Отец Георгий поужинав, собирался посмотреть книги, что накануне друзья привезли ему из столицы. Только он было открыл верхнюю, самую толстую, заманчиво пахнущую свежим типографским клеем, как раздался поздний звонок на его мобильный телефон.
- Да, я, дома. Конечно. Приезжайте.
Уже через полчаса батюшка в облачении с неизменным чемоданчиком на коленях, трясся по просёлочной дороге, устроившись на месте рядом с пожилым водителем.
- Куда едем? – Спросил отец Георгий?
- В Авдеевку, это недалеко.
- Знаю. Дорога туда, все кишки вытрясешь. Кто умирает? Из ваших местных?
- Нет, москвич один, дача у него здесь в деревне. Лет шестидесяти пяти, не старый ещё. Долго болел. Лечился, года четыре наверно, не меньше.
- Верующий?
- Не знаю. Мы с ним эту тему не поднимали.
- Почему мне позвонил? Никольский храм к Авдеевке ближе будет.
- Сам попросил. Говорит, однажды заезжал к вам в церковь. Видать, что-то его зацепило.
- Каким он был? Я имею ввиду, что он за человек по натуре?
Водитель пожал плечами.
- Неразговорчивый был мужик, суровый. Стакан выпьет, это ещё до болезни, в себе замкнётся, слова из него не вытащишь. А так, ничего особенного, как все.
- Ко всем священника не зовут, а к нему позвали. Значит, всё-таки «не как все».
- Не знаю. Увидишь, сам решишь.
Подъехали к дому. Просторный деревенский пятистенок, хорошо срубленный. В большой комнате на диване полулёжа, облокотившись на спинку, сидит мужчина. Ему тяжело, он болен. Улыбается измождённой улыбкой:
- Батюшка, ты уж не сердись, выдернул тебя из дому, на ночь глядя. По нашей дороге трястись заставил. Прости, до завтра не подождал. Просто время для меня идёт уже на часы.
Он посмотрел в сторону окна и спросил:
Как там на дворе? Я уже давно не выхожу на улицу.
- Холодно, - зябко поёжился батюшка. – Май, а снег, словно потерялся во времени. Уже цветы распустились, а он ничего не хочет понимать.
- Боюсь, что весна вообще никогда не наступит. Апрель, май, нечего их ждать в этом году. Февраль. Всё продолжается и продолжается февраль. Какое сегодня число?
- Двенадцатое мая.
- Вот, а на моём календаре всё ещё сто первое февраля. Боюсь умереть, так и не дождавшись тёплых дней. Знаешь как обидно.
- Но цветы, несмотря на холода, уже распускаются.
- Распускаются, только в холоде они не пахнут.
Батюшка, я тебя вот зачем позвал. Совесть не спокойна, грызёт она меня. Может, вспомнишь, как-то был я у тебя года два назад. Зашёл, в храме никого. Я ещё спросил, как можно попросить прощения у тех, кого уже нет здесь на земле? Ты сказал, нужно покаяться. Два года я об этих твоих словах думаю. Что значит «покаяться»? Перед кем? Перед усопшим? Тогда твоя помощь мне не нужна. Съездил на могилку и попросил. А если перед Богом, так в Него ещё поверить надо. Как без веры каяться?
Поехал на кладбище, заплакать хотел. Не получается. Я тогда уже болел, и понимал, что времени у меня в обрез. Два года я мечтал о том, чтобы поверить. Сейчас мне кажется, я готов покаяться, тем более, что моё время закончилось.
Я родился в семье фронтовика. Отец, инвалид войны, умер вскоре после моего рождения. Мама растила меня одна. Единственный ребёнок. Неудивительно, что я стал сосредоточением всей её так и не реализовавшейся любви. На самом деле, ей бы троих таких как я, а то и пятерых. Ещё бы и внуков дождаться. На всех бы её хватило. А так вся эта лавина маминых чувств обрушилась на одного меня. Сыночек любую мамину заботу воспринимал как само собой разумеющуюся.
Понятно, что я рос избалованным самовлюблённым ребёнком. Закончил школу. Успевал так себе, но вместо того, чтобы отправиться служить в армию, мама сделала всё, чтобы её сыночек поступил в университет. Учился плохо без интереса. С учёбы меня вышибли с последнего курса, правда, с возможностью восстановиться через год. Но меня тут же заграбастали в армию.
Мама искала возможность остаться мне служить где-нибудь рядом с Москвой, но видимо что-то не срослось, и меня на два года отправили охранять знаменитый ракетный полигон Капустин Яр. Вдобавок меня занесло ещё на Байконур.
Потом слышал, как некоторые мои знакомые, вспоминая время, проведённое ими в армии, называют его самым лучшим в их жизни. У меня же всё наоборот. Самое страшное время – это время на Байконуре. Место вообще гиблое. Постоянная нехватка пресной воды, и вообще любой воды. Еда. Кормили нас отвратительно. Но самое страшное – это палящее солнце летом и пронизывающий до костей ледяной ветер зимой. Минус двенадцать, казалось бы не так много, но ветер. Внезапный и беспощадный. Я замерзал даже в тулупе. Отпусков не давали вообще. Попасть на родину всего-то на десять суток, не считая дороги, для нас становилось несбыточной мечтой. Если кому и доставались вожделенные десять суток свободы, так только взамен на их личную трагедию – смерть самых близких людей.
Помню, одному парню из нашей роты пришёл подтверждённый военкоматом вызов на похороны отца. Он уехал, а я в туже ночь заступил на пост. Хожу по периметру, думаю о моём товарище и понимаю, я ему завидую. Завидую тому, что у него умер отец и тому, что он вырвался из этого ада, в котором мне предстояло провести ещё целый год.
Мне нужен был отпуск, очень нужен. Я, недавний столичный студент избалованный бездельник, в тот момент находился на грани срыва. Мне казалось, ещё немного и я сотворю что-нибудь непоправимое. Не помня себя, я закричал:
- Мама! Ты же любишь меня большего всего на свете! Я так не могу. Мама, спаси меня, своего единственного сына! Мама, если бы ты умерла, я бы получил отпуск и поехал в Москву! Как хорошо там в Москве! Мама, я тебя умоляю. - И заплакал.
Прокричал и ужаснулся, что я такое кричу?! О чём прошу. Я уже взрослый человек и сам обязан отвечать за свою собственную жизнь. Причём здесь мама?!
Вечером следующего дня я уже и забыл о моей ночной минутной слабости. А ещё через месяц мой ротный командир вызвал меня к себе и сообщил о трагической смерти моей мамы. Ей было всего только сорок четыре года. Два дня назад она, переходя дорогу, случайно попала под машину, и теперь мне предстояло ехать хоронить её в Москву.
Ни во время похорон, ни после я не вспоминал о моей отчаянной просьбе, а если и вспоминал, то не придавал ей значения. Только потом, когда у меня появились свои собственные дети, и тем более внуки, на память всё чаще и чаще стали приходить мои собственные отношения с мамой. Я стал понимать, почему она так безропотно терпела мой эгоизм. А все потому, что она меня любила. Слишком сильно, потому и баловала, а с мальчиком так нельзя.
Однажды в какой-то миг я подумал, что если вдруг для спасения кого-то из моих детей или внуков, мне понадобится пожертвовать своей собственной жизнью, то я не задумываясь пойду до самого конца. Тогда-то я отчётливо вспомнил ту ледяную байконурскую ночь, мой отчаяние и безумную просьбу о смерти моей мамы. А она, будто услышав меня, пожалела и, согласившись, умерла.
Как бы я ни любил своих собственных детей, и как бы хорошо они ко мне бы ни относились, но за меня никто из них умирать не станет. Во-первых, это противоестественно, и потом, дети всегда эгоисты, да и мы, взрослые, не примем от них такую жертву.
Мама единственный человек на всей земле, который любил меня до смерти. Я взглянул на себя её глазами, на того, каким я был раньше, ощутил себя на её месте, и в ту самую минуту во мне проснулось чувство, которое мы называем совесть. Стал вспоминать, как я относился к маме. После смерти отца в её жизни я стал единственным мужчиной, ради меня она больше никого не стала искать и осталась одна. Когда-то в глубоком детстве я приносил ей маленькие букетики цветов. Больше всего на свете она любила ландыши. А когда подрос, мне почему-то стало стыдно дарить маме цветы. Ей никто никогда больше не дарил цветов.
Мне было одинаково стыдно и больно и за ту мою просьбу а, самое главное, за нелюбовь. С тех пор я потерял покой, не зная как исправить то, что исправить было уже невозможно. Может, не проходящее чувство вины и есть подлинная причина моей болезни. Тогда-то я и пришёл к тебе за помощью. Интуитивно пришёл. А теперь мне кажется, я готов поверить в Бога, ты только помоги мне.
Отец Георгий всё это время, сидевший на диване рядом с человеком, слегка приобняв того рукой за плечи, тихо ответил:
- Ну, что же, тогда давай помолимся.
Сделав усилие, больной попытался сесть ровно, но не смог, потому пока батюшка молился сидел, подавшись вперёд корпусом, и опираясь руками на сидение дивана.
Он слушал слова молитв, добросовестно пытаясь уловить их малопонятный ему смысл, потом уже просто слушал. Он даже не понял, когда заплакал. Просто увидел, как на газете, что лежала на полу рядом с диваном, стали появляться следы от капель. Редких и одновременно очень больших.
Обычно в природе, прежде чем ливню начаться, всё вокруг вдруг останавливается и как бы замирает. А потом начинают падать редкие хорошо заметные глазу большие капли. И только потом на землю обрушиваются потоки воды.
Он плакал, не веря собственным глазам. Испытывая только одно единственное и столь долгожданное ощущение обретённого покоя. И уверенности - мама его простила.
Недели через две, когда отец Георгий отпевал своего недавнего ночного собеседника, одна из внучек усопшего вместо блюда с кутьёй поставила ему на стол маленький букетик ландышей в такой же крошечной вазочке.
Уже когда после отпевания гроб выносили из храма, батюшка отыскал глазами девочку и кивком головы указал ей на ландыши:
- Не забудь забрать цветочки.
Но девочка, подскочив к священнику, быстро проговорила:
- Дедушка попросил принести в храм эти цветы. Он сказал, что вы в курсе.

Источник