирных кроватей, просто натянутой второпях проволокой, через которую перелезть не труднее, чем перешагнуть через бордюр.

… Но вот я уже далеко за селом. Иду, заглядываю в душу каждой придорожной былинки. Каждую хочу назвать по имени, но не у кого расспросить имен. Редким знакомым радуюсь, как землякам на чужбине. Вот – тысячелистник, а это шалфей, железница, сухостойные узорчатые шары курая… И все-таки как мало я знаю, досадно мало…

Солнышко, скрытое матовой наледью, ищет просветы. Вот засияло золотистым облаком, кажется, сейчас проторит прорубь, зальет землю прощальным теплом. Но снова затянуло не проклюнувшуюся полынью и снова тихий вечерний свет почивает на сонный холмах. Осень теперь владычествует, пирует по-своему.

У дороги в зарослях вижу известняковую отесанную глыбу. По форме и цвету камня – то ли плита надгробная, то ли стела. Перевернуть бы, посмотреть, что там, с другой стороны. Но самому не справиться. На Мангупе однажды перевернул вот так – на авось – плиту небольшую, квадратную, а там оказался изящный орнамент – «сельджукская решетка», увенчанная крестом.

В любознательном своем раздумье я оборачиваюсь и вижу, что за мной по дороге идет человек. Мне от чего-то делается не ловко. Я оставляю камень и продолжаю свое вышагивание, лишенный безобидной, но конечно странной возможности раскланиваться церемонно со всяким интересующим меня предметом.

Между тем преследователь мой уже давно исчез куда-то, начинает смеркаться, и я вхожу в сумеречное ущелье. Смотрю на часы и с удивлением отмечаю, что иду уже два часа.

Тут я чувствую запах, несомненно знакомый мне, но настолько неожиданный, что я никак не могу его распознать… И вдруг, – словно отдернули занавеску с прошлого – наша старенькая квартирка, я – бестолково юный, – солнечный день, и баба Соня варит капустные листья. Потом она смазывает каждый сливочным маслом и посыпает панировочными сухарями. Ах, как вкусно! Она угощает меня этим удивительным блюдом под неторопливые, задушевные разговоры, которые я уже никогда, никогда не вспомню… Остается только запах… Я больше не сомневаюсь, что это капуста, но здесь! Откуда?

Ага, а вот и она родимая. Сразу за поворотом хибарка колхозная, со стелющимся ароматным дымком, а дальше за ней – целое поле белокочанной. Хотя, признаться, листья все больше зеленые и какие-то обвислые, растрепанные, как у босяцкой шапки. Но мне уже не до ботанических наблюдений. Скоро совсем стемнеет, а я еще не добрался до места. Иду скорее по извилистой грунтовой дороге, и краски дня меркнут торопливо вместе со мной.

Вот гигантский валун у тропы. В нем древний заброшенный храм «Трех всадников». Рядом белеет облаком «памятный» куст. Ветви его густо унизаны тряпочками. Я останавливаюсь, и жар ударяет в лицо, сердце колотится… Нужно отдохнуть хотя бы немного, впереди подъем… Отдышавшись, я осеняю себя крестным знамением и вхожу в храм. У самого порога выдолбленная в полу могила… для малютки, крохотная совсем. Теперь она, конечно, пуста, только земля на дне…

Колонны царских врат обрушены, и алтарь распахнут для глаз. На месте престола только круглое углубление в полу. Задняя стенка обвалилась еще в незапамятные времена и образовалась дыра, похожая на грубую, вылепленную без гончарного круга чашу…

Я вспоминаю, что по преданию в пустующем, разрушенном храме незримо присутствует Ангел. Какая-то благоговейная, щемящая грусть сходит мне на сердце, и я уже не хочу никуда спешить. Я хочу остаться здесь до утра.

В Оптиной Пустыни в пору больших праздников, когда случалось стечение народа, нас укладывали спать прямо на полу в Свято-Введенском храме. Значит можно расположиться и здесь.

Я вношу рюкзак, достаю вещи, ощупываю широкую каменную скамью, вырубленную в стене, кладу на нее сложенную вчетверо подстилку, сажусь и перебираю четки, шепотом повторяя Иисусову молитву. Так хорошо, так тихо на душе, что словами не передать.

Иногда думы наплывают как-то сами собой. Кто они – эти всадники, скачущие на полинялой, поблекшей фреске там – в темном теперь, бесконечно далеком прошлом? Кто он – этот отрок, сидящий на крупе лошади за спиною Святого воина? Где упокоились до Воскресения твои маленькие поруганные кости? Чьё еще погребальное ложе, не твоего ли отца темнеет разграбленной ямой там – у стены?.. Вопросы, вопросы… и молчание ответом на них; горячее, мудрое, сокровенное до срока, когда тайное станет явным.

Я прерываюсь, чтобы поесть. На широком пороге стелю покрывало, режу хлеб, ложкой из банки помаленьку черпаю масло подсолнечное, духовитое. Поливаю им хлеб, сверху солю круто… Не бывает еды вкуснее! Запиваю минералкой и радуюсь неизвестно чему: Тишине, ночи и, главное, тому Незримому, что пришло безо всякой причины и стоит, улыбаясь вечностью вечной душе.

Собираю остатки трапезы в пакет, ищу, куда бы его поставить и вот, как нарочно – залом в стене, ниша удобная для пакета и для бутылки с водой.

Молюсь после еды вслух и голос звучит как-то дико поначалу, гулко отдаваясь в тишине храма. Я пою молитвы, какие знаю и, пообвыкшись, уже не обращаю внимания на голос. Он звучит как бы сам по себе, переплетаясь тесно с теми голосами, что звучали здесь восемь столетий назад. Как ясно чувствуется в эти минуты, что не оборвалась связь времен; что покуда жив народ православный – живет и горит свечой на ветру его православное прошлое. Не задуть бы самим, эх, – не задуть бы!

Время от времени я слышу какой-то сдержанный, странный шорох. Наконец, не выдерживаю, выглядываю наружу и в сгустившихся сумерках с трудом различаю… ежика! Он шебуршит деловито в листве, замирает, точно задумываясь, и, наконец, решившись на что-то, убредает, топоча, по тропинке вверх.

Я возвращаюсь в храм и стелю себе на каменной скамье. Тепло от энергичной ходьбы давно улеглось и перебирает косточки ночной ноябрьский холод. Я натягиваю на себя всю теплую одежду, но знаю, что этого не надолго хватит. Не спешу ложиться; сижу в каком-то блаженном умиротворении и, перебирая четки, молюсь. Я вспоминаю Оптину, старца Феодора – «писаку», как он сам себя называл. Почитать бы хоть что-нибудь из написанного им… Я тоже хочу писать. Так хочу, слов нет! Но не получается ничего и я больше не знаю, что делать. Только в бессильном каком-то, горестном изумлении представать перед Господом и чувствовать, как ничего больше нет, кроме слез.

Я вспоминаю мое наивное, восторженное желание вырубить в скале келью – не для подвигов непосильных, но для малых трудов: Будет там стол у окошка, тахта и угол святой с лампадкой под образами. Рядом комнатка-дровяник; в келейке моей печурка в углу. Зимой будут снега лежать белые-белые, а у меня тепло, поленья потрескивать будут в печи. И я, бестолковый, может быть, буду писать. Боже мой, неужели я буду писать?! На все Твоя Воля! Слова не вымолвлю, келья в мечтах останется – пусть! Слава Тебе, Боже за все! Только бы Ты прославился! Ничего больше нет! Все пепел и прах. Одна лишь реальность на свете – реальность Небесного Царствия. Все остальное… не нужно и говорить. Только бы смириться. Господи! Вот, что мне не под силу никак. СМИРИТЬСЯ. Огромное слово. Важное, как Любовь. Что делать?! Страшно бывает, Господи. Не управлюсь я с этой жизнью, не понимаю ее совсем…

Ну да ладно. Что там… всего не расскажешь, только спросить хочу. Чем заменить эти мгновения жизни? Какой мишурой, какими забавами? Да ничем, ведь. Ничем не заменишь молчания своего перед величием СЛОВА БОЖЬЕГО…

Так молюсь: то словами молитвы, то вслух говорю, то плачу и слез своих не стыжусь. Давно еще понял: человек имеет право на слабость перед Святыней.

Помолился немного и стал укладываться спать. Лег на свою приступку, покрывалом укрылся, заснул не надолго. Холод разбудил. Открываю глаза – темень вокруг, а перед глазами в алтаре дыра – чаша полная. На дне осадком темный уклон горы, а дальше до верха – небо светлое и черный, тонкий узор ветвей. Ветерок набежит – ветви колышутся. Холодно, тихо и ясно, что скоро минует жизнь. Так хочется не погибнуть!..

Опять начинаю молиться, потом с четками в руках выхожу на воздух. Свежо. Небо чистое-чистое и звезды на нем пылают ярко. Особенно одна… Я залюбовался. Смотрел и не мог оторваться. Потом решил, было, идти в гору. Встретился на пути дуб раскидистый, темный. Угрозой от него веет, жутью. Я вспомнил о бесах, и мне стало страшно. Об одном просил Господа, чтобы избавил по немощи меня от страхований, потому, что боюсь не выдержу, испугаюсь сильно… И Господь помиловал, не попустил страхований, разве что, самую малость, может быть для смирения.

Я возвращаюсь в храм и дорогой снова любуюсь звездами. Завтра будет солнышко – думаю.

Укладываюсь на своем ложе и так и сяк. Чуть пригреюсь – вздремну. Потом проснусь от холода, встану, похожу, опять лягу, в другую сторону головой; калачиком свернусь, опять задремлю, снова проснусь… и так без конца.

Наконец, я понял, что так не усну, и решил постелить на полу. Достал из кармана спички, чиркнул одной – осветил бугристый каменный пол, и стал, согнувшись, ходить, высматривая в колеблющемся, таинственном свете – можно ли здесь прилечь? Спичка погасла, я зажег другую и снова «для верности» прошелся туда и обратно, пока не убедился, что на полу чисто. Тогда я положил клеёнку, на нее свернутое покрывало, лёг, шапочку натянул, чтобы голова не мерзла, под голову рюкзачишко, другим покрывалом накрылся и, подобравшись весь, стал согреваться дыханием. Несколько раз засыпал, потом просыпался; ворочался, искал тепло, но вот заснул крепко и очевидно надолго.

Проснулся я от того, что где-то далеко загудело протяжно, потом завихрило, приблизившись, и вдруг ударило порывом ветра. Сухие листья заскреблись – побежали по каменному полу. Ветер зашумел, поднялся, расходился не на шутку и… хлынул неожиданно ливень. Вспыхнула молния, озарив на мгновение внутренность храма и почти тотчас же в горах с оглушительным треском рассыпался гром…

Небо хлестало размокшие дороги дождем, но мне было отчего-то всё равно, как я завтра пойду по грязи. Я просто лежал и слушал шелест дождя. Было хорошо. Потом снова поднялся ветер, и все налетал с размаху и ударял, врываясь в окна и двери. Шум стоял такой, что спать, конечно, было нельзя, и я ворочался долго, прятал от ветра голову, а он носился как сумасшедший, убегал куда-то и возвращался издалека, чтобы, разбежавшись, обрушиться с утроенной силой. И все же я как-то уснул.

Проснулся я, когда уже совсем рассвело. Было тихое серое утро. Дождик накрапывал по временам, но ветер теперь только повевал иногда устало. Своим теплым дыханием он почти совершенно высушил землю.

Я прочитал «Серафимово правило» и впервые на память – «Молитву оптинских старцев». Стал собираться. Сложил одно покрывало, затем другое, взялся за рюкзак и вдруг, в листве, которую мне за ночь намело в изголовье, заметил беленький чистый листочек. Я взял его, перевернул… и замер от чувства благоговейного трепета и умиления.

Это была неизвестно откуда появившаяся икона Преподобного Амвросия - старца Оптинского!!!
 

Разумейте языцы

В Греции поднимает голову язычество. В газетах, по телевидению мелькают маги, гадалки, колдуны и астрологи всех мастей. Впрочем, этого добра и у нас хватает. В Элладе подливает масло в огонь древность и шумная слава традиции. Как же – вся европейская цивилизация вылупилась из греческой скорлупы, я уже не говорю о Возрождении! Но одно дело миф и совсем другое – реальность. «Боги язычников – бесы», - это ещё псалмопевец Давид говорил. А сознательное служение бесам, конечно, к добру не приводит.

Говорят, на Олимпе дело доходит до человеческих жертвоприношений. Власти ужасаются, грозят пальцем, но как-то не всерьёз, понарошку: Всё-таки Европа, демократия, права человека… Пусть себе шалят, если хочется…

А хочется, видимо, сильно, потому, что идолопоклонники всех мастей открыто, через прессу и телевидение, решили вдруг договориться о встрече. И не где-нибудь, а в Верии, - городке, где ещё со времён апостола Павла процветает истинно-христианское благочестие.

Это давно замечено, что нечисть стремится к святым местам, чтобы, если возможно, их осквернить. Грустно только, что делается это так явно и беспрепятственно. Впрочем, на этот раз даже власти встревожились: всё-таки православная страна и вдруг такой откровенный шабаш! Встревожиться-то они встревожились, только меры приняли странные – нагнали в Верию целую армию полиции, якобы для соблюдения порядка и охраны. Вот только охраны кого? Это вопрос…

А язычники, между тем, съезжаются со всех сторон, снимают номера, пополняют местный бюджет, прогуливаются по окрестностям, приглядываются и ждут своего часа. Вот уже и день назначен, а точнее ночь, ну и, конечно, - полнолуние.

Программа почти культурная: собраться на берегу озера, подготовиться, а в полночь выплыть на лодках на середину и вызвать какого-то своего, главного беса. Я уж не знаю, как они договорились – кто у них «главный»? Зевс, наверное.

Митрополит Верийский Пантелеимон, конечно, сразу решительно выступил против такого мероприятия. Но тут оказалось, что пресловутые «права и свободы» имеют в глазах властей больший вес, чем архипастырское прещение. Мероприятие разрешили и, как это часто случалось в истории, Церковь осталась одна перед лицом грозящей опасности.

Место, где должны были собраться язычники, представляет из себя довольно широкое и длинное ущелье, окружённое живописными горами. На дне ущелья – водохранилище, чуть выше – Иоанно-Предтеченский скит со знаменитой пещерой свт. Григория Паламы. И вот, помолившись усердно Богу и Его святым угодникам, ревнители православия приняли, так сказать, превентивные меры.

Они достали акустические колонки помощнее – ватт по сто пятьдесят – и разместили их в горах так, чтобы динамики были направлены на то место, где намечалось бесчинство. Затем подключили необходимую аппаратуру, приготовили всё необходимое и стали ждать, положившись на волю Божию.

Наступил злополучный день. Язычники, в прекрасном расположении своего отвратительного духа, сбредаются со всех сторон к озеру, слышится смех, возгласы. Ближе к ночи разгораются костры, голоса постепенно стихают, все проникаются мистическим сознанием важности предстоящего действа. Наконец, ближе к полуночи, рассаживаются на лодки и гребут к середине.

Уже замечаются истерические припадки в публике, главный жрец становится в полный рост, принимает торжественную позу, готовясь произнести своё заклинание, … и тут, многократно усиленное эхом, громоподобно обрушивается со всех сторон: «Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков!..».

Не знаю, что испытал в эти мгновения жрец, но реакция остальных была столь же неожиданна, сколь предсказуема. Несчастные язычники просто бросились наутёк в ужасе, который, наверное, сами себе не могли объяснить. Кто-то прыгал с лодок и добирался до берега вплавь, кто-то грёб отчаянно одним веслом, потому, что второе потерял, кто-то кричал, а кто-то уже, ломая сучья, карабкался по склону, не разбирая пути…

И причиной этого смятения было не стихийное бедствие, не ракетный обстрел, а СЛОВО, то Слово, которое обличает, попаляет и гонит ложь, как бы искусно она не маскировалась под правду.

На следующий день монахи из Предтеченского скита отправились крестным ходом на место вчерашнего сборища и отслужили молебен. Когда священник погрузил в озеро крест – вода вокруг закипела и забурлила так, словно крест был раскалён до бела.





 

 Первая часть рассказов

ЖЖ батюшки и другие рассказы